По возвращении домой Петра Каллиста рассталась со скудным содержимым желудка, стоило входной двери закрыться.

Ей казалось, что слуги вокруг обратились в десятки рук - все они хватали ее, одержимые желанием помочь и поддержать, и тащили куда-то, полные верности и заботы.
Они боялись, что госпожа упадет в обморок; разумное опасение, учитывая состояние леди Каллисты всю последнюю неделю. С момента получения письма и до текущей секунды, которую Петра решила провести, вцепившись в перила стальной хваткой, в и без того безрассудной наследнице их господина благоразумия становилось все меньше; проявлялось это и в решительном отказе от пищи.
Они особенно тревожились за то, как она поведет себя на похоронах; Каллисте до абсурда к лицу был черный цвет, и утром того проклятого дня она взбесилась, стоило ей увидеть себя в зеркале.
Она была удивительно спокойна.
Обручальное кольцо покинуло ее всего на секунду; перекочевало с правой руки на левую. Всего лишь обручальное, хотела сказать служанка, но осеклась, заметив стеклянный взгляд хозяйки.

Ее дом был полон воспоминаний.

Болезненно-яркие и четкие, они совершенно не грели душу - напротив, самозабвенно терзали, не позволяя даже подняться по лестнице на второй этаж: на этой ступени она наклонилась к нему, чтобы поцеловать на прощание, на следующей ступени он улыбнулся так поразительно ярко, что Петра перестала врать себе о неприступности своего сердца, с этой ступени она спрыгнула прямо в его объятья.
Каллиста спотыкается о самую последнюю, едва сохранив равновесие.
Нужно только добраться до комнаты.
Нужно добраться до комнаты - слезы капают на пол, потому что в своей комнате ей снова суждено оказаться одной.

Единственное, что сейчас не позволяло ей сжечь ставший проклятым дом - память об Аристократе. Петра до крови закусила губу, замерев напротив двери, ведущей в его спальню; что-то ностальгическое, что-то теплое - самое близкое, что у нее было к отцу. Она не могла понять, почему самое близкое, что было у нее к мужу, было лишено всякого комфорта.
Воспоминания о Кейле стали подобны ножу, который прокручивался в груди, стоило Петре сделать вдох.

Уединение комнаты не принесло ей облегчения.
Платье.
Белоснежное, сверкающее надеждами на обреченное будущее, оно уже не принадлежало ей - единственным хозяином мог считаться разве что безголовый манекен.
Петра не знала, что именно она чувствовала, когда смотрела на свое свадебное платье.
Она плакала - означало ли это, что ей было грустно?
Слезы обжигали и без того горящие щеки, руки сжались в кулаки - означало ли это, что она была зла?
Опустившись на колени, Петра попыталась выкашлять ком, застрявший в горле; бесполезное действие, конечно, и все, что оставалось Каллисте - трястись в беззвучных рыданиях, цепляясь пальцами за светлую ткань.

Она плакала, пока не заболела голова, и боль не подарила неожиданную ясность мышлению. Словно придя в себя, Петра поднялась на ноги и налила себе воды; если ей удалось проигнорировать звон кувшина, бившегося о стенки стакана, то сам стакан, дрожавший вместе с ее рукой, она не заметить не могла.
Собственное отражение, показавшее ей девицу совершенно бесполезную, хилую и жалкую, и вовсе вывело из себя. Швырнув стакан на пол, Петра обрушила злость на несчастного манекена - неоправданное, глупое решение, очередное с ее стороны. Ужас накрыл Каллисту с головой, стоило ей увидеть, как платье валяется на полу.
Нелепо пробормотав слова извинения, Петра бросилась обратно к столику, выдвинув верхний ящичек - к этому моменту ее уже снова схватили за горло рыдания; Петра, впрочем, выглядела скорее яростно, нежели печально.

Найдя монету, она рухнула обратно на колени; похолодевшие пальцы ясно давали понять, что девушка испугалась, что монета будет в другом месте.
Где-то, где она не сможет ее найти.

Сколько было времени?
Даже если бы Петра смогла избавиться от слез, застилавших глаза, это бы мало ей помогло - куда-то подевались все часы из ее комнаты.
С балкона доходил еще мягкий свет. Не ночь, значит.
Будто бы это имело значение.
Каллиста прижала руку к лицу, пытаясь прервать поток слез. Хотя бы унять громкие, сиплые всхлипы.

- Танто, - прохрипела Петра монете, как только печаль удалось посадить на цепь. - Приведи его сюда.

Монета оставляет Петру одну.
"Предательница", поджимает трясущиеся губы девушка.
Каллиста горько усмехается: обманули ее, получается? Чего еще ждать от бездушной сволочи, эгоистичнее ее самой?
Она уже начинает мысленно расширять список людей, которым суждено было погибнуть, когда Танто все же появляется, с присущим ему отсутствием всякой тактичности поднимая Петру на ноги.
Она выпрямляет спину, всхлипывая с такой же болезненностью, с какой злостью блестели заплаканные глаза.

- Я не знаю, - выплевывает, и без непроницаемого взгляда Танто прекрасно понимая нелепость подобного запроса.

Но ее не беспокоит ни холодный взгляд (не беспокоил еще, сколько, полгода назад? не начнет и теперь), ни беззвучный вопрос.
Неровная походка Петры лишена ее обыкновенной заученной грациозности и ловкости - она спотыкается, стоит ей развернуться в сторону кровати, а потом чуть не падает еще раз, разогнавшись слишком сильно.
Она опирается на кровать, чтобы не упасть, но тут же начинает дрожать, схватившись за одеяло.

сжечь
Возможно, Танто нужно было сказать убить ее саму. Неожиданная мысль приносит столько фантастического облегчения, что дрожь отпускает девушку: действительно, поставить решительную точку, навсегда забыть боль, без устали следовавшую за ней все последние дни.
Облегчение это - только иллюзия.
Из-под подушки выглядывает лист бумаги; проворачивается в груди нож.

Петра осторожно вытаскивает бумагу - словно древнюю драгоценность, за которой нужен особый уход; лист смят по бокам и чуть надорван сверху: что-то, что было написано на нем, у читателя вызвало эмоции самые яркие.
Она шевелит губами, когда быстро перечитывает строки письма; хмурит брови, морщится, когда доходит до определенных слов; глаза, вновь наполняющиеся слезами, заметно опускаются на несколько строк вниз.

- У...утопье, - "мглое" теряется в попытке Петры набрать в грудь побольше воздуха. - Оно убило Кейла где-то там.

Она аккуратно прячет письмо обратно под подушку и подбегает к Танто, качнувшись в самом конце - ей приходится опереться на него, кулаком упершись в грудь.

- Ты же сможешь найти это, да? - Мольба в ее ставшем вдруг громким голосе была полна ненависти. - Я заплачу больше, чем ты попросишь, дам больше, чем нужно, - вряд ли Танто мог почувствовать удар, который нанесла ему кулаком Петра.

Отредактировано Петра (2023-04-09 14:04:22)

Она запоздало замечает, что Танто выглядел немного иначе, чем обычно; Петра и рада бы предаться яду, оставить едкое замечание хотя бы по поводу маски, но в ее голове совершенно не было для этого места.
Глубокое разочарование в самой себе росло с каждой минутой.

Одного его имени достаточно, чтобы в ее глазах появилось нежности так много, будто он сам появился перед ней - нежность сменяется на укор, осторожный, с примесью детской обиды. "Не надо", бормочет Петра, вытирая щеку ладонью.
Что глаза, что кожу давно уже начало пощипывать.
Присматривал за ней, значит. Знал куда больше, чем следовало бы. Злости, до краев сейчас Петру наполнявшей, хватит и на это; хватит, чтобы создать и поверить в лишенный всякой логики сценарий, в котором Танто произошедшее мог предотвратить.
Она поднимает на него глаза, пытаясь в тусклом свете отыскать хотя бы какие-то эмоции на его лице, но сталкивается только с неопровержимым фактом: Танто сделать ничего не мог.

- Если бы он взял меня с собой, он бы не погиб, - осознание обнимает ее липким холодом. Отшатнувшись, Петра зарывается ледяными пальцами в волосы, не замечая, как в кожу упираются многочисленные шпильки. - Если оно его убило, то и тебя сможет. Ты тоже смертен.

Ее голос теряет силу мгновенно, уступая место тихому, истерическому шепоту.
Словно в бреду (словно ли?) Петра резко замолкает и отворачивается, чтобы подойти к лежавшему на полу свадебному платью - жалкое зрелище; что делать с ним теперь?
Начать можно с того, чтобы поднять манекен; расправить ткань, поправить рукава. Начать задыхаться. Чуть не уронить манекен обратно.

Петра была так далека от смертности, насколько это было возможно для рядового человека и, быть может, в этом заключалось благословение Хилиата? Подарок, предусмотренный с самого ее рождения - возможность убить.

- Мне нужно уехать отсюда, хотя бы ненадолго, - она запоздало, но все же возвращается к вопросу - с натянутой будничностью, давшейся ей с огромным трудом. Красные глаза сверлят Танто с упрямством далеким и почти позабытым: безмолвная просьба взять ее с собой, которую она не в силах произнести вслух. Моргнув, она опускает взгляд, завороженно разглядывая осколки стакана у столика. - Даже если ты не сможешь убить, просто причини как можно больше боли.

"И выживи" - это глупо, наивно и неуместно. Не ей это произносить и уж тем более не ему это слышать.
Если Танто удастся хотя бы раз попасть по той невероятной сущности, которая смогла добиться того, что Петре казалось невозможным, значит, монстра все же можно убить.
Мечтательность, опустившаяся на лицо Каллисты, была столь темной, сколь этого мог ожидать человек, знавший Петру дальше ее вежливой улыбки.

- Если бы я могла, я бы вырезала этому глаза. Я слышала, что для пыток под ногти вставляют иглы. Это больно? Я бы проверила, - планы, которым не суждено сбыться. Алая лихорадочность ее лица нездорово контрастировала с остекленевшими глазами. - Насколько реалистична просьба принести голову? - Голос - вибрирующая сталь.

Увы и ах, ей не дают понежиться в преувеличенно-темных и невзрачных фантазиях; эмоционально, впрочем, она была слишком далека, чтобы действительно почувствовать, как ее хватают за подбородок.
Глубоко в душе она, тем не менее, прекрасно понимает, чем сулит занесенная рука, и скорее не удивляется, а не верит.
Пощечина заставляет вскрикнуть, и саднящее горло отзывается болью, не позволяющей проронить и слова. Петра оставляет возмущение на потом: когда будут силы, когда будет желание - даже ее могло вымотать настолько нестабильное эмоциональное состояние.
Что уж говорить о том, что подсознательно она и вовсе считала, что заслужила? Танто подобного смысла в пощечину не вкладывал точно, но ничего не мешало Петре заниматься буквальным самобичеванием посредством других людей.

Она действительно успокаивается.
По крайней мере, берет паузу, чтобы поразмыслить о чем-то.

- Это обещание или клятва? - Петра касается горящей щеки. Скорее всего, он отмахнется от "клятвы", потому что клясться, что принесешь глаза неизвестного монстра - это дурость. Скорее всего, он многозначительно промолчит, возможно, вздохнет.
Впрочем, на это она и рассчитывала.

Слова про обузу - несомненная правда, с которой сложно поспорить, но Каллиста была мало заинтересована в разумном подходе и обдуманных решениях.
Спорить с Танто, однако, бессмысленно, хотя бы потому, что ей нечем было шантажировать его, как и не на что давить. Невероятное удобство энигмы личности.

Его помощь (?) лишний раз тыкала Петру носом в собственное бессилие; хвала богам, гордость Каллисты была недостаточных размеров, чтобы превратиться в обузу, проявив себя лишь слабостью в коленях. Испугавшись, что может чуть не упасть вновь, Петра обессиленно рухнула на стул, с усталым равнодушием глядя в окно.

- Идет, - колеблется. - Спасибо.

Будь ее воля, она бы прямо сейчас сорвалась в любое другое место, лишь бы подальше от этого гнезда, кишащего воспоминаниями. Даже в проклятую библиотеку ведь не сбежать: начало, заглавная буква.
Весь Аслейв мог катиться к Пожирателю.

- Что от меня требуется? - Смотреть на Танто стало вдруг невероятно сложно, и она продолжила без особого интереса высматривать что-то в окне, будто видела там что-то.
Передавать себя из рук в руки - несомненно, очень удобно. Так удобно, что вряд ли ничего не стоило.