дай теперь слабость.
сила куда тяжелей креста

[indent][indent] - право слово, александр яковлевич, ну какой из меня директор?
иван заложил руки за спину, стоя перед своим непосредственным руководителем. грызлов поморщился, как делал всякий раз, когда вяземский  начинал говорить так, словно обчитался толстого и достоевского. случалось такое не часто, но всегда, если у главы мракоборческого отдела слов было больше, чем он выдавал вслух. аргументы ивана были и без того хорошо известны обоим.
[indent][indent] - три смены директоров за семь лет. когда такое было, ваня, ты и сам-то помнишь? пять несчастных случаев за два последних года. ученики пропадают, одного из учителей даже московские целители не спасли.  я уж молчу об остальных отчетах, вон у меня их, целая гора, - александр яковлевич даже не поленился и правда сграбастать кипу документов со стола, чтобы потрясти их перед лицом подчиненного, на вяземского подобное впечатления не произвело, он так и остался стоять столбом перед начальством.

директорство в тридцать три - даже звучит глупо. самый молодой капитан, самый молодой генерал-лейтенант, уже даже вяземский устал от этой извечной добавки к своему имени, ему хватало и хмурых взглядов мракоборцев вдвое старше себя, над которыми иван командовал в департаменте. и вот теперь: из главы отдела - в школьного надзирателя. странная получалась карьера. а, ведь, все прочили, что еще лет пять - семь и юнец сменит на посту главы второго департамента самого грызлова, когда тот наконец-то уйдет в отставку.

[indent][indent] - ты погоди, еще немного, и чертовы газетчики в самом деле начнут копать, среди родителей волнения появятся, такая волна гов... - александр яковлевич аж покраснел, сдерживая ругательства. - в общем завязывать с этим надо, ваня. срочно. вчера еще.
[indent][indent] - а не справлюсь? в колыму или на соловки? - и не то чтобы вяземский сомневался в себе, просто точно знал, что либо у грызлова он последняя доступная волшебная щучка, которую можно ловко вытянуть из проруби и начать загадывать невыполнимые желания, либо козел отпущения, на которого сбросят всех собак, лишь бы самим не подставляться. вяземский в управлении многим не нравился: и возрастом, и боевыми талантами, и удачливостью. ну нигде не любят таких. он и сам-то себе не всегда приятен был.
[indent][indent] - типун тебе на язык, - все-таки не удержался александр яковлевич, и махнул рукой, заканчивая разговор, - отчеты забери. и в отдел образования загляни, они тебе оберег выдадут и ну... разберешься, в общем.

иван только хмыкнул в ответ. ну да. как водится.

[indent][indent] - так точно, вашблагородие, - стукнув каблуками ботинок, съязвил он и удалился, под тихий мат грызлова. второе августа, прошлый директор уже сложил все полномочия, меньше месяца осталось до начала нового учебного года. ну и пиздец же, если честно. вяземский покачал головой, расписываясь кровавым пером на документах в отделе образования и пошел к своим. попрощаться.

***

в колдотворце иван бывал уже после школы. несколько раз. когда привлекли мракоборцев не только с сибири и урала, но и из столичных городов на поиски тезки, ивана смирнова, мальчика тринадцати лет, что пропал четыре года назад в карагайском бору. родных у пацана не было, никто его не защитил, следы ребенка ушли далеко в лес, а вяземский лично доставал из лесов и озер всякую нечисть, чтобы устроить допрос. шороху они тогда навели немало, птицы после кричали еще несколько дней, старый бор точно гневался на незваных гостей. не помог ни алатырь-камень, ни поисковые заклинания, ни любая прочая магия. мальчик пропал и больше не объявлялся. да что уж там, взрослые сильные мракоборцы-поисковики и то не все сразу вернулись, некоторые по бору бродили еще почти неделю, а вернувшись, угодили в больничные палаты. лепетали что-то бессвязное, пугались каждого шороха. среди них была и соня. она одна из всех так до конца и не оправилась, ушла из отдела, порвала с женихом, уехала домой, в воронеж. насколько знал иван, ей и после снились кошмары про леших и ведьм, зелье сна-без-сновидений так и поселилось у нее на прикроватной тумбочке.

вяземскому, как всегда, везло чуточку больше. карагайский бор он любил, несмотря на дурную славу не только среди немагов, но и среди волшебников, каждое лето, перед отъездом обратно домой, купался в карагайском озере, пару раз плавал с местными русалками. говорить они с ним отказывались, конечно, но отгоняли злобных водяниц подальше, что тоже было приятно. время, проведенное в колдотворце, было куда более сказочным и чудесным, чем все, что после. может так оно и правильно было: дети должны верить в сказки, неважно добрые или злые, но должны. даже у волшебников.

в школу вяземский попал самым обычным образом, по каминной сети аккурат в директорский кабинет, специально открытый для него. не было никаких лесных тропинок, прогулок и испытаний. с коллективом, который почти весь и без того знал, иван познакомился заново, несколько дней провел с деканами факультетов, и со своим заместителем, анной тихоновной лемешевой, по совместительству возглавлявшей факультет сварога, тот самый, на котором учился когда-то и вяземский. они даже неловко пошутили об этом за чаем с малиной в перерыве, а потом рутина снова захватила их с головой. на что бы там не рассчитывал грызлов, отправляя ивана в школу, а обязанности директора с него никто снимать не собирался, работы было не мало, и вся какая-то до ужаса хозяйственная. вычистить и подлатать конюшню, привести в порядок домик лесничего, а заодно и помочь с ремонтом дворца. утвердить учебный план, утвердить расписание, утвердить смены дежурных, старост, школьные и внеклассные мероприятия. подписать, проверить, снова что-нибудь утвердить, провести полную инспекцию школы и проверить надежность портключей для учеников и охранных заклинаний вокруг. к своим же неписанным, но самым главным обязанностям иван смог приступить по-настоящему, без отвлечений, только к двадцать первому августа, дню стрибога.

карагайский бор, стоило уйти подальше от защищенных границ, встретил вяземского знакомым шелестом листьев, треском сухих веток, насыщенным ароматом хвои и прохлады. солнце, выглянувшее из облаков, выплеснуло золото на сосновые иголки, где-то рядом с ветки вспорхнула мелкая птичка. полумрак чащи был рядом, но день все еще отгонял его прочь. иван вытянул руку вперед и вывернул кисть, произнося невербальное заклинание. руны-метки, что он оставил на деревьях в прошлый раз, еще светились слабым зеленоватым огнем, другие, от последнего отряда мракоборцев, что забирал труп погибшего учителя, били в глаза алым. руны вели к лешачьей горе, и вяземский осторожно ступал по земле, следуя за магическими проводниками мимо редких остроугольных валунов, попадавшихся на пути.

из всех преданий о горе, иван точно помнил как часто в них фигурировал женский образ. то ли ведьмы, то ли лешачихи, то ли местной хозяйки леса. о ней говорили волшебники, про нее складывали сказочки немаги, но настоящих ее следов никто не находил, да и она, так и оставаясь полуправдой, не заводила знакомств. учитель, петр геннадьевич золотарев, преподававший древние руны, был найден с истерзанным сердцем, вяземский помнил абсолютно чистое тело, лишенное шрамов, ожогов или порезов от когтей. если бы не проведенное вскрытие, так и остались бы непонятными причины, что привели к его смерти. картинка в целом складывалась, но белых пятен в ней было столько, что иван не мог проследить взаимосвязей. если некая местная нечисть нападала на магов, то почему сейчас? за девяносто лет у колдотворца не было смертей, ни один волшебник не погиб внутри дворца или в бору, несчастные случаи бывали у людей, но волшебники могли защититься и от магических тварей, и от любого зверья, в конце концов, никто не отменял трансгрессию с опасной земли. вяземский даже сам проверил еще раз, переместившись ближе к лешачьей горе. на бор тоже были наложены древние чары, еще со времен, когда этот лес только начинал расширяться, четыре столетия минуло, а все равно магический отголосок словно касался кожи, напоминая о себе.

и если угроза не исходила от леса, а скептик внутри отбрасывал сказочную чушь, то что оставалось? мог ли быть виновен в происходящем кто-то из вполне реальных колдунов и колдуний колдотворца и окрестностей? кого проверять? десятки раз проверенных преподавателей, местное магическое сообщество? волшебную деревеньку межозерья?

вяземский развернулся резко, сжимая руку в кулак. от колдуньи перед ним не было слышно ни звука, даже длинные юбки ее платья не шелестели. камней не было, никто не писал о потере коня, себя или обоих разом, но кажется развилина все же случилась.

[indent][indent] - здравствуй, - негромко сказал иван, глядя на девушку.

и только потом ее вспомнил.

по первому же требованию все пришлем!

У меня пока нет постов от Кристофера, извините уж. Могу в лс потом предложить обменяться до понимания сыграемся или нет.

отправлю по первому зову

- Просто выпили.

Штапич проспится и будет в норме.
Может быть, в ахуе, но точно в норме.
В ахуе они точно будут все: Ляля, Фекс, Ваня, Кукла, даже этот прилипнувший к ним, будто банный лист, Макс. Про Татарку можно вообще ничего не говорить. Видимо, придется оплатить психолога и пару тысячелетий не попадаться ей на глаза.
В ахуе будут все.
Но, кажется, только не Эос.

Абрамса так и тянет спросить: «Ань, а ты совсем ёбнулась?».
Но, может, эта иллюзия. Или просто недостаток информации; вот она услышит вторую часть, ключевую, и обязательно выгонит его из квартиры, из жизни, из отряда, из страны — блядь, да откуда угодно.
Но язык не поворачивается сказать это вслух, будто если скажет — подтвердит реальность случившегося. Вдоль по позвоночнику змеёй извивается холод и вместо того, чтобы планомерно стекать вниз, поднимается вверх и вот-вот обовьётся удавкой вокруг горла. 
Глаза поднять и посмотреть на лицо Эос оже невозможно. Физически невозможно.
Во-первых, больно. Абрамсу физически больно двигаться сейчас глазами. Кажется, они разбухли так, что распирают глазницы и вот-вот лопнут, забрызгивая всё вокруг кровью. Блядь, как стыдно. Ане же придётся это всё убирать. Ну в этот раз хотя бы не блевать.

Во-вторых...

Ян пялится куда-то в пол. Не то, что на свои ноги или на кружку, зажатую в его пальцах — куда-то гораздо ниже, словно пытаясь рассмотреть через слои бетона, штукатурки и чего там ещё, что происходит у соседей внизу, в подвале, в канализации в конце концов, в самом аду, где однажды почти наверняка окажется и он сам.
Благими намерениями — это общеизвестно.
У Абрамса таких нет.

В Абрамсе и Штапиче было что-то едва уловимо похожее: оба они слишком искусно притворялись, что играют в нормальную жизнь.
До первого глотка чего-то горячительного.
Абрамс ещё, может, до первого грамма (ну ладно, поменьше, смотря на сколько в этот раз хватит денег), какого-нибудь вещества, попавшего в его организм. Но даже и без он обладал какой-то потрясающей способностью проебать всё будто по-щелчку пальцев.
Кажется, всё сломалось и пошло куда-то не туда.
Может быть, если Абрамс был стабильно под кайфом, не было бы никаких проблем. Как минимум, ночью он бы не пытался бы покончить с жизнью Тат.
Но тогда никогда бы не было бы и поисков, и людей вокруг, и Штапича с «а, может, навернём?».
И Эос бы не было.
И самого бы Абрамса, наверное, тоже. 

Ян так привык, что никого никогда рядом не было, что сейчас тоже хочется ощетиниться, выпалить какую-нибудь то ли грубость, то ли дохуя остроумную (омерзительную) шутку, развернуться, уйти и никогда-никогда не появляться ни на пороге этой квартиры, ни в жизни Эос.

Но она смотрит так, будто ей не похуй. И не нужно самому смотреть на неё или ей в глаза, чтобы это понять.
Достаточно то ли слов, то ли того, как она сжимает сейчас его руки.

Ян, кажется, ей не отвратителен.
Неплохо. Достаточно того, что он отвратителен сам себе.

Абрамс закрывает глаза, закусывает губу со внутренней стороны, сжимая зубы, пока не почувствует растекающийся по языку привкус крови.

- Мы выпили. А потом.

А потом поехали к Штапичу. То есть, к Татарке. То есть, к Штапичу и Татарке.
А потом Штапич куда-то ушёл, я как-то хуёво моргнул, а Тат уже захлёбывалась в ванной, пока я держал её под водой и не давал выбраться.

- А потом всё пошло по пизде.

Пожалуйста, скажи, что это не под запись для мусоров или психбольнице.
Я, блядь, правда нормальный.

- В общем, с Татаркой всё нормально. Скорая не понадобилась.

вышлю в личку, но можно глянуть и в анкете

Можешь ознакомиться с ними под читательским аккаунтом ♥

[indent] Сердобольность Лизы – это её фишка. Такая же как гиперответственность Саныча, ебнутость Хрупкого, грубость Демона и самоотверженность Татарки. Такая разношерстная компания собралась, дабы помогать другим (и себе), искать пропавших (и себя) и просто проводить время вместе. То, что они встретились здесь – в Богом забытом месте, на шоссе дальнего пути, вовсе не было чудом. Вероятность этого составляла… Гущин на секунду дёргает головой, и от занудных мыслей его отвлекает яркий свет фонарика прямо в глаза. Удивительно, что после такой ударной, в прямом смысле слова, встречи он действительно не растерял свои мозги на сером, влажном асфальте.

[indent] - Да в порядке я, в порядке, - пошевелившись, Виктор мог поклясться, что слышал хруст. Но к его старым костям это не относилось. Вероятно, этот звук издала машина Осы или ветки, разбросанные поодаль. Опустив взгляд на ладони, он обнаруживает царапины, неприятно щиплющие кожу.
  [indent] Если не считать неприятного покалывания в руках и отходящую на второй план боль в боку, Гущин отделался лишь шоком. Хотя в его случае, это скорее положительная встряска, чтобы хоть что-то начать чувствовать. Ярких пятен в его жизни, как и в его старенькой серой квартирке, не было уже давно. Россия для грустных. Чисто девиз Гущина.

[indent] Поднявшись на ноги не без помощи коллеги, профессор осторожно осматривает себя на наличие ещё каких то повреждений: собственно, кроме сшорканого плаща и свежей дырки на штанах в районе колена, ничего не пострадало. Подняв кепку с дороги, Виктор следует за Осой, наблюдая при этом довольно грустную картину: капот машины почти в смятку. Теперь в его уравнении со сдохшим аккумулятором появилось ещё одно – разбитая Kia Лизы.

[indent] - М-да, - коротко изрекает Гущин, облокачиваясь рядом с Осой, - сейчас бы пригодился компас. И связь. Моего непрошибаемого характера не хватит, чтобы добраться до города. Мы на ярославском шоссе. Тут до ближайшего СТО 10 километров где-то.
Пить не хотелось. Хотелось, чтобы прилетел вдруг волшебник в голубом вертолёте и нет, не показал кино, а забрал бы этих двух бедолаг до ближайшего населённого пункта. А ещё, чтобы Оса не тыкала бутылкой в его ушибленное плечо, на что красочно намекнула сморщенная физиономия профессора. Он отрицательно мотнул головой.

[indent] - Я тут заглох по дороге к даче шурина. Вышел искать помощи, но вот она… ты, - Гущин отводит глаза от безуспешных попыток Лизы прикурить. В голове начинает прояснятся ситуация. Они тут одни. Шансов на то, что их подберут становится все меньше с каждой зажжённой звездой на небосводе. Остаться тут не вариант, пока хватятся, можно и подохнуть. Идти дальше…
[indent] Громкая ругань вновь выбивает профессора из глубин мысли. Рука молча опускается в недра оттопыренного кармана и достаёт от туда дешёвую подделку на Zippo. Отгородив зажигалку ладонью, он высекает искру и подносит пламя к сигарете, зажатую губами Осы. Профессор понимает внутреннее состояние коллеги, но поддаваться панике - верный способ вырыть себе могилу и лечь в неё. Он давно стал смотреть на мир и на жизнь в нём отчужденно. Индиффирентно. Амбвивалентно. Похуй, проще говоря. Ну сбила человека, ну машину разбила, ну зажигалка не работает...

Ну работа заебала.
Ну жену убили.
Ну дочь с тобой не общается и уехала хуй пойми куда.

[indent] - Отставить истерику, - по задумке, будничный тон должен успокоить, но что-то подсказывало Гущину, что это только выбесит. – Сейчас посидим, подумаем. По хорошему нам не нужно отходить от места ДТП, но скоро похолодает. Поэтому предлагаю вернуться к моей машине, там вроде периодически сеть ловила.

[indent] Оторвавшись от покорёженного капота, Гущин наступает на правую ногу (именно там, где красовалась рваная дырка) и понимает, что с конечностью тоже что-то не так. Мысленно отмахнувшись от боли, мужчина ковыляет вдоль дороги. Благо, он всю дорогу никуда не сворачивал, и найти УАЗик не доставит большого труда: - Пить не хочу, а пожрать бы не отказался…
Бутерброды все ещё валялись на заднем сидении, в ожидании того, когда их все таки съедят. Гущин поворачивается:

[indent] - Ну? Чего стоишь? Поковыляли, давай. По дороге расскажешь, чего случилось в твоей жизни такого, что ты решила людей на дорогах давить.

Еще до окончания школы, на последнем году обучения, Беллатрикс знала, с чем свяжет свою жизнь. Она помнит свой первый прием пожирателей смерти. Рудольфус тогда пригласил ее пойти с ним за компанию, ссылаясь на то, что ей обязательно там понравиться. И он не соврал. Теперь такие мероприятия для нее обычное дело. Каждый раз она посещает их вместе с Рудольфусом, который теперь ее муж.
Но и про семью не стоит забывать. Хоть Белла и покинула родное поместье, переехав к мужу, она не забывает навещать родителей и младшую сестру, что осталась с ними жить до своего замужества. Белла удивлялась, как Нарцисса смогла принять Люциуса. Она не так яро поддерживала чистоту крови в отличие от старшей сестры, которая вступив в пожиратели смерти, нанесла себе темную метку.
Этот день не стал исключением в посещении родного поместья. Она предупредила мужа о том, что может опоздать, но обязательно будет присутствовать как всегда. На данном приеме присутствовать темный лорд не будет, а значит, никто не заметит, что Беллатрикс немного припозднилась.
Прибыв в поместье Блэков, Белла направилась в свою комнату. Она была выполнена  в темных тонах, словно соответствовала девичьей фамилии девушки. Но ей нравилась то, как выглядит ее комната. Даже ни смотря на то, что она бывает здесь уже не так часто как раньше, порядок здесь все равно сохранился, словно она и не покидала родную комнату.
Услышав стук в дверь, Белла повернулась к своему гостю, которой оказалась ее младшая сестра Нарцисса. Вид у нее был взволнованный, ее явно что-то беспокоило. Сердце Беллы сжалось при виде сестры в таком состоянии. Может со стороны старшая Блэк и кажется холодной, злой, никому не сочувствующей, но семья всегда была города ей. И она не могла пройти мимо горя сестры, которая вот-вот должна выйти замуж.
Взяв записку и прочитав ее, Беллатрикс ухмыльнулась. Значит, Нарцисса не знает, куда каждый раз пропадает ее жених. Девушка считала, что неправильно. До того как выйти замуж за Рудольфуса, она знала кем он является, что он один из пожирателей смерти. Он сам ей тогда сказал, что стоит узнать от него самого, нежели она узнает об этом от чужих людей или если их неожиданно поймают и посадят в Азкабан, за то, что они поддерживают Темного Лорда.
─ Нарцисса, успокойся, не стоит так переживать, ─ усадив сестру в кресло, Белла налила ей стакан воды и случила в руки младшей Блэк. После свадьбы, Белла заранее предупредила, что перед ее прибытием эльф-домовик должен оставлять на столике графин с водой и пару стаканов. Она считала, что проще иногда самой налить стакан воды, чем дождаться от домовика. ─ Могу уверить, у него никого нет, на него даже никто не смотрит, ─ как только пошли разговоры о том, что самая младшая Блэк выходит замуж, Белла на одном из собраний пожирателей громко поздравила Люциуса Малфоя с предстоящей свадьбой. С тех пор все точно знали, что Малфой занятой человек и у него есть невеста.
─ То куда он поехал, было запланировано давно. Возможно, он просто забыл. Хотя, меня очень тревожит, что он так тебе и не рассказал, ─ Беллатрикс хотела открыть глаза Нарциссе на жениха. Она считала, что он сам должен это сделать, но совсем скоро свадьба, а Нарцисса думает, что у него появилась другая девушка. Она не понимала, почему он скрывает от нее то, что является пожирателем смерти. Она должна знать кем он является, возможно, даже взять на одно из собраний. Но если Малфой не собирается этого делать, то старшая сестра поможет ей.
─ Мы с Рабастаном собираемся туда же. Он уже должен был прибыть туда, так что, возможно, он уже видел и твоего Люциуса. Если ты хочешь узнать, кем является твой Люциус и куда он каждый раз пропадает, то собирайся. Только хочу сказать, тебе там может не понравиться…

худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

кэйе нравится, когда тарталья опускает окровавленные руки в воду и держит их долго-долго. постепенно процесс диффузии происходит, и вода начинает понемногу окрашиваться в бардово-коричневый. вскоре ему надоедает, он бьет ладонями по кромке воды, разбрызгивая все вокруг - вода уже смешалась с кровью, и на одежде остаются влажные едва различимо красные следы.
[indent]
они молчат о своем - кажется, если один потревожит эту тишину, второй вырежет из глотки язык и бросит его валяться на пыльной дороге. и будет прав. есть в этом моменте что-то нестерпимо
интимное.
[indent]
обдирая горло, булькающе раздается смех. больше похожий на лай, такой не подходящий альбериху. тарталья простит. ему придется. кэйя складывает простое уравнение: чудовище бездны не может им командовать. решение саднит на губах, но сейчас не до обсуждений? никогда не - и пусть останется также. открывать рот и произносить вслух что-то н е л е п о е. легче руками разорвать себе пасть.
[indent]
- ты уходишь отсюда.
[indent]
в темноте леса, когда за километры ни души, слышно лишь, как он двигает губами - молится. не проговаривает вслух, боится спугнуть, а может
надеется, что она не услышит?
сбитое дыхание, да не произноси ее имени всуе, да промысл ее зрит всех. боги не помогут, дорогой тарталья. он хочет остановить его, заставить замолчать. но рука не тянется, длинный язык завязывается, и он смотрит в другую сторону. помогу я.
[indent]
наставлять клинок на него так естественно, что от этого еще более смешно. в грудной клетке от этого лая уже болит, хочется закашляться, а он продолжает. клинком по копью - звон перебивает все. беспокойной змеей под кожей осознанием - не так. собаку приручают пряником, не кнутом. ее обязанность?
[indent]
- она тебя ждет, желает видеть.
[indent]
боги не помогут, тарталья. никогда не молись, никогда не надейся. они придут в твой дом,  потопчат всю траву вокруг, перевернут ту кровать, которую ты детскими руками никак не мог сдвинуть. а потом уйдут творить свои боговные дела.
никогда не молись.
[indent]
но сегодня за тебя помолится ей он.

Тонкие, изящные, как лезвия, пальцы с обжигающе бесстрастным нюдом (на безымянном два кольца из белого золота, потому что желтый металл для Хейлов недостаточно хорош, - обручальное и помолвочное в два и пять каратов, конечно, тиффани). Холод сухих пальцев ощущаются даже через ворот накрахмаленной рубашки, который она оглаживает, ведет ладонями по лацканам черного, как смерть и траур, пиджака, подхватывает галстук и бережно, почти любовно, затягивает его на пару миллиметров туже, под самый кадык.

На Корнелия мать не смотрит. Светло-серые, как крошево льда в ее мартини вместо завтрака, глаза равнодушно смотрят в его горло, потому что он выше матери почти на голову. Идеально, ни единой складки. Ее это, кажется, слегка успокаивает.

- Мам…

От звука его голоса миссис Хейл вздрагивает, поднимает глаза на сына и звук сухой, хлесткой оплеухи на мгновение оглушает. Кольца оставляют царапину на щеке, скула быстро розовеет, у него горит угол рта. Элизабет медленно втягивает воздух носом, ее узкая грудная клетка вздымается пару раз, прежде чем материнские руки опускаются на его щеки, она заставляет склонить к ней голову и касается другой скулы губами, не оставляя следа от помады. Делает шаг назад, оглядывая его костюм, галстук, начищенные туфли. Затем берет свою черную шляпу с широкими полями и, не говоря ни слова, разворачивается, без слов давая понять, что им пора.

По дороге на кладбище между ними тремя стоит глухой вакуум заиндевевшего ужаса, гнева, опустошения. Глаза матери сухи, он не видел слез за все время. Только слышал, один единственный раз, когда после известия от полицейских, она изящно встала, отправила узкую юбку и удалилась в уборную. Через шум воды он слышал один грудной всхлип.

Ее шпильки царапнули асфальт, когда он открывал дверь машины и протянул ей руку; ногти Элизабет впились ему в ладонь. Не смотря на наступившую осень и ранний холод, кладбище буйствовало в зелени, приветствуя новое тело. Маленькое, худое тельце в закрытом гробу, потому что оно было слишком изуродовано, чтобы мать могла поцеловать свое дитя перед погребением. Молодой священник читал молитву, не глядя в книгу; Корни казалось, что тот смотрит именно на него. Все смотрят на него, дальние родственники, друзья, кузены, отец. Все, кроме матери. Ее взгляд скрывают полы шляпы. А у него не хватает смелости, чтобы посмотреть и убедиться в этом. Не хватает смелости, чтобы посмотреть на маленький гроб, где лежат хрупкие сломанные косточки Лайонела, где грубо сшитая стяжками плоть с кровоподтеками спрятана в дорогой костюмчик-тройка, купленный ему для первого похода в школу.

Священник дочитывает последние слова, когда Корни срывается с места, едва не опрокинув складной стул; головы присутствующих синхронно поворачиваются за ним, втыкаются взглядами ему между лопаток. Все, кроме его матери. Несколько широких, быстрых шагов, удаляющих его от места погребения, превращаются в прыжки, рывки между могил и вызывающе зеленой травы, остриженной ровно под два с половиной сантиметра. Наконец, в бег с нарастающей скоростью. Легкие ему рвет от холодного, густеющего, влажного воздуха, режет глотку от его холода, безразличия. В голове гудит, накатывает, закладывает уши, потому что сердечные клапаны пытаются разорваться от растущего давления и вскипающей в жилах крови. Ему жарко и душно, пальцы царапают под кадыком, ослабляя галстук, рот жалобно хватает больше воздуха, которого становится все меньше.

Когда усталость наливается свинцом в икрах и бедрах, он останавливается, едва запнувшись, упирается руками в каменный забор кладбища с чугунными пиками. Тело сотрясается от крупной дрожи, он не заметил, когда начался дождь. Крупные капли лижут затылок, затекают за ворот, пропитывают соломенные волосы и пиджак. Шум дождя заглушает этот звук, такой незнакомый, чужеродный, звук рыданий, вырывающийся у него из груди кусками. Корни сваливается неловко и тяжело на колени, не замечая, как вокруг него стремительно тускнеет и иссыхает трава, вымирает изгородь из шиповника, изгибается и трескается молодая береза, роняя сочные зеленые листья, быстро теряющие свой окрас. Корнелий рыдает, точно ребенок, задыхаясь от слез, вздрагивая, не видя ничего перед собой и судорожно глотая воздух до икоты.

Эта истерика, должно быть, длится, несколько секунд. А может, он лежит на умирающей вокруг него земле, скрючившись младенцем, часами, пока от холода и сырости не начинает бить дрожь. Включаются фонари, сумерки окутывают каменные надгробия и жухлую траву, обступившую его ровным кругом, когда Корни, оцарапав ладони о колючки на земле, наконец, поднимается. Голова у него гудит от боли, а горло царапает, точно он кричал часами. Может, так и было. Может, так и должно было быть. Может, он это заслужил.

Ему потребовалось немного времени, чтобы сообразить, где он находится, и только сейчас, от холода звонка под его пальцами, сознание будто бы вернулось к нему. С той истерики на кладбище и до гладкого дверного звонка под пальцами прошло полчаса, может быть, минут сорок. Ему хотелось верить, что они сами по себе привели его к знакомой входной двери, а не потому, что это единственное место, где ему находиться было хотя бы выносимо.

Корнелий вздрогнул, когда повернулся замок, и только сейчас убрал пальцы со звонка, сделав шаг назад обратно, в дождь. Что он скажет, что он вообще может сказать, зачем он здесь.

- Ирвин, это всё я.

Голос у него сломался, как треснувшая от давления фарфоровая чашка и порвала осколками гортань; кадык задергался.

Тонкие, изящные, как лезвия, пальцы с обжигающе бесстрастным нюдом (на безымянном два кольца из белого золота, потому что желтый металл для Хейлов недостаточно хорош, - обручальное и помолвочное в два и пять каратов, конечно, тиффани). Холод сухих пальцев ощущаются даже через ворот накрахмаленной рубашки, который она оглаживает, ведет ладонями по лацканам черного, как смерть и траур, пиджака, подхватывает галстук и бережно, почти любовно, затягивает его на пару миллиметров туже, под самый кадык.

На Корнелия мать не смотрит. Светло-серые, как крошево льда в ее мартини вместо завтрака, глаза равнодушно смотрят в его горло, потому что он выше матери почти на голову. Идеально, ни единой складки. Ее это, кажется, слегка успокаивает.

- Мам…

От звука его голоса миссис Хейл вздрагивает, поднимает глаза на сына и звук сухой, хлесткой оплеухи на мгновение оглушает. Кольца оставляют царапину на щеке, скула быстро розовеет, у него горит угол рта. Элизабет медленно втягивает воздух носом, ее узкая грудная клетка вздымается пару раз, прежде чем материнские руки опускаются на его щеки, она заставляет склонить к ней голову и касается другой скулы губами, не оставляя следа от помады. Делает шаг назад, оглядывая его костюм, галстук, начищенные туфли. Затем берет свою черную шляпу с широкими полями и, не говоря ни слова, разворачивается, без слов давая понять, что им пора.

По дороге на кладбище между ними тремя стоит глухой вакуум заиндевевшего ужаса, гнева, опустошения. Глаза матери сухи, он не видел слез за все время. Только слышал, один единственный раз, когда после известия от полицейских, она изящно встала, отправила узкую юбку и удалилась в уборную. Через шум воды он слышал один грудной всхлип.

Ее шпильки царапнули асфальт, когда он открывал дверь машины и протянул ей руку; ногти Элизабет впились ему в ладонь. Не смотря на наступившую осень и ранний холод, кладбище буйствовало в зелени, приветствуя новое тело. Маленькое, худое тельце в закрытом гробу, потому что оно было слишком изуродовано, чтобы мать могла поцеловать свое дитя перед погребением. Молодой священник читал молитву, не глядя в книгу; Корни казалось, что тот смотрит именно на него. Все смотрят на него, дальние родственники, друзья, кузены, отец. Все, кроме матери. Ее взгляд скрывают полы шляпы. А у него не хватает смелости, чтобы посмотреть и убедиться в этом. Не хватает смелости, чтобы посмотреть на маленький гроб, где лежат хрупкие сломанные косточки Лайонела, где грубо сшитая стяжками плоть с кровоподтеками спрятана в дорогой костюмчик-тройка, купленный ему для первого похода в школу.

Священник дочитывает последние слова, когда Корни срывается с места, едва не опрокинув складной стул; головы присутствующих синхронно поворачиваются за ним, втыкаются взглядами ему между лопаток. Все, кроме его матери. Несколько широких, быстрых шагов, удаляющих его от места погребения, превращаются в прыжки, рывки между могил и вызывающе зеленой травы, остриженной ровно под два с половиной сантиметра. Наконец, в бег с нарастающей скоростью. Легкие ему рвет от холодного, густеющего, влажного воздуха, режет глотку от его холода, безразличия. В голове гудит, накатывает, закладывает уши, потому что сердечные клапаны пытаются разорваться от растущего давления и вскипающей в жилах крови. Ему жарко и душно, пальцы царапают под кадыком, ослабляя галстук, рот жалобно хватает больше воздуха, которого становится все меньше.

Когда усталость наливается свинцом в икрах и бедрах, он останавливается, едва запнувшись, упирается руками в каменный забор кладбища с чугунными пиками. Тело сотрясается от крупной дрожи, он не заметил, когда начался дождь. Крупные капли лижут затылок, затекают за ворот, пропитывают соломенные волосы и пиджак. Шум дождя заглушает этот звук, такой незнакомый, чужеродный, звук рыданий, вырывающийся у него из груди кусками. Корни сваливается неловко и тяжело на колени, не замечая, как вокруг него стремительно тускнеет и иссыхает трава, вымирает изгородь из шиповника, изгибается и трескается молодая береза, роняя сочные зеленые листья, быстро теряющие свой окрас. Корнелий рыдает, точно ребенок, задыхаясь от слез, вздрагивая, не видя ничего перед собой и судорожно глотая воздух до икоты.

Эта истерика, должно быть, длится, несколько секунд. А может, он лежит на умирающей вокруг него земле, скрючившись младенцем, часами, пока от холода и сырости не начинает бить дрожь. Включаются фонари, сумерки окутывают каменные надгробия и жухлую траву, обступившую его ровным кругом, когда Корни, оцарапав ладони о колючки на земле, наконец, поднимается. Голова у него гудит от боли, а горло царапает, точно он кричал часами. Может, так и было. Может, так и должно было быть. Может, он это заслужил.

Ему потребовалось немного времени, чтобы сообразить, где он находится, и только сейчас, от холода звонка под его пальцами, сознание будто бы вернулось к нему. С той истерики на кладбище и до гладкого дверного звонка под пальцами прошло полчаса, может быть, минут сорок. Ему хотелось верить, что они сами по себе привели его к знакомой входной двери, а не потому, что это единственное место, где ему находиться было хотя бы выносимо.

Корнелий вздрогнул, когда повернулся замок, и только сейчас убрал пальцы со звонка, сделав шаг назад обратно, в дождь. Что он скажет, что он вообще может сказать, зачем он здесь.

- Ирвин, это всё я.

Голос у него сломался, как треснувшая от давления фарфоровая чашка и порвала осколками гортань; кадык задергался.

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.



Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.