Петра просыпается, потому что в нос натекли слюни; очевидно, спать вниз головой ей больше не стоит. Она подрывается наверх, но ноги путаются в длинном шелке ночнушки, и Петра грациозно слетает с кресла на пол.
Доброе утро!

Нет, наверно, стоило заканчивать с ночными визитами опустевшей спальни. Но Петра, как и положено верной собаке, почти каждый вечер распахивала двери (очень ей это нравилось, в Макондо двери были маленькие, лишенные Эффекта) комнаты, усаживалась на кресло и меланхолично пялилась туда, где должна была спать родительская фигура. Так как фигуры больше не существовало, Петре приходилось спать за двоих - спина и шея каждое утро толсто намекали на вред новой привычки, но разве можно отказать меланхолии?

Пол холодный, и Петра хмурится, босиком шустро двигаясь в сторону собственной спальни. Там, помимо всего прочего, была удобная кровать (шок!), на которую можно было не только смотреть, но и даже делать всякие вещи, типа сидеть или лежать. По пути Петра усиленно размахивает руками, очень радуясь тому, как выглядели широкие полупрозрачные рукава. В Макондо у нее примерно так выглядел наряд для выступлений, а тут это просто ночнушка.
В комнату, как и положено, она врывается, распахнув двери, и моментально замечает, что что-то не так.

Во-первых, прохладно. Очевидно, дело в открытом окне и валявшейся на полу шторе (которая наверняка стоила слишком уж много). Петра качает головой.
Во-вторых, кто-то спал на ее кровати. Наверно, это было важнее первого пункта, просто цена этой шторы...
Она не знает, что такое спит на ее кровати. Фея-переросток? Мутировавший немного, к тому же?
Или, ох и ах, может даже ух, демон? Пришел забрать святую душу Петры?
Каллиста выбегает из комнаты, спускается вниз, на кухню, там хватает первый попавшийся нож, который выглядит острым. Ещё быстрее несется обратно - незваная гостья с места даже не сдвинулась. Петра на цыпочках приближается, морщит нос - наконец почувствовала запах алкоголя. Но капли в рот не брала раньше, следуя примеру сначала одного мужика, потом другого, и теперь запах кажется более резким, более горьким.
Лезвие ножа едва касается кожи, пока Петра ведет его по ноге Ужасной Преступницы, поднимается выше, следуя за Петрой, идущей вперед. В конце концов нож, проскользнув по шее, упирается в щеку.

- Ты кто?

Как будто у вас нашелся бы вопрос получше! Отстаньте. И вообще, ее крылья отвлекли.

Отредактировано Петра (2023-03-13 00:06:40)

Жизнь в городе была ужасно утомительной, почти гнетущей - какая-то она слишком быстрая и медленная одновременно, совсем порой чуждая Простой Деревенской Девице (Петре, то есть). Поэтому вид загадочного существа, медленно просыпавшегося, ее в какой-то степени даже радовал - хоть что-то дивное в столице! И Петра, закусив губу и забыв уже о том, что в руке держит нож, вроде как для самообороны, зачарованно смотрит на свою кровать, ждет, что будет дальше. "Красиво", думает Петра, а больше ничего не думает.

Потом ее про нож заставляют вспомнить - когда в сторону отводят. Каллиста и не сопротивляется - гостьи не боялась с самого начала, нож скорее для непонятной угрозы был, чем для конкретных темных делишек. Шалость, если хотите.
А если не хотите, то потом есть новый претендент на шалость. Петра, слишком уж податливо, от удивления, наверно, подается вперед, вроде бы и подозревая, что сейчас произойдет, но и изрядно сомневаясь - какой-то сюр получается.
Уже сил никаких нет описывать, что Петра опять ничего и не делает, никак не пытается грозной целованной судьбы избежать. Теряется немного в пряном, горьковатом привкусе алкоголя, оставшегося где-то там, едва успевает нащупать какую-то ту заветную сладость, о которой вроде как фантазировала далекими ночами.

Сначала раскрасневшаяся Петра расстраивается, глаза даже слезами наполняются, пока противная девица непонятного происхождения падает обратно на перины. Как же так, грустит Петра, первый поцелуй!
Потом вдруг вспоминает, что никогда этому большого значения не придавала, и слезы сразу иссыхают.

Петра трогает свой затылок. Смотрит на свои пальцы. Задумчиво рассматривает чужую кровь.
Горло сжимается немного, мол, осторожнее будь. Опускает глаза на Воровку Первых Поцелуев, хмурится и ножом поправляет юбку.
Неловко откашливается, вытирает пальцы о белоснежную ночнушку.

Когда Она, наконец, правда-правда просыпается, Петра даже теряется немного. Первый порыв - развести руки в стороны, зарядить дешевую магию света, такую, которые даже дети магов использовать могут, да и исцелить все раны. Вместо этого Петра, уже решившая, что можно просто особенно не вдумываться в происходящее этого утра (или еще ночи? все это глупости неважные), надувает щеки.

- Я вообще никого никогда не убивала, - нет ничего слаще лжи, если вам интересно. - Ты, между прочим, сюда ворвалась. Может, это ты пришла меня убить? Притворяешься слабенькой, чтобы застать меня врасплох, - это не ложь, но Петра в это все равно не верит. Просто чувствует, что обязательно должна тоже какую-то обвинительную глупость сказать. - Я не доверяю людям, у которых листья на голове!

И руки в бока упирает, театрально взмахнув ножом. Сверлит глазами секунду, другую, потом сдается, протягивает вперед руку.

- Ладно, давай сюда свою руку. Хотя нет, - очень сильно задумывается вдруг, и яростно продолжает думать, прежде чем отложить нож на прикроватную тумбочку. Вот была злая, надутая Петра, а вот появилась какая-то добрая и улыбающаяся. От улыбки веет ложью, потому что Петра не так давно проснулась, и раздражение мешает ей играть любимую роль, ставшую уже второй натурой. Улыбается она, короче. - Хотя ладно. Давай сюда свою руку, я тебя исцелю.

Помимо такой себе улыбки (ну хотя бы не едкой!), Петра никак не может заставить себя от крови отвести взгляд. Трепетно вздыхает, облизывает губы, избавляясь от жалких остатков поцелуя, и, наконец, отрывает жадный взгляд от манящего красного.
Жуть, наверно, только ну кто решит, что Петра тут на бесплатную кровь рассчитывает! Ха-ха и еще раз ха, глупости же несусветные.

Петра немного теряется - как же так, такое недоверие, и к Петре. Было время, перед ней на коленях валялись в ожидании исцеления, пусть это и не вызывало у нее большого восторга, а тут одну ладошку боятся дать! Совершенно обнаглевшая деревянная фея!

- А кровь, между прочим, твоя! - Недовольно решает заметить Петра, будто бы это может спасти ситуацию.

Зато получается разделаться, наконец, с жадностью во взгляде. Как-то не до осторожных размышлений о вкусе чужого тела становится, когда на кону твоя Честь. Ей слышится далекий насмешливый, противный смех старосты - избавилась от него, потеряла доступ к сердцам людей.
Глупости!
Но почти с отчаянной радостью смотрит на подставленную щеку, символизирующую отчего-то и зачем-то куда больше, чем надо и стоит вообще.

- Хорошо, это разумно, - кивает Петра, кусая губы, чтобы не улыбаться слишком широко. - Сначала травма, оставленная моим... оружием. Хорошо.

Язык заплетается. Тяжело, трудно даже.
Петра наклоняется вперед, осторожно берется за чужие плечи - мягко, аккуратно, мол, не двигайся, а не то собьешь очень непонятную магию целительства.
Это тоже своего рода ложь - для Петры такая царапина не представляет никакого профессионального интереса. Даже так близко стоять не надо - один отработанный взмах руки, и дело сделано. Лишенное заботы действо.
Но ей очень-очень хочется гостьи коснуться. Это как потрогать воплощение всей странности подходившей к концу ночи, и пальцы чуть вздрагивают, оказавшись на чужих плечах.

Удостоверяется, что глаза незнакомки закрыты, и долю секунды тратит на то, чтобы рассмотреть красное на красном.
На царапине выступают новые капли крови, и в груди у Петры становится тесно, а в горле - сухо. Балансировать на грани морали и эгоизма - такое себе развлечение, Петре не нравится, и она дает себе соскользнуть в бездну, где есть только "Я", и губы касаются чужой щеки, мягкой-мягкой, а кровь - не соль, а мед, и голова кружится от восторга.
Вылизывать чужое лицо, наверно, не стоит, и Петра облизывает губы, даже не смотря на затягивающуюся царапину.

- Т-так просто проще всего исцелить. Мне. Вот такие царапины. Не все. Т-только такие, - отстранившись, начинает очень плохо врать. Глаза сверкают почти нездоровым блеском, бегают туда-сюда, лишь бы не на нее. - К тому же! Ты меня первая поцеловала, так что это честно, - и, отпустив, наконец, плечи, нервно сцепляет пальцы в замок.

Роль нашкодившего котенка зачем-то отбирает себе, и топчется на месте, будто не поцеловала ее только что в щеку, а откусила, как от спелого яблока.

- Как видишь, добивать я тебя не собираюсь, поэтому ты можешь мне доверить свою руку. Разве нет?

Почему она вообще просит? Если подумать, гостья ворвалась в дом Петры, без спросу ворвалась, даже не извинилась до сих пор, значит, у Петры есть право хозяйничать!
Но хозяйничество ограничивается тем, что она неловко протягивает вперед свою руку и ждет, так и продолжая избегать прямого взгляда.

Но ведь чувствует, чувствует она, что на нее смотрят, и ох, как неловко! Сейчас бы убежать да спрятаться от глупого этого момента, и притвориться, что не было ничего, и нет никакой цветастой феи на кровати.
Поэтому Петра даже отступает, когда фея-не-фея поднимается - смотреть хочется, и даже смотрит украдкой, но как будто бы не то, что страшно... Просто до жути неловко.
А то, что ее нюхают, ну, это же совершенно нормально! Петра замирает под чужим дыханием, краснея так сильно, будто пытается превратиться в копию гостьи. Губы от волнения подрагивают - что творится-то.

Петра коротко охает, когда ее кружат - эта секунда кажется совсем сказочной, будто Каллисте десять лет, она в Макондо, и ей рассказывают историю неизвестного автора.
Они продолжают меняться местами, хотя Петра все такая же по-глупому податливая. Зато кровать удобная-удобная, и руки алые мягкие, и в комнате вроде как жарко, но жар приятный, отдающийся в самое ее нутро. Чужой вес на свое теле - совсем что-то новое, хотя она не может не вспомнить о роковой ночи, когда сама была сверху, и мягкими были не руки, а подушка.
Видение мгновенно, голос крылатой вытягивает на поверхность, улыбка зачаровывает - уж не волшебство какое? Точно, лихорадочно соображает Петра, ее зачаровали, и вовсе не в том дело, что она радовалась каждой новой секунде.

Кровь вновь являет себя свету, и удивительно, как легко Петра меняет объект своего интереса. Улыбка уже не такая важная, зато кровь - то, чего она смертельно жаждет. Почти забавно, что обыкновенно этот Интерес, такое осторожное любопытство, ярко не выражался; будто сейчас, чувствуя безнаказанность и волю делать все, что заблагорассудится, Интерес показал себя во всей красе.
Пока Петра поднимает руку, тяжелая капля падает прямо на нее, катится вниз, по запястью, оставляет за собой тонкий след - а девушка вроде и не замечает. Видит свою какую-то картинку.
Красиво.

Пока она сжимает тонкие девичьи пальчики своими, чувствует непонятное спокойствие. Вроде как привыкла к происходящему, приняла новую реальность. Оттого глаза раскрывает широко-широко, когда ей дают не условие, но обещают награду.
Щеки Петры становятся совсем пунцовыми.
Поймали на вранье.
Она открывает рот, подбирая слова, путаясь во лжи, которую еще не создала, а потом снова - то спокойствие. Ну и что! Ну и ладно!

- Хорошо, - говорит Петра совсем уж тихо, потому что горло у нее сжалось дальше некуда. Да и никак не может избавиться от робости - вам не понять, вы уже забыли, как выглядела ваша первая любовь, а у нее тут первый поцелуй и первое непонятно что.

Это, наверно, причуды города, о которых ее предупреждали в Макондо. В деревне, с другой стороны, подобное происшествие вызвало бы у нее куда меньше удивления (потому что подружки рассказывали о встречах идентичных, минус кровь и незнакомые лица).
Петра смотрит на девушку почти с восхищением. Смотрит так отчетливо снизу вверх, держится за раненную ладошку, как за дар богов.

Мысли, кружащиеся в голове, такие же липкие, как кровь, вкус которой она предвкушает.
Глаза она все-таки закрывает, чтобы хоть как-то спрятаться от неловкости и совершенно искренней неправильности. Почти требовательно притягивает к себе ладонь, замирает в миллиметре от нее. Это, наверно, какой-то последний шаг, какая-то граница, которую не стоит пересекать. Петра чуть не задыхается от восторга, когда кровь капает ей на лицо - она, может, вампиром в прошлой жизни была?
И, так как смысла притворяться, что это поцелуй, уже нет, Петра просто радостно использует язык. А, так как действо это лишено всякой заботы о ближней своей, ощущения гостьи ее не беспокоят нисколько, и девушка использует все свое время, ведя языком по всей длине раны.

Рана горячая, ладошка горячая, кровь - что кипящая. В конце Петра все же ручку целует, где-то под пальцами - сама не знает, зачем, просто захотелось. Кровь такая же вкусная, как гостья - красивая, и Каллиста боится, что это не со всеми так работает, и теперь у нее вся жизнь будет в разочаровании. Боится - и тут же прекращает, потому что все еще красная кожа под губами, и облизать можно даже не саму рану, а кровь, расползшуюся по ладони.
Она распахивает глаза, встревоженно-счастливая, рассматривает ее.

- В-вот и все, - готово, то есть. Нет раны. Обращайтесь, приходите еще, расскажите друзьям, только не очень жутким. - А ты боялась.

Красные щеки могут сколь угодно оставаться красными, демонстрируя все смущение Петры, но как же глупо это выглядит, когда она, распалившись, чужой крови наглотавшись, вылизывает собственные пальцы, только что державшие мягкую ладонь.

- Это странно все, - вдруг довольно четко, но все так же тихо выпаливает Петра, пока ее руки, уже не знающие, куда им деться, перебирают ткань ночнушки. - И ты странная, - а Петра вот совсем не странная.
Потому что дрожать от восторга из-за чужой крови внутри и на тебе - это нормально, и с ожидание смотреть на ту, что кое-что обещала, тоже нормально. Вот Петра и дрожит. И смотрит.

Петре, думает Петра, должно быть, страшно повезло, что она так и не смогла полноценно освоить ментальную магию; а не то забралась бы по горло в мысли незнакомки и сварилась там, окруженная кипятком и собственным, и ее.
А для того, чтобы увидеть почти что предупреждение в чужих глазах, ментальной магией обладать не нужно. Во взгляде Петры доверия нет ни капли, но она продолжает лежать на кровати - бери не хочу. Все собравшиеся, конечно, проголосовали за "бери".

Петра даже пугается немного, а, может, просто удивляется. Она не совсем дура забитая, на девственность молящаяся, но у нее в голове все еще слишком толстым канатом "поцелуй" связан с "губами" - не то она к себе никого не подпускала, избегая таким образом получения всякого опыта, не то к ней никого не подпускали. Она жмурится, когда ее целуют в шею, и отчего-то изо всех сил сжимает губы - не вырвется ни звука.

Каллиста, наверно, сильнее гостьи, но ей просто-напросто не хочется это использовать. Куда приятнее, и она признает это со стыдом, присущим только тем самым забитым девственницам, когда ты позволяешь кому-то быть сильнее, и пальцы, сплетающиеся с твоими пальцами, давят и прижимают.
Петра тут же хочет, чтобы стало немного больнее - такая скорая глупость, раз, и нет ее больше. Только расслабляет свои пальцы, даря больше власти над собой - хотя, казалось бы, пределы возможные давно достигнуты и оставлены позади.

Фею не фею своим вампиризмом она точно заразила, и чуть ли не скулит, когда язык скользит, а дальше - ничего.
Поэтому поцелуй встречает с благодарностью, и отчаянно пытается алой девице угодить, совершенно за ней, впрочем, не поспевая. Остается хвататься за тонкие плечи, ловить чужое дыхание внутри себя и, вроде как, не мешаться особо.
Ранка на губе - новый подарок, она пульсирует и немного, самую малость болит, особенно, когда по ней проводят языком - Петра до последнего сдерживает собственную магию, погружаясь в новое чувство.
Тоже какой-то опасный шаг, какая-то важная граница.
Все позади уже.

Провожает она гостью всхлипом - звонким, шумным, таким, что аж стыд берет, и Петра находит кратковременное укрытие в ладонях, таких же горячих, как лицо. Все не вспомнит, как же дышать, а в груди все сжалось и не отпустит никак.

- А за штору не извинилась, - зато она вспоминает, как ее учили улыбаться в Макондо, и одаривает гостью самой качественной доброй улыбкой, на какую только способна, и будто бы не капли лжи в ней нет.

Петра внимательно смотрит в ее глаза, заранее решая, что промолчит обо всем на свете. Просто так, может.
Прежде, чем пообещать великий пир, она решает, что необходимо покинуть крылатую ловушку. Вместе с сердцем колотится все тело, и мысли в голову лезут какие-то совсем уж дурные, и как-то произошло все и сразу, Петра даже толком понять ничего не успела!
Поэтому отползает назад, совсем и нисколько не сосредотачиваясь на случайных прикосновениях, пока не оказывается на том краю кровати (очень дальнем! Тысячи километров! Не догнать!). Спрыгивает на пол, и ноги тут же подкашиваются. Неприятность. Петра, боясь теперь вдруг того, что снова станет легкой добычей, заставляет ноги прийти в себя и собраться с мыслями.

- Ты сначала все-таки скажи, кто ты, - теперь это даже как-то правда узнать хочется... Ну, ладно, проглотит и очевидную ложь. Куда интереснее - откуда рана на ладони и где второй башмак, но эти вопросы все же какие-то более интимные, надо их на потом оставить. - А потом я тебе что-нибудь принесу.

Вообще, тут по всем ящикам были спрятаны сладости, которым не угрожало время. Попробовать скормить ей банку печенья? Спускаться вниз решительно не хотелось - там слуги, вопросы, ой, а почему ваша ночнушка в крови, ой, а что произошло со шторой. Переодеться, конечно, можно было, но вновь обретенное чувство стыда за такое грозило пальцем, хотя Петра это видела с трудом, уже вообразив, что крылатая помогает ей ночнушку снять.
Вот, вот снова эти глупые мысли! Петра даже топает ногой, как-то позабыв, что объект фантазий все еще находился с ней в одной комнате.

- А если тебе надо от кого-то спрятаться, то можешь сделать это здесь. Но дальше этой комнаты не ходи, - девушка настойчиво соблюдает дистанцию, успев пробежаться по всей комнате, но так и не приблизившись к гостье даже на расстояние одной... трех протянутых рук. - И еще у меня есть печенье.

Ей бы поспать, слабо негодует Петра. "Ей" - это всем девочкам, в комнате собравшимся.
Ну, хотя бы получает ответы на вопросы! И на том спасибо, хотя, если быть совсем уж честной, яснее не становится. Ни о каких дриадах Петра и знать не знала, так что это слово продолжало не существовать в имевшихся четырех стенах.
"Не фея, получается." Но и не демон!

- Миреска, - пробует Петра имя на вкус и кивает. - От храмовников сплошные проблемы, - снова кивает она, оставляя соболезнования и прочее на неопределенное "потом". Для Петры родители не так и важны, да и Миреска не выглядела слишком уж расстроенной. - Ты, получается, тоже на человечину падкая?

Страха, конечно, в Петре нет. Это скорее проверка на членство в клубе по интересам и обыкновенное любопытство. Миреска - страсть, какая интересная, а Каллиста этот интерес редко чувствует, еще реже - проявляет.

- Звучит так, будто дома у тебя и нет вовсе, - насмешка в ее словах есть, это правда. Далекая-далекая, привитая людьми, голову перед ней склонявшими. Невинность высказывания, впрочем, грубость заметно перевешивает.

Какая неприятность, какое нелепое совпадение! - стоит Миреске свеситься с кровати, как Петре вдруг отчетливо слышится странный звук на улице. Еще кто-то забраться внутрь пытается? Когда она поворачивается обратно, залетная уже с бутылкой наготове.
Теперь Петра медлит. Она себя приличной девицей, которая ни капли в рот, не считает, просто как-то так вот вечно получалось, что алкогольные капли рта ее избегали. Бутылка, к тому же, очевидно ворованная, хотя этот факт Петру особо не волнует. Ворованная и ворованная - кто не воровал-то?
К кровати она чуть не крадется, осторожничает. Обидно немного - Миреска вон какая, ну, маленькая, что ли, но все уже на свете попробовала, а Петра, ну, не то, чтобы большая, но такая, прилично уже, но не пробовала почти ничего.

Пахло от вина ужасно! Запах крови крылатой нравился ей больше. Но раз уж схватилась, значит, надо дело до конца довести.
Глоток получается слишком большой, а, может, он только для Петры большой? Сначала горчит на языке, потом проваливается в горло, обжигая, потом падает в живот куда-то и начинает печь. Девушка сжимает горлышко изо всех сил, вытирает слезы свободной рукой, потом - нос.
Кошмар!

- Это того совсем не стоит, - и как еще это пойло все распивают и радуются? И вроде как даже не происходит ничего. Она знает, что от алкоголя надо как-то или веселеть, или грустнеть, а то и все вместе, но Петра как была просто Петрой, так и осталась, только ощущение нехватки сна четче стало. Может, это магия моментально весь организм привела, может, гены гениальными показали свою силу и тут, может, выпила она на самом деле половину миллилитра? В любом случае, Петра ставит бутылку на прикроватный столик и недовольно на нее смотрит.

- Мясо всегда лучше, это правда, но с утра его есть не стоит, - она себя считает крайне мудрой сейчас.
Еще мудрее ей кажется решение, вытащив из-под кровати коробочку с печеньем и выудив оттуда какое-то страшно сахарное, в руке Мирески его не давать, а ждать, пока она откроет рот. Даже забирается обратно на кровать, чтобы было удобнее, уже позабыв обо всех своих мерах предосторожности.

- Нет, совсем не принцесса, - в голосе сквозит легкое презрение. Почему принцессы ей не нравятся, Петра не знает. - Я просто богатая. Деньги даже не мои, кстати, это все глупо так и странно, - высшее общество для Каллисты оставалось загадкой. - Я жила в деревне, а потом меня увез в город один аристократ, но он умер, и теперь я вроде как вместо него, - она склоняет голову набок, оценивает Миреску, ищет в ней что-то. - В деревне я притворялась жрицей бога, которого даже не существует. План был, что я и тут это делать буду, но...

Но не сложилось. Просто так о таком не соврешь, особенно в городе, где о религии известно больше, чем в богами забытой деревушке. Петра хрустит ужасно сладким печеньем и вздыхает.

- С одной стороны, я бы хотела гулять, где хочу. С другой стороны, кровати здесь кошмарно удобные, - зевает Петра, а потом вдруг упирается покрытым сахарной пудрой пальцем в алую щеку. - Тебе бы в Макондо, мою родную деревню. Там все было, и свобода, и кровати, - она вдруг падает на спину, подкидывает ноги в воздух, позволяет им упасть, и снова смотрит на Миреску снизу вверх, но уже совсем уже не с тем чувством, что управляло ей совсем недавно. - Хотя, наверно, от Макондо уже и не осталось ничего. Получается, что у меня настоящего дома тоже нет больше, - она не жалуется - рассуждает. Даже легкой вуали печали нет на словах, только лишенная эмоций пустая констатация фактов.

Отредактировано Петра (2022-06-24 14:30:46)

Петра тоже об отсутствии человечины в своей диете будто бы жалела - но так, осторожно, совсем не планируя заявлять об этом также открыто (а кровь - это так, ничего особенно или интересного, не подглядывайте).
Кровь, по крайней мере, на вкус куда приятнее, чем вино, и по самой Миреске это видно. Сейчас бы оскорбленно и обиженно щеки надуть и нос вздернуть, но как-то глупо обижаться на заливистый красный смех.

- Врагов вовсе нет, - почти печально вздыхает Петра - ей идея врагоимения кажется заманчивой, такой же романтичной, как что угодно, о чем в приключенческом романе прочитать можно. Заподозрив пустоту во рту крылатой, она тут же запихивает туда новое печенье, двигаясь в этот раз будто бы задумавшись, медленно, чтобы ее пальцы успели облизнуть - разок всего! - Жрицей любая дура стать может. А все потому, что люди дураки впечатлительные, в деревнях особенно.

В городе, наверно, тоже, надо только подход правильный найти, но как же Петре его искать, если ее 16 лет одному и тому же учили? Это Миреска восторженно ест печенье, и то, потому что от нее до сих пор слабо веет вином и ночью, а в голове все смешалось от недосыпа. Городских разве таким наивным жестом доброй воли удивишь?

- Честное слово, я бы просто всем назло фальшивого бога уже создала! Есть старый боги, есть Пожиратель, вроде, там какой-то культ вокруг него есть, надо же что-нибудь посередине, - чтобы, прижимает Петра к сердцу мысль совершенно гнилую, собрать те деньги, что собраны не были. - Ты тоже жрицу можешь играть. Одеваешься просто, но так, чтобы было, на что поглазеть, сама реши, на что именно, и вперед. Мне речи писали все больше о счастливой здоровой жизни да избавлении от порчи. Встану повыше, руки разведу, и все. Мои.

Петра даже о печенье забывает, мыслями оказавшись на самодельной сцене, перед людьми, в ней видевшими куда больше, чем было на самом деле.
Миреска, которая не фея, но и не дерево, действительно хорошо бы на роль жрицы какого-нибудь нового бога подошла. Каллиста сначала задумывается о фасоне платья, потом - насколько у крылатой темная душонка.
Ох, и почему только столько негативных эмоций вокруг вранья? Кто захотел в ложь поверить, тот и виноват. И уж тем более, если денег решил дать.

- Макондо не сожгли. О Макондо забыли, - Петра вдруг отчетливо чувствует чужое тепло. Чужое присутствие. Когда такое в последний раз было? Она дает Миреске еще одно печенье, размазывает пудру по губам и неопределенно ведет плечами. - Когда туда приезжали чужаки, это было ради меня и нашего фальшивого бога. А теперь ни меня там нет, ни того, кто его выдумал.

Потому что она его убила. Петра прижимается к девушке, хочет сказать что-то легкое и глупое, но не получается - мысли потяжелели и почернели.
Не из-за убийства конечно.
Из-за таких глупостей она никогда не грустила.
Петра кладет руку на щеку Мирески и доверительно заглядывает ей в глаза.

- Сейчас я никуда не пойду, - сил нет, будто бы ноги отрубили. - А что за мельница? Ты там спишь? Лучше прилетай спать у меня, - и, подумав немного, звонко Миреску целует. Губы мягкие, сладкие - красота!

Полдня, к тому же, ужасно много, а Петре еще нужно попритворяться хозяйкой дома, с умным лицом выслушав дворецкого, давно уже все понявшего, и, может, поваляться на другой мебели.
Поэтому ей приходится от щеки Мирески оторваться, чтобы оттопырить мизинец - другим клятвам смысла верить нет (только если речь не о деньгах идет...)

- Но в следующий раз мы до нее дойдем, хорошо?