- Госпожа, Вам следует отдохнуть, - Оттилия убирает руку от лица и приоткрывает один глаз. Элла сжимается и опускает взгляд в пол кареты. Пытается стать меньше. Незаметнее. – Н-нам ещё долго добираться…

«Зря открыла рот».

Прохладная бледная ладонь без перчатки ложится на пылающий лоб.

Переговоры выдались таким же тяжёлыми, как и последующая ночь. Сон не шёл. До рассвета сжимала в пальцах полный бокал вина, вглядываясь в темноту, поглотившую Таррин. Несмотря на сонм голосов, сливающихся в единый поток с завыванием ветра, в голове чарующе пусто. По телу разливалась усталость.

И, встретив сумрачный рассвет с покрасневшими глазами, Оттилия осушила бокал одним глотком и наскоро умылась холодной водой под слабый протест горничной. Лёгкое покалывание позволило отбросить тягучее наваждение и взять себя в руки. Экипаж подали незамедлительно.
С губ срывается тяжёлый сдавленный вздох. Сидеть прямо невозможно. Целый вечер она не склоняла головы и тянула губы в улыбке. И даже сейчас алые уголки следка приподняты. Проводит руками по лицу и давит подушечками пальцев чуть выше. Мышцы одеревенели.
Деревянная жёсткая маска. Заклинившие замки крепежей и потерянные ключи. Затылок сдавливает болью.
Оттилия отводит взгляд от сжавшейся горничной и смотрит в сторону занавеси, прикрывающей вид наружу. Благородной не пристало выглядывать из экипажа и вглядываться в мелькающие пейзажи.

Опирается плечом о стенку кареты и прижимается виском. Тело расслабляется. Носки белых туфель упираются в пол. Оттилия полулежит на мягком сидении кареты, плюя на приличия. Элла сидит прямо и дышит через раз.
Оттилии не надоедают страх и осторожность в глазах окружающих. Что от близости с непредсказуемой госпожой у прислуги перехватывает дыхание. Красота становится бесполезной, когда кроме неё ничего нет.

Щипает себя за бедро. Бесполезные рассуждения ведут к не менее бесполезным поступкам. Цели достаточно. Ни один из путей не может быть ошибочным. Кто и что бы ни говорил. Нет смысла верить клятвам из старой жизни. Они давно истлели.
Со вздохом вырывается короткий смешок.

Платье придётся выбросить. Рядом с брошью два алых пятна от пролитого вина. Слишком поздно их выводить. Оттилия тянет пуговицы на кружевном вороте, обнажая шею. Так легче дышать.

Опустошение от с трудом заключённой сделки сменяется усталостью от бессонной ночи. Стоило лечь и заснуть. Очистить голову от всполохов обрывочных мыслей, лишь больше истощающих хрупкое тело и обременённый заботами разум.

У Оттилии нет времени придумывать своим действиям высокие оправдания и молить за спасение тех, кто пострадает от рук её. У подделок нет права на скорбь и муки совести.

Карета замедляется редко. Оттилия лишь упирается в пол всей подошвой туфли, а горничная хмурится без тени страха.
- Разве у нас запланирована остановка? – Навиер говорит ровно и тихо. Элла не дрожит, не вздрагивает. Медленно ведёт головой из стороны в сторону.

«Напоминает один неприятный случай».

Но сейчас всё иначе. Рядом лишь верные люди. Ни одной нахальной рожи, жаждущей пробраться под кожу, порвать жили, разломать рёбра и рассмеяться. Ни одного лживого зверя, поправшего святость клятв ради воздушных замков, выстроенных в воспалённом сознании.
Оттилия надевает протянутые горничной перчатки, а после сжимает переданный кнут. За вздохом следует не привычное лошадиное ржание и переговоры сопровождающих. Металлический лязг и громогласный хохот могут оглушить, но Навиер улыбается чуть шире, обнажая крепкие зубы.

«Привыкнуть не сложно».

Оттилия распахивает дверцу кареты резким движением, не переживая о глупости и неразумности поступка. Эскорт окружил карету. Навиер даже не пытается разглядеть лица тех, кто посмел поднять остановить карету с гербом. В герцогстве не было смысла в конспирации, и маскирующие чары давно сняли.

Неужели ещё живы безумцы, способные пренебречь благополучием, лишь бы проучить одну занятую женщину.

- Леди, Вам не стоило выходить…
- Я обязана обсудить пару вопросов с нашими дорогими гостями лично, - Оттилия демонстративно щёлкает кнутом, ни о чём не заботясь.

Пускай смеются – Оттилия улыбается нежно и заботливо. Пускай смотрят – Оттилия скоро не сможет отличить одного от другого. Пускай тянут руки – Оттилия не позволит им коснуться даже испорченного платья.
Стоит лишь потянуть время.

Дикая собака уже должна почуять неладное.

И тогда.

Никто не спасётся.

Грязь. Гомон. Ропот. Крики.

Белые туфли погружаются в грязь. На белых юбках пятна. Тёмные пятна, тянущие к земле. Мелькает острие меча серебряным росчерком в свете факелов. Кожу жжёт огнём, но шаг лёгок. Кровь подобная грязи. Любая.

Щелчок хлыста раздаётся после пронзительного вопля. Метит в глаза, киски рук. Тяжёлый металлический наконечник бездушен и пощады не ведает. Ещё один высокий хлёсткий удар от плеча – факел падает в грязь, освещая неровно обрезанную юбку и алые капли, проступающие по кромке разреза чулка.

За сонмом голосов и лязгом железа проклятия остаются неуслышанными. Ещё один замах – кожа на обнажённом запястье мужчины лопается. Кровь струится по выступающим косточкам в ладонь. Оттилия поворачивается, кнут обвивает руку нападавшего, и дёргает, используя неустойчивое положение противника. Скользкая от крови рукоять кинжала привычно ложится в руку. Выпад – лезвие вонзается в плоть.
Провернуть и выдернуть.

Вытереть рукоять об обрывок платья и с трудом увернуться от нового выпада, почти запнувшись о собственную ногу. Эскорт оказывается рядом, блокируя удар.

Оттилия заводит хлыст и вместе с криком раздаётся новый щелчок. Кровь на щеке подобна кокетливому румянцу, а губы растянуты в обаятельной улыбке. Грязь краше бальных залов. В сумраке, где белый – маяк и призыв к бойне, особенно остро желание окрасить всё в красный.
Замах, резкое движение рукой и щелчок. Легко двигаться, когда впереди эскорт, который не жаль. Ни капли. Щелчок. Больно. Должно быть больно. В свете факелов искажённые болью лица. А крики, всхлипы, мольбы о пощаде звучат со всех сторон. Щелчок. Тяжёлые юбки не сковывают движение, а силы хватает, чтобы не вязнуть в грязи. Щелчок. Учитель танцев упала бы в обморок, завидев широкий выпад и слишком резкие движения.

Оттилия отвлекается на громкое ржание у покинутого экипажа.

«Седн…»

Бешеная собака всегда приходит, когда чует кровь. Её, свою, чужую – всё одно. Он приходит и приносит боль. Даже сердце сбивается с ритма от ужаса и восхищения.

«Откуси наглецам головы».

Оттилия упрямо возвращается к карете, несмотря на зов эскорта и крик горничной. Там, посреди бушующего кровавого шторма безопаснее.
Простые удары позволяют держать дистанцию, отвлечь, увести. Дать шанс на то, что острое лезвие вспорет кожу и рубахи подобно мешку. Пустит кровь, разрежет плоть, перебьёт кости. Жаль, на последнее не хватит сил.

Но достаточно раны.

Грязь не даст им зажить.

Наполнит гноем и тошнотворным смрадом.

И мясо с проблесками жира придётся срезать раскалённым железом. Резать. Жечь. Резать. Жечь. Резать. Жечь…

Оттилия видит мелькающую фигуру телохранителя и пропускает двоих. Первый удар приходится по руке с кинжалом. Успевает лишь вскинуть в оборонительном жесте, проведя по переносице. Второй – по лицу. Рот заполняет солоноватая кровь из прокушенной щеки. Нос обжигает огнём. Третий удар встречает меч эскорта, а четвёртый обрушивается на нападавших.

Оттилия, пошатываясь, поднимает кинжал и вонзает в горло ударившему вторым. Чтобы было больно. Так больно. Так больно…
Сглатывает сгусток крови и снова улыбается. Доводя смахивающего кровь с меча рыцаря до дрожи. Госпожа не боится. Госпожа смотрит упрямо и улыбается. Словно так и надо. Словно не резала плоть.

Щелчок.

Метит в глаза и руки. Оттилия обороняется, не нападает. Хозяевам бешеных псин не пристало тратить силы.

Но Седн не пёс.

Оттилия не хочет, чтобы он был псом. Иначе ошейник задушит ту ярость, что клокочет в горячем, ещё бьющемся, сердце. Потерять чистую ненависть так же прискорбно, как искреннюю любовь.

Оттилия хочет, чтобы Седн оставался чудовищем.