Большей части постоянных посетителей дефис клиентов ^{которых и так было немного} было в общем-то все равно, что Аристократ умер, и вместо него в кресле теперь сиживала Петра - по факту, все работало, как и раньше, разве что теперь никому не были положены интересные беседы о магической истории.
Сварливые единицы ненавидели Петру так же, как и Аристократа, но открыто.
Презирали.
Леди Каллисту это не трогало - какая разница, что про нее всякие старые мужики думают. Главные, чтобы не забывали деньги платить и бартер предлагать.

- А дальше-то что? - Кулак Петры не очень угрожающе, но эмоционально опускается на стол.
Библиотекарь вздыхает.

Паршивец Герберт скрылся, прихватив с собой какой-то редкий тонкий томик. У них было еще несколько экземпляров - но толку-то? Дело чести.
Библиотечный бизнес оказался опасным, но не настолько, чтобы у них были подходящие для такого случая связи. Примерно подходящие были у самой Петры, но харкнуть в господина Герберта хотелось лично.

- Где он, говоришь, свое ничтожное время проводит?

❀
Отговорить Петру от необдуманного поступка сложно - служанки чуть ли не на ходу переодевают ее в легкое выходное белое платье, пока старшая горничная осторожно намекает, что, возможно, не стоит в такие заведения просто...отправляться. Вот так вот брать и идти. Все же не театр.
В карете с ней только Дживс - принимает яростно всученный в руки зонтик от солнца ("В Макондо оно пекло куда хуже!") и решает подремать, когда хозяйка захлопывает дверцу.

Каблуки злобно стучат по дороге, потом - по полу.
Каллиста высматривает цель, вцепляется в первого попавшегося человека, которому не повезло поинтересоваться, как он может ей помочь.
Никак не может, ворчит Петра. Требует Герберта. Скрестив руки на груди, сверлит какого-то Тома глазами, отказывается с места сдвинуться, пока ей немедленно не сообщат хотя бы дату последнего визита.
Паршивцы!
Все-таки присаживается - немного устала. От какой-то Миры ничего толком так и не добившись, начинает сверлить глазами уже ее. На лютню даже внимания не обращает сначала, настолько преисполнившись злости; но красивая мелодия не может не успокоить хотя бы немного, и Петра аж руки на стол опускает.
Все еще, конечно, невероятно хмурая.

Мира уходит, и в голову Каллисты кто-то пытается войти.
Мурашки по коже.
Петра резко дергает голову, уставившись теперь на незнакомку: смотрит, но не видит. Поджимает губы. Попытка проникновения не пугающая, почти мягкая в сравнении с тем, что когда-то билось в голову Петры.
Руку не убирает - удивилась наглости. Впору начать задумываться, что в ней такого, что все, кому не лень, ее сразу трогать начинают.
К поджатым губам присоединяются прищуренные глаза.

- Ужасно Вы настойчивая, - вино ее, конечно, не интересует, и она не берется за чашу даже ради банальной вежливости. - Прежде, чем в голову лезть, хотя бы поздоровайтесь.

Она на всякий случай прячет руки, кладя их на колени, под надежную защиту стола.
От женщины доносится запах табака - слабый, хорошо (профессионально?) спрятанный под десятком более заметных, более приятных ароматов; но Петра, не по своей воле табака нанюхавшаяся, теперь чувствовала его особенно остро, и это чувство заставляло отводить глаза и отодвигать стул чуть дальше от лисы.
То, что о ней как будто бы знают больше, чем положено, пожалуй, настораживает. Наверно, гадючий Герберт всю свою язву здесь изливал; может, даже не один? У Петры даже голова болеть начинает - только бы они сюда одолженные книги не таскали. Испачкаются же запросто.

- Я хочу знать, когда здесь последний раз был Герберт как-то там. Не знаю его имени, - Петра отмахивается от этого самого имени рукой, будто он его не заслуживал в принципе. - Высокий тощий тип, седой и с раздутым эго. Борода у него еще такая противная, как у козла, и выражается он всегда, знаете, вот, - слова у Каллисты заканчиваются, остается только закатить глаза и театрально взмахнуть руками. - И предпочтения в женщинах у него наверняка самые поганые. Не удивлюсь, если кого помладше выискивает.

Это уже преувеличение, да и к делу не относится, но обязательно требовало добавления, к тому же, в своих догадках Петра не сомневалась, пусть господин Герберт никогда странных вещей, которые могли бы на такие мысли навести, не говорил.
Петра поднимает правую руку, чтобы нервно стучать указательным пальцем по столу.

- Он должен мне денег, и я хочу плюнуть ему в лицо. Что вам стоит мне рассказать. Или он прямо сейчас тут? Наверняка тут кто-то кроме меня тоже хотел бы в него плюнуть!

Разве она имя спрашивала? Петра соблюдает минимум вежливости, на представление просто кивая, и тут же имя забывает. Букву м помнит, что-то там ли - и хватит.
Незнакомка хмурится, Петре становится немного интересно. Подобно молодой женщине, она тоже не может забраться к ней в голову, и остается только в тысячный раз жалеть, что ментальной магией, увы, надо заниматься, чтобы ее освоить.

- Недостойную? - Каллиста тоже хмурится, сбитая с толку подобными обращениями; хмурится, впрочем, недолго - спешит закатить глаза и для самой себя закрыть тему.

Других деталей поведения лисы не замечает: неинтересно. Упускает из виду то, что ее выдрессировали, вообще-то, видеть первым делом, слишком занятая изображением нетерпеливой госпожи. На самом деле она уже остыла и не рвалась в яростный бой, готовая потерпеть получения информации еще немного, но как-то почти неловко прекращать стучать пальцем и зыркать по сторонам после устроенной сцены.
Реакция у важной облачной девицы ужасно смешная, хотя и непонятная - чего они все так на слова ее реагируют? Как будто это секрет какой-то, что информацию можно купить; Каллиста, конечно, не сомневалась, что можно.

Запаха табака она больше не чувствует - почему-то осталось только что-то сладкое; Петра все равно вздрагивает, когда ме...ли...л....Лили?.. Пусть будет так, очень правдоподобно звучит; когда Лили оказывается совсем близко.
До мурашек по коже.

- Как будто публике интересно, - успевает прошептать в ответ, словно они закадычные подружки, секретничающие о том, что увидели в другом конце зала.

Но все хотя бы начало сдвигаться с мертвой точки, и Петра удовлетворенно улыбается. Возможно, стоило имя собеседницы попытаться запомнить, да только поздно уже. В конце концов, если запоминать имена всех, кто был полезен в первую и последнюю встречу, на полезные вещи места не останется.
Она, правда, задумывается о том, сколько может стоить ее кровь. Задумчиво накручивает волосы на палец, рассматривая лисицу, да так никаких выводов и не делает: сложно оценивать рынок, когда обыкновенно использовал не деньги, а бартер.

И, вот видите? Все покупается.

- Странные расценки, я же обмануть Вас могу, - она лукаво улыбнулась, добродушно растягивая слова - понятно, что в данный момент Петра никого разводить не собиралась. - К сожалению, я не ношу с собой денег. Карета с моим дворецким на соседней улице, отправьте туда слугу.

Время надо как-то занять; можно, например, попробовать вино. Пригубить, поморщиться, отодвинуть чашу подальше.
А что тогда?
Прелестные пустые беседы точно не подходили, как бы хороша Каллиста в них не была - ведь в этом проблема и состояла. Лилилили выглядела так же чудесно, как сама Петра, что означало только то, что на каждое приторно-сладкое продуманное словечко первой будет выдано не менее медовое словечко второй. В другой ситуации это было бы даже забавно, но сейчас девушка тоскливо отводит от лисы взгляд, со скукой смотря по сторонам.
Прошла, кажется, минута.
У нее в ногах пружины, а пружины - они из иголок, и сидеть от этого совершенно никак не получается для и без того бесконечно беспокойной Каллисты. Она подскакивает, не выдержав и пяти минут, сдувает с глаз челку.

- У меня больше сил никаких нет тут просто сидеть, ведите уже меня в ту вашу особенную комнату! Все равно Вы знаете, где найти меня и мои деньги, если что.

Вдова?
Петра морщит нос.
Это даже хуже вина - что, впрочем, несложно.
Тревоги Лили-лилили лишены основания, однако Петра не стремится ни оправдывать свое несносное поведение, ни обнадеживать собеседницу собственным положительным отношением. Хочет ли Каллиста вцепиться в хвост и потрогать уши? Несомненно. Есть ли у нее на это время? В общем-то да. Будет ли она это делать? Нет, потому что тогда может всплыть всякая гадость, вроде имени, не имевшего для Петры значения.
Оставалось только скучать и выпендриваться.

Она с легкостью отдается на волю течения в лице лисы; даже расслабляется, обманчиво печально глядя на торговцев, словно она бы и с радостью, да только сами понимаете!

- Кто-то назвал меня вдовой? - И все же эта мысль ее не отпускает, в переполненном запахами и звуками коридоре становясь громче и назойливее. В ее голосе сквозит отвращение. - Хотя некоторые из них с удовольствием бы изнасиловали собственную дочь, - сама мысль о том, чтобы их с Аристократом связывал брак, вызывала неприятный привкус во рту. - Кажется, пора составлять для библиотеки специальные списки.

Петра вертит головой по сторонам, ужасно невежливо пытаясь заглянуть в каждый проем, мимо которого они стремительно двигались. В конце концов подытоживает, что ничего такого уж интересного она и не видела. Даже ни одной полу-феи полу-дерева замечено не было!
На свист охранника, скучавшего на втором этаже, Петра резко оглядывается с восторгом ребенка.

- Будто в зоопарк пришла! - Звонко сообщает девушка своей проводнице.

Петра как минимум понимает, что двигало половиной людей, чьи рукописи и книги пылились теперь в ее библиотеке. Надо, наверно, почаще в подобные места и районы заходить, жаль, что валяться на пуховых перинах и ногами в воздухе болтать ей нравилось намного больше. Ах, как страшна лень в своей силе!

- С улицы здание казалось не таким большим, - своему восторженному удивлению она, скорее всего, была обязана своей же невнимательности.

От комнаты веет Алвадой. Где-то на задворках разума Петра соединяет немного странные выражения Лили, устраивает их всех в этой комнате, но результата не получает - не до того ей.
Шлепанье босых ног по полу не может не привлечь внимание, а мозоль наметанный глаз замечает сразу: в Макондо Петра постоянно их лечила у местных трудяг. Мелочь, в общем - девушка просто машет рукой, направляя толику магии в нужное направление, чтобы от мозоли не осталось и следа, и усаживается поудобнее на диване. Куда лучше стула!

Коленка к коленке, и они снова будто готовятся секретами обмениваться. Спасенная от бесполезного шума зала, умиротворенная мягким диваном и, как ребенок, радостная от красивых окон, Петра была готова хихикать и шушукаться до вечера. Снова думает о Макондо, снова чувствует себя младше.
Сверток маняще проскальзывает по самым кончикам пальцев, и Каллиста внимательно проводит его глазами. Всегда есть возможность бумаги схватить да и выброситься из окна!
Пока, кажется, на это причин нет, но план получался отменный.
Петра улыбается, когда в ее глаза заглядывают; улыбается мягко, одаривая лису всем своим вниманием - профессиональная деформация, если хотите. Будто она действительно внимает и готова помочь.

- Просите больше, чем деньги? Как нечестно, - но мягкому просящему взгляду сложно отказать, особенно, если и не планировал. Петра наклоняется вперед, и, хотя теперь ей приходится смотреть на девушку почти снизу вверх, гордое сияние глаз не затухает нисколько. - Может выйти, что я переплачиваю, - добродушная улыбка улетучивается, освобождая сцену для хитрой, самую малость мрачной. - Что насчет услуги за услугу?

Она выпрямляется, пустым взглядом обводит стаканы, возвращает внимание к Лили (ладно, пожалуй, стоило все же запомнить имя), хитро прищуривается.

- А вино мне не нравится, потому что я просто не переношу вкус алкоголя. А какой смысл давиться, если я даже захмелеть не смогу? - Это, между прочим, самый настоящий секретик от окончательно растаявшей Петры. - Но Вы в свой стакан так ничего и не налили.

С одной стороны, Петра верила, что не было в мире личности красивее и талантливее, чем она сама; с другой стороны, с каждым годом, проведенным вдали от родины, эта иллюзия становилась все прозрачнее и неуловимей. Поэтому на "поразительно" просто пожимает плечами.

- Глупости, это даже не сложно, - но повыпендриваться немного она все же обязана.

Именно покинуть лису Петра и планировала, а как ж иначе? Как бы чудесно от нее не пахло, какими бы милыми не были все ее жесты, они здесь по делу, и дело это краткосрочное и не то, чтобы такое уж важное.
Они обе это знают, отчего еще забавнее кажутся пустые слова. Им действительно стоит устроить соревнование, кто быстрее и больше сладких обещаний, ни к чему не ведущих, сможет дать.
Отведенный взгляд девушки - маленькая победа Петры, и она довольно улыбается. Глупо соревноваться с женщинами, чья жизнь привязана к борделям, особенно, когда сама теряешь всякую уверенность в себе, стоит кому-то зайти чуть дальше, чем положено, но здесь как будто и не об этом речь; скидывают друг друга с Важного Стула, чтобы контролировать ситуацию, в которой они как будто бы равны.
Петре кажется, что у Лили кровь будет сладкая. Это невозможно (почти!), но фантазия все равно такая приятная, что она пододвигается еще ближе, хотя, казалось бы, куда? Еще немного, и дышать друг на друга начнут.

- По большей части благословение. Невероятно полезно бывает, - Каллисту не печалит, что горечь алкоголя не казалась приятной. Что до других побочных эффектов... Право, от чего только у нее не начинала кружиться голова, что только не делало мысли и слова бессвязными. - Мой любимый напиток - такая редкость, что я не рискую пить его часто, - Петра сладко улыбается, на упавший свиток даже не оглядываясь. - Но, стоило мне стать богатой леди, меня быстро приучили любить чай.

Она разводит руками, понимая, как нелепо может звучать. А что поделать? Если в течение месяца хлебать только разные сорта чая (дорогущего, к тому же), остается только или вкус возненавидеть, или проникнуться им до глубины души.

Говоря о кружащейся голове, между прочим.
Петра и не представляла, что так быстро пожалеет об уничтожении разделявших их сантиметров; тягучая паника мурашками пробегается по спине, вздрагивает в пальцах, орошает щеки румянцем. Ничего страшного. Петра умеет краснеть куда сильнее.
Но до чего глупо это, называть чувство паникой, когда Каллиста продолжает радостно улыбаться.
Она не обращает внимания на разбившийся стакан; задерживает дыхание, а потом одергивает себя -ну же, госпожа Каллиста, давайте будем держать себя в руках хотя бы тогда, когда вас просто за коленку потрогали. В конце концов, не под платьем же рука сейчас!

- Библиотека на то и библиотека, что доступ в нее есть у всех, - голос сам по себе срывается на шепот. - Она, может, и частная, но двери для каждого прохожего открыты.

Лиса этого не может не знать. Вокруг да около ходит, проверяет, прицеливается?
Это можно понять.
Петра склоняет голову набок, с интересом разглядывая лицо девушки. Ей нужно что-то эдакое, может? Если она не спрашивает в лоб, а осторожничает, значит, или не знает, что именно хочет найти, или ищет что-то на грани с запрещенкой.
А, может, просто ошибочное мнение о библиотеке составила.

- Цена зависит от того, что Вы ищете, - где-то на задворках мыслей она лихорадочно пытается придумать, как бы ненавязчиво задрать свое платье повыше. - Это не всегда деньги, конечно. Бартер вполне подойдет. Скажем, если сможете за редкое издание дать что-то, что есть только у Вас, книга будет принадлежать Вам.

Она ерничает, игриво улыбается и всячески строит глазки, но факт остается фактом: Петра словно окаменела.
Виной тому даже злосчастная рука, по колену проскользившая; Каллисте просто вдруг так яростно и отчетливо захотелось чужой крови, что она двинуться с места боялась.
Петра не станет на нее нападать - это глупо и нисколечко не мило.
Но падать ниц и о крови умолять - это, кажется, вполне реальная вероятность.
Ее рука подбирается к чужой, горячие пальцы осторожно прикасаются к пальцам девушки. Петра собирается с мыслями.

- Вы далеко смогли бы зайти ради знания, которое ищете?

Она, наверно, и правда бы не смогла так.
Это Петра - дитя чьего-то плана. Какого-то долгого-долгого, старого-старого, задушенного подушкой в ночи. Магия, что бурлит в крови, к Петре что по наследству перешла, как библиотека. Но вокруг лисы мана тоже густая, насыщенная.
Что-то она может, неизвестно только, что.
Незнание не волнует - загадка приятная, но не манящая, не волнующая. Есть детали куда интереснее.

- И правда скучно, пока не начинаешь пробовать сорта из Алвады, - беззаботно ведет плечами, осторожно прощупывает почву. А вдруг угадала? Пользы от того никакой, но все равно приятно.

Чужой взгляд, интереса полный, на себе чувствует, а притворяется, что не замечает. Как же иначе? Одного внимания, одних коленок соприкоснувшихся, уже достаточно, чтобы щеки чуть не пощипывало; как быть, если прямо в солнце чужих глаз посмотреть?
Там, правда, небо, но Петра поэзией никогда не увлекалась.
Хвост приходит в движение, Каллиста на него взгляд сразу устремляет - с ума сойти. В душе зарождается совершенно ребяческое желание за хвост ухватиться, погладить, просто потрогать, в конце концов. Он выглядит таким до одури ухоженным, что, наверно, немного хочется его отрезать и себе на память забрать. Возможно. Может быть.
Уши - такие же. Уши хочется ласково потрогать, поцеловать в самый кончик.
Петра не будет.
Так она к месту и прикована, так глупо и краснеет, не в силах рукой шевельнуть.

Она вообще настолько податлива, насколько горда, с одинаковой легкостью и нос задирая, и вверяя себя в чужие руки. Молодость закончится, а что с ветром в голове станется?
Такие тяжелые мысли ей сейчас вытаскивать на поверхность совсем не хочется. Хочется смотреть на руку, отданную другой руке, на губы, за ее ладонью спрятавшиеся. Легкий поцелуй - бабочки вспархивают, а выражение лица Петры, и так на себе не оставив и тени прежнего возмущения, совсем смягчается.
Такие простые жесты полны легкой нежности, ему свойственной, отчего Каллиста краснеет еще больше, не сразу и заметив, что ее рука уже лису обнимает.

Чувствовать на себе чужое дыхание ей каждый раз приятно и интересно.
Это забавно. Совсем глупое движение, но как сильно за сердце хватает!
Улыбка дрогнула, потому что Петру с воображаемого важного стула сбросили, и ей приходилось теперь бороться с почти щенячьим взглядом, от которого она пыталась избавиться каждый раз, когда чувствовала. Сейчас едва-едва получается.
Но девушка напротив ужасно красива, и ее сладкий запах дурманит разум, и думается Петре, что эту сладость она выдумала сама, чтобы картина была настолько чудесной, насколько сама Каллиста ее воспринимала.
Она приоткрывает рот, едва почувствовав палец у губ; заглядывает в голубые глаза доверительно и жадно, чего-то ждет, сама не зная, чего именно.
Петра жмурится, как только губы касаются губ.
Ее пальцы нервно, крепко обхватывают пальцы девушки, и не осталось никакой самоуверенной леди Каллисты, только какая-то юная дева нецелованная, которая только и ждала, когда чужой язык окажется у нее во рту.

Сладости сначала нет - только горечь алкоголя. Она пробует еще раз, еще, пока от виски не остается и привкуса.
Может, выпила.
Петра отстраняется, потому что голова невероятно кружится, еще немного - и все. Не будет Петры.
Она не отодвигается, даже головы не уводит; дыхание лисы приятно щекочет, за это ощущение хочется подержаться подольше.
Взгляд Петры соскальзывает вниз, уходит к осколкам - схватить самый большой и вонзить в самое девичье сердце. Потом вдруг - нет. Она тогда сразу иссякнет, а ей хочется, чтобы снова рука на колене, рука на щеке, губы на губах.

- Может статься, что моя цена Вас заставит меня возненавидеть, - надрывный шепот разрезает тишину. - Или, еще хуже, поставит в один ряд с самыми мерзкими клиентами.

Петра улыбается добродушно и неловко.
Страшно.
Душно.
Ей не хочется лису сейчас потерять, а с другой стороны хочется рот ее кровью наполнить. Какое желание сильнее?
Сильнее наивное, глупое - чтобы лиса была не против с кровью своей расстаться.

Каллиста вздыхает, идет на неожиданный шаг: подхватывает стакан, из вежливости для нее наполненный, и опрокидывает в себя алкоголь. Морщится, всем телом вздрогнув, а эффекта никакого не чувствует.
Никакого прилива смелости.
Сплошной обман.
Взгляд снова гуляет по разбитому стеклу, выискивает осколки, которые выглядели бы поострее. Ей приходится приложить определенные усилия, чтобы обратно свой стакан поставить без новых потерь.

- Хочу попробовать твою кровь, - она отказывается от излишней вежливости, уверенная, что сейчас "Вы" прозвучит, как отвратительная насмешка. - Может, я в прошлой жизни вампиром была.

Пожимает плечами. Пожимает преувеличенно безразлично, будто никаких особенных эмоций по этому поводу не испытывает.

- Только это не угроза, - спохватывается, руками взмахивает.

Хочется поцеловать ее, но, наверно, неуместно это будет. Петра вздыхает.

- Я смогу тоненько надрезать, даже боли не запомнишь, - мелко дрожащий палец рисует линию по сгибу лисьей шеи. - Здесь, например, - опускается, бродит по ладони, там и замирает. - Или здесь. Где хочешь. Один, и я тебе отдам любую книгу.

Мурашки бегают по шее вслед за когтем. Отдаются жаром в щеках, слабостью в коленях.
Петра вдруг смеется - как они в этом моменте оказались?
Любят боги ее, и информацию отдав так охотно, и сладким поцелуем одарив, или насмехаются, потешливо наблюдая за тем, как Петра пыталась ухватиться сразу за все, что в ее сторону отправлено было?

Для того, чтобы Петра чужие имена не запоминала, множества причин не нужно. Хватит и того, что другие люди редко интерес к себе поддерживали достаточно долго, чтобы в сердце и памяти застрять. Внимание Петры лишено чуткости, покуда собеседник остается мимолетным знакомым.
Лили красива до головокружащего жара. Лили хочется покусать, под Лили хочется себя найти, но она Лили. Дешевая замена имени оборотня, манившего Каллистой своим нутром только буквально.
И поэтому страх ее, пусть и предсказуемый, вызывает знакомое уже разочарование. Реакция ожидаемая, сердце Петры не трогающая. Только холод там, где только что были ее мягкие прикосновения.

Улыбается.
Уже не тепло, не по-доброму. Улыбается терпеливо, без осуждения. Лиса стала вдруг птичкой.
Птичке предлагают забраться в клетку.
Ненадолго.
Но в клетку.
Хищная жажда позволяет Петре заметить хотя бы то, что лиса сразу одергивает руку к шее; это как будто бы что-то значит. Лису становится жалко на каком-то глубоком, инстинктивном уровне, но теперь Каллиста не двигалась уже по собственной воле. Ей интересно было, к какому решению придет девушка, и она боялась нарушить хрупкий поток размышлений.

- Хорошо, - Петра кивает и нежно врет.

Она смотрит по сторонам - чем?
Ножи здесь если и есть, то хорошо спрятаны для безопасности самой хозяйки. Увы, помогло не очень!
Ей приходится подняться с дивана, подойти к разбитому стакану. Тоже проклятый дар богов? Петра ненадолго склоняется над стеклом, как будто выбирает - дает Лили время передумать и сбежать. Это, между прочим, щедрость.
Самый большой осколок ладно ложится в ладонь, только и ждал, наверно, когда его накормят кровью молодой женщины.
Петра с ним солидарна.

- Дай руку, - она говорит тихо, но совсем без того игривого тона, с которым они перешептывались. Стоит напротив, в глаза не смотря, только руку протягивает.

Петра мягко обхватывает ладонь, собирается с мыслями, сосредотачивается; наверно, чтобы было не так больно, надо бы сотворить с кровью магию. А как?
Быть может, стоит прекратить пить кровь из тех, кто вызывал симпатию и не имел повышенной сопротивляемости к боли.
Петра поднимает осколок, чтобы рассмотреть его на свету. Красиво. Примерно поняв, какая сторона будет острее, быстрее, склоняется над ладонью.
Думает.
Поколебавшись немного, внимание переключает на указательный палец. Осколок оставляет сначала точку, потом рисует коротенькую линию - и сантиметра не получается; сделавший все, что от него требовалось, бездушно и без благодарности отправляется на стол.
А кровь завораживает. Так бы и смотрела, разглядывала каплю со всех сторон, но капля пускается в алый путь, и Петра вспоминает о единственной просьбе лисы. Больно ей сейчас?
Немного хочется, чтобы было больно.
Подняв ладонь, словно та ей принадлежала, Петра ловит спешащую куда-то каплю языком прежде, чем ладошка испачкается. Кровь на вкус и права кажется сладковатой - иллюзия, за которую она с радостью хватается. Зачем только люди умирают, если из них выпустить всю кровь, зачем им больно, когда их кровь видит свет? Если бы не эти глупости, не пришлось бы Петре сейчас торопливо вылизывать палец; она смогла бы чуть дольше подержать его во рту, стараясь распробовать и привкус кожи - а приходится с пальцем расставаться.
Изо рта Петры он выходит уже целым и невридимым.
В глазах Каллисты беснуется восторг.

- Я постаралась, чтобы было не больно.

Вкус крови застывает на языке; Петра и слюну не сглатывает, боится, что вкус поблекнет.
Она не акула, не вампир и не голодный зверь, но все же ей моментально хочется больше. И не крови даже - надреза на пальце, но сделать его длиннее, глубже.
Смотрит на Лили - мягко, осторожно, за каждую деталь лица цепляется.

Немного удивляется.

Лиса как будто и не боится больше. Уши наверх, глаза Петры за ними. Видимо, больно ей не было - облегчения не испытывает, потому что не волновалась изначально, зато, почему-то заволновавшись, дыхание задерживает.
Не так все идти должно.
Петра моментально теряется, стоит девушке просто подняться на ноги. Такая мелочь, понимаете, всего лишь встает, а она уже тушуется, нервно руками платье теребить начинает, шаг назад делает. Завороженно наблюдает, не мигая, не дыша, сомневаясь немного, что та, кто перед ней сейчас с интересом свой палец рассматривает, это та же, что уши к голове боязливо прижимала.
Они, должно быть, не за стул борются, а канат перетягивают.

А за язык и вовсе укусить ее хочется.
Петра теряется во всех чувствах, которые сразу решила испытывать. Очень шумно в голове, очень тесно, а что-то новое туда все наваливается и наваливается, заставляет петрины глаза бешено метаться между языком и пальцем, язык и палец, туда-сюда туда-сюда, что дальше будет, что? Покажи, лиса, покажи скорее, Петра смотрит жадно, Петра смотрит внимательно, Петра складывает свое оружие перед женщиной, которая видела и пробовала в десятки раз больше.
Кровь!
Что она порезанным языком с Каллистой делать хочет - пусть и делает, сама она хочет по комнате метаться и обессиленно в подушку выть.
Ей такой глупой теперь кажется идея того, что это цена - как легко лиса завела все дальше, как просто поняла, что Петра просит. Того и гляди, ей в конце за это счет выставят.

Она на лису смотрит чуть ли не преданно, и было бы это, наверно, даже мило, если бы Петра не мечтала сейчас всю лисью кровь увидеть, проглотить, а потом еще раз, пока не останется ничего; преданность в ее глазах мерзкая, грязная, пылкая, крови жаждущая.
Как всегда, Петра до смешного податлива, разве что не услужлива. Громко выдыхает, когда ее хватают за талию, в глазах мелькает испуг - всегда ужасно неуместно он у нее вылезал наружу. Может, своей податливости она и боится? Немного не силы приложить, показать просто, и она уже готова лапу дать.
Горячая кровь на пылающей красным щеке почти сразу начинает казаться холодной.
Петра целует Лили горячо, откровенно жадно. От алкогольного привкуса и не остается ничего, она чувствует только кровь, пытается собрать каждую выбегающую на поверхность каплю, так старается, что сама уже хватается за щеки лисы, на цыпочки встает - лишь бы упростить нелегкую задачу, языком язык исцелить.
Одному она научилась - буйную лечебную магию в такие моменты контролировать.

Передышка такая мимолетная, что и не было ее как будто; Петра жмурится от приятной боли, не успевает лицо напротив рассмотреть - погружаемся обратно.
Саму себя не исцелять куда сложнее. Руки Каллисты обмякли, соскользнули с щек на плечи.
Ей, бедняжке, постараться надо, чтобы губы лисицы продолжали ее собственные терзать, чтобы ранку от клыков тянуло и щипало от боли, чтобы лицо горело сильнее, чем при лихорадке.
Сдается, голову опускает. От подрагивающих пальцев становится еще более неловко - у Петры даже мысли дрожат, пока она себя успокаивает, что ей все это к лицу и нет ничего в таком поведении глупого.

Спрятав лицо в руках, яростно считает до десяти.
Не помогает совершенно.

Когда Петра убирает руки и поднимает голову обратно, она выглядит совершенно искренне обиженно.

- Так нельзя, - возмущенно бормочет алая-алая леди Каллиста, вообще-то! пришедшая серьезными делами заниматься, а не целоваться. - Я же не...

А что не?
Сама не знает.
Поэтому решает просто топнуть ногой. Получается не очень - мягкие какие-то колени у нее.
Это, впрочем, не мешает ей пуститься в блуждания по комнате. Смотрит в первое окно, выглядывает во второе. Успокоиться не получается, сколько бы она не считала до десяти и сколько бы шагов не сделала. Приходится остановиться и уставиться на Лили. Хотелось бы надеяться, что выглядела она сейчас ужасно недовольно (по-богатому недовольно, Петра не знала, как это именно, но все равно на этот эффект надеялась).

- Книга твоя. Расскажи, хотя бы, что я тебе только что отдала?

Бросает быстрый взгляд на сверток, за которым явилась сюда изначально, да рукой только на него машет - во всем он виноват.

Почему так, Петра? Что с головой твоей?
Ветра там мощные сейчас гуляют, это точно.
От бесполезного окна отворачивается, чтобы следить за хвостом - как маятник. Смотрит, смотрит, да вроде и успокаивается. Как загорелась, так и потухла, только румянец на щеках напоминает о волнении.

- Сейчас бы лгунье лгать, - Петра довольно улыбается на откровенную ложь лисы. - А клиента в моем лице ты все равно не получишь.

У нее есть, куда пойти за бесплатной кровью и хватаниями за талию, хотя теперь с лисой действительно навсегда расставаться все же печально. Остается только вздохнуть - попалась в ловушку профессионала. Нет, правда, о чем она только думала, когда принялась кровь с пальца слизывать? Еще бы платье скинула, на диване улеглась, и сказала бы делать все, что там у них положено и не очень.
В ложку собрать надо было.
Сожаление напускное, деланное.

- Я сдерживаюсь, потому что так и с трупом на руках оказаться можно, - и потому, что так и до жажды мяса дойти может. Петра знает, что контролировать себя не умеет; перспектива быть пойманной прямо на месте преступления ее не вдохновляла.

На голые бедра странно не смотреть - Петра и смотрит.
Изобретает уже двадцать пятый час в восьмидневной неделе. Пытается цену издания занизить. Оправдать господина Герберта. Бедро хочется потрогать и покусать, а там и хвост, кстати рядом.
Невероятно сильная королева непоколебимости марширует к столу, чтобы взять то, что ее сюда изначально привело. Внимательно щурится на лису.

- В библиотеке встретимся, - и плечами пожимает. Напускное равнодушие успокаивает сердце.

Лису поцеловать хочется - напоследок, вкус закрепить, воспоминание сделать четким; она абсолютно уверена, что желание разделено обеими сторонами, а поэтому никто из них друг друга целовать на прощание не собирается.

- Спасибо, - это она про сверток с информацией, а не то, о чем вы подумали.

Переговорный кабинет покидает, даже не смотря по сторонам больше. Ей кажется, что она заминка, одна миллисекунда - и побежит обратно, деньги унаследованные тратить. От наваждения хочется избавиться, и Петра стучит каблуками уверенно и быстро; на волю хочет, на улицу, где нет никаких дев, которые себе язык резать будут.
Каллиста вздыхает мечтательно.
Она оглядывается напоследок - не может понять, где окна, из которых она недавно смотрела, и интерес угасает. В карету забирается совсем уже спокойная, бросая бумаги на колени дворецкого.

- По ни м его ищите. Давайте, что ли, наемников каких используем. В самом деле... - Поправив волосы, вздыхает снова. - И надо будет потом какую-то книгу бесплатно отдать. Не помню я, какую, может, не сказали название даже... Да не помню я имени ее! Как будто в первый раз.

С именем все же неловко вышло.