В самолёте трясло и невкусно кормили. Ольга буравила взглядом маленькое окошко с высоты бизнес-класса и не чувствовала ни бизнеса, ни класса, только усталость. Поездка выдалась короче, чем она рассчитывала, изнурительнее и бессмысленней, словно задорное спускание денег в унитаз по прихоти: весело первые секунды две. Туфли натерли, музыка опостылела, а каждого встречного хотелось не меньше, чем сглазить.

— Лена, где мой водитель? — выдыхает холодным сентябрьским ветром в трубку помощнице, которая как всегда тараторит в трубку примерно сотню слов в секунду, из которых понятно только, что водитель где-то там вот сейчас прямо стоит, бежит и едет одновременно.

Уже даже злиться не хочется.

Ольга скидывает в машине туфли, садится по-хозяйски с ногами на сиденье, курит не открывая окна и смотрит в мягкий потолок, размышляя, где же она так в прошлых перерождениях ошиблась, что оказалась в этом теле с этой судьбой и идиотами вокруг. Ах да, идиоты вокруг были всегда. Кажется, только на них мир и держится, потому что иначе бы давно все самоизвелись собственной дуростью.

— Завтра меня не будет, — снова Леночке в трубку под водительский кашель (надо всё же приоткрыть окно), — Скажи, что я заболела или умерла в зависимости от упрямства вопрошающих.

Черный ноготок нехотя нажимает кнопку, чтобы опустить стекло и выпустить ядовитый дым на улицу. Сентябрь забирается сразу за шиворот, не спрашивая разрешения, и Ольга невольно думает о том, что хотелось бы быть все же больше как сентябрь и меньше как Ольга собственно. Как она вся такая свободная, обеспеченная и нескованная стала такой привязанной, обремененной и угрюмой? Надо что-то менять в жизни. Всё продать, махнуть в Сан-Марино и пить вино до самой смерти, улыбаясь итальянцам, ни с кем не знакомиться из принципа и только шипеть как старая ведьма к любому, кто посмеет подбивать клинья.

Люди обременяют, одиночество угнетает. Так и живешь всю жизнь между молотом и наковальней, пока все же не повесишься, да?

Девочки обычно что-то щебечут про замужество и детей, но Ольга не понимает саму концепцию подобного. Дети — это вообще что-то совсем уж на мертвом языке, таком, что даже она не разберет. Дети её пугают.

— Спасибо, Паша, завтра отдыхай, — она касается плеча водителя почти невесомо, будто он не опоздал и не пришлось с чемоданчиком самой искать чертову машину. Ольга прощает легко, но не забывает, записывает просто куда-то в кармические долги, которые потом настигнут ярмом на шее. Паша мальчик взрослый, но глупенький, он улыбается, думает, что повезло.

Ох и дурак ты.

Двери дома разъезжаются как в торговом центре. Ольге не нравится жить в сити, но так статусно и якобы положено. Её воля — не выходила бы из дома, но приходится. С тоской вспоминается та жизнь, когда выходить никуда не требовалось — все приходили сами. Дыхание смерти на одной щеке и тепло жизни на другой. Чтобы наслаждаться подобным, надо быть слепой, и Ольга, нет, Яга, таковой казалась, пусть и не являлась.

Интересно, там ли Матвей. Она оставила ему ключи, чтобы цветы поливал (это могла делать уборщица), но на деле, чтобы дождался её. Всегда приятно, когда дома тебя кто-то ждет, вдвойне приятней, когда это кот. Пусть и буйный, но уже приросший к телу, родной паразит.

Ноги в туфлях ноют и просят пощады, но её пока не будет, по крайней мере, до самой двери. Лифт закрывается и приятная (нет) музыка наигрывает что-то успокаивающее, чем невероятно бесит.

Нет, хорошо не будет.

Интуиция у Ольги такая, что хоть на лотерее богатей. Она ещё в самолете понимала, что её усталость не спадет как шаль с плеч, стоит переступить порог дома, но отмахиваться от этого было ещё легко. Чем ближе же оказывался нужный этаж, тем звонче пел тревожный комарик над ухом.

А Матвей-то и правда дома. Либо какой-то бес пробрался внутрь, включил громко музыку и шумел разными голосами.

Ольга хмурится, но недолго. Злиться — это много сил потратить, у неё же в распоряжении очень ограниченный ресурс, поэтому она просто поворачивает в замке ключи и быстро оценивает обстановку.

По крайней мере, посуды битой не видно. Это хорошо. Посуду Оля любила бить сама.

Каблуки хозяйских туфель, кажется, перекрикивают музыку, стуча по паркету. В своем дорогом наряде Ольга встает на не менее дорогой стул посреди гостиной, щелкает пультом от стерео-системы и почти доброжелательным голосом, от которого мурашки бегут по спине объявляет:

—  Проваливайте, —  обведя всех взглядом, добавляет, —  Сейчас же.

Не то чтобы вокруг были совсем оглоеды, которые не понимали, что когда такая женщина просит вежливо пройти на выход, не стоит начинать бунт, но все же плечи напрягаются. Не спорьте, пожалуйста, я же правда сглажу —  потом во век не отмоетесь. Это пожалуйста только от собственной усталости, от разочарования того, что в кровать теперь просто не ляжешь без санитайзера и вообще все вокруг кажется грязным, мерзким и чужим.

Матвея она находит взглядом, им же прибивает к стене, как умеет. Пока все выходят, они общаются зрачками, её —  узкими, его —  широкими. Она убьет его вот прямо сейчас на месте, убьет хоть слово он неправильно скажет, убьет, чтобы он больше её не разочаровывал, не дергался, не пытался бунтовать и жить по-своему.

Или умрет сама.

Просто чтобы отдохнуть.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   

Ёрд, ты слышишь, это тебе.

Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.

Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.

Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.

— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.

За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

и мне так уютно среди своих страхов
и я даже не знаю, кого еще послать
н   а   х   у   й

[indent] Лу – психует. Психует, когда натягивает на свое костлявое тело неприятно липнущую к коже ткань именуемой платьем. Психует, когда в глаза тычется пушистая палочка чёрной туши, оставляя на веках грязную крошку. Запинывает под кровать пару симпатичных туфель с ремешками по бокам и тоже п с и х у е т. Для кого весь этот маскарад? Для воспитателей? Для директора? Для общества, чтобы показать – вот они, будущее вашего гниющего городишки?
[indent] У Лу не гнев внутри, нет, не на что злится, внутри у неё сомнения липкой смолой облепившее желудок. Мутит. Кислота подбирается выше по горлу и желчь вот-вот выльется наружу. Вдох-выдох. Она успокаивается перед выходом так же быстро, как и заводится. В конце концов, может там, дальше, не всё так плохо. Есть шанс мимикрировать под общество, что уже много лет не может принять их такими, какие они есть. И словно в подтверждение своих мыслей на запястье зудит клеймо. Тусклый взгляд изучает метку как в первый раз: буква греческого алфавита  штампом выгравированная на бледной коже. Такие же есть у многих её друзей и они все – хорошие люди. Так почему же остальные - «чистые» - все ещё смотрят на них как на дикарей? Смотрят как на расползающийся по здоровому телу псориаз. Едва ли Лу может это понять. Она не может понять даже того, как выйти из комнаты и не сбежать с этого праздника жизни первой.

[indent] Вечерние сумерки накрывали интернат и в окнах актового зала ярко выплясывали огоньки. Липкие от волнения ладони уже высохли и теперь пальцы девушки сжимали не ладони друзей, а небольшую сумочку, в которой ждал своего часа живительный напиток. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Речь директора будет завершающей и все присутствующие замерли в трепетном ожидании её конца. Глупые, дежурные улыбки сползут с лиц  по большей части, а кто-то искренне будет рыдать взахлеб, поддавшись эмоциям об утерянном беззаботном детстве. И потерянных воспитанниках.  Кажется, мисс Браун меняет уже третий платок за вечер. Заметив, что Тома тоже недоуменно смотрит на это действие, Лу через ряд кривит губы и взглядом обращается к парню: « Она же больше всех нас третировала. Какого…?» Музыка сменяется с торжественной на фоновые протяжные звуки «прощания с интернатом» и всхлипы доносятся ещё громче. Господи, их как будто на казнь отправляют, а не во взрослый мир. Впрочем, в их случае, это может означать одно и то же.

[indent] Восславим Единую церковь.

[indent] Финиш.

[indent] Крошка туши осыпается на высеченные, будто в камне, скулы. Рид вытирает их тыльной стороной ладони и выбирается из женского туалета, переполненного девочками-выпускницами. Расчехлив свои запасы, псионичка жадно поглощает обжигающую глотку водку. Уже лучше.  Миновав толкущихся у входа воспитателей, Лу ищет глазами Йонаса (впрочем, искать не нужно, нужно знать места) и вляпавшись в лужу светлыми лодочками на плоской подошве, смачно ругается. Чиркнув колесиком зажигалки, подпаливает конец сигареты – в нос ударит едкий приятный запах табачного дыма (вот бы задохнуться в нём).

[indent] - Как думаешь, надолго это всё? – откинув светлый локон за спину, Лу не глядя на соседа по курилке обращается к нему. – Странное чувство… не хочу праздновать.

[indent] Единственное, что хотелось – напиться и уснуть беспробудным сном. Пока остальные делились планами на будущее, у Лу в голове гулял ветер – хорошо быть Йонасом и точно знать, куда идти. Его силы полезные. Важные. И опасные исключительно только для него самого. Оперевшись голым плечом о стену пристройки, девушка обреченным голосом добавляет:

[indent] - Мы же не будем тут делиться планами на жизнь: кто куда пойдёт и говорить о прочей херне, которую все обсуждают?
[indent] С выдохом из лёгких выходит сигаретный дым. Достать настоящие сигареты вместо синтетической дряни с каждым годом становилось всё тяжелее и тяжелее. Лу уже не помнит, как пристрастилась к этой пагубной привычке, но точно знала – здоровый образ жизни точно не про неё. Когда в желудке катается горошина, а ты сломя голову после бессонной ночи несешься на занятия, забив огромный болт размером с главное здание Инквизиции, на режим, говорить о здоровье не приходится. Да и молодость позволяет.

[indent] - Думаю, когда мы сами скажем им насколько это все очевидно. И мило, - поддетый дымкой взгляд Лу устремляется вслед за вниманием Йонаса к друзьям. Они действительно были очаровательно глупы в своих попытках скрыть то, что не заметить мог только слепой. Да и тот почувствовал бы ту нежную химию между Томом и Ирмой. Рид была искренне рада за них и при каждом удобном случае не отказывала себе в удовольствии по-доброму поддеть того или другого. Светлые чувства в их общине настолько редкая и священная вещь, что прятать их было как будто само собой разумеющееся. Лишь бы никто не сглазил. – Ты просто ее брат. Этого достаточно. Думаешь мне вот так вот все рассказали? Ага, щас.

[indent] Личная жизнь друзей не то, чтобы сильно интересовала Лу. Она о своей-то даже не задумывалась. Плыла по течению, не растрачивая силы и время на тех, кто как-то пытался залезть к ней в трусы. Для подобных отношений псионичка была сначала не готова, а затем в ее голове постепенно «серьезность» данного шага сошла на нет. Это просто секс. Никаких привязанностей. Без них было проще жить, ведь всю жизнь она то и делала, что компенсировала в себе недостаток родительской любви. Сначала в друзьях, затем – в случайных связях. Но глядя на то, с каким трепетом Ирма смотрит в глаза Томы, а тот в свою очередь – бережно, словно хрупкий цветок, сжимает ее в своих объятиях Лу стало немного… завидно. Самую малость. Она не помнит (или не знает) какого это – быть настолько кому-то небезразличной. Неосознанно девушка встречается с Йонасом глазами. Романтичная музыка, приглушенный свет, выпускной… если бы кто-то сейчас посмотрел на них, то точно бы решил, что они горячая парочка. Но нет. Они столь близкие друзья, что все свои мысли Лу могла говорить вслух и Бэр нисколько бы не удивился. Может быть. Наверное.

[indent] Не смотря на нежелании думать о туманных перспективах будущего, мысли телекинетика то и дело всплывали из неоткуда. Их социальная группа не раз собиралась и в непринуждённой обстановке делились своими планами на жизнь. Лу была если не единственной, то точно одной из тех, кто терялся в таких разговорах и молчаливо пожимал плечами на вопрос: «Куда дальше?» Да куда угодно, лишь бы платили и лишний раз не трогали, не тыкали носом в ее «особенность». Удивительно, столько лет прошло с природного катаклизма, разделившего мир на до и после, а люди так и не научились жить сообща, не делясь на классовые структуры. Лу дергает головой и постепенно возвращается к танцу. Краткому мгновению, которое должно было опечататься в память и остаться там маленьким светлым пятном, напоминающем о хороших днях.

[indent] - Йонас, - голос Рид теряется в финальных аккордах лиричной песни. Пальцы парня дрогнули на талии, подсказывающее ей, что он ее слышит и весьма внимательно слушает. – Ничего уже не будет как раньше, верно? В смысле…

[indent] Пытаться объяснить и так всем понятный факт Лу не торопится. У нее внутри – скребущая тревога и невесть откуда взявшийся страх. Выцепить его в глазах не сложно. Бэру не нужно задавать кучу уточняющих вопросов, чтобы понять – Лу страшно. За себя. За мать. За жизнь в этом шатком будущем. Сейчас Церковь главенствует над всем, даруя так желаемый покой и с т а б и л ь н о с т ь жителям Нью-Пери. Но что будет завтра, когда винты закрутятся – одержимый угнетениями псионик совершит терракт или еще чего хуже (хотя что может быть хуже, чем смерть невиновных?). В городе, где за слова против Викария и приближенных к нему отправляют на каторгу, вешают и разлучают со семьями – есть ли надежда на нормальную жизнь?

[indent] Музыка давно сменилась. Вокруг вчерашние дети встрепенулись и начали вновь дергаться под скрежет клубных треков. Лу стояла не двигаясь, вцепившись пальцами в плечо хилера. Ее мысли и тревога полностью завладели телом, заставляя его оцепенеть при мысли о самых пессимистичных исходах существования. Философия режима. Где, как не на выпускном задаваться такими вопросами. Ладонь девушки выскальзывает из руки Йонаса.

[indent] - Давай уйдем отсюда, - косо глянув на оставленную неподалеку бутылку с горячительным напитком, Рид точно знает, как она хочет встретить рассвет. Малую уже загнали, Ирма и Том слишком увлечены друг другом, чтобы отвлекаться на симптомы тревожного расстройства подруги, возникшие в самый неподходящий для этого момент. Одной быть не хотелось. И даже если Йонас покрутит пальцем у виска и не захочет покидать интернат, Лу знала, что сможет найти себе компанию. Но хотелось быть с тем, кто поддержит. Поймет. Встретить рассвет нового этапа в жизни захотелось именно с Йонасом.

вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

[indent] На ощупь Лу тёплая. Как собственно и полагается обычному живому человеку, но на это тепло Йонас обращает какое-то своё особое внимание. Дёргает носом, ощущая, как нагревается ладонь и словно тонкие иглы пронзают что-то внутри, Лу наверно печёт или типа того, хер его знает какого это, когда твою болячку вот так забирают, ему рассказывали, что ощущения так себе. Под брючиной, с плохо выглажено стрелкой, медленно расходится кожа, выступает алая царапина, начинает тихо кровить. Как же это всё, блять, медленно. Его пси требует совершенствования, практики, знаний, пока приходится тратить кучу сил и времени, что бы сообразить что там к чему, как оно всё работает, как лишнего не забрать, как выбрать одну ту самую болячку. Для псиоников образование пиздец какая привилегия. Как жаль, что для хиллеров оно практически необходимость.

- С колготками давай как-нибудь сама уже. - Он трёт ладонь пальцами, разгоняя ощущение чужой болячки по всему телу, так  быстрей проходит. Не то что бы научный факт, так, личное наблюдение. Может просто плацебо.

[indent] Царапина и вправду была пустяковая, но оно как-то сама выходит, Йонас просто делает особо не думая, уже потом, ощущая её на себе крутит в мыслях что-то вроде: ну это же из-за меня сюда потащились, не потащились бы - была целая. Какие-то всё так себе отмазки на самом деле. Йонас дёргает плечом, словно отмахиваясь от пустяка и заканчивая попытки в самокопание, это ведь больше по части Лу, ему-то че, захотел и сделал, вот и всё. Это никого ни к чему не обязывает. Он вообще не ждёт никаких благодарностей, но девчонка конечно же уже смотрит на него со смесью то ли благодарности, то ли жалости. Блять, не выпускница, а какой-то сопливый щенок.

  [indent]  Сигарет осталось не так много, навряд ли хватит до утра, но че уж, придётся либо поумерить пыл, либо потом потерпеть. И то и то звучит говняно и видимо озадачится этим Йонас чуть позже. Пока он просто прикуривает и садится рядом с Лу. Протягивает ей пачку с зажигалкой. Вид с крыши открывается и вправду просто невероятный, сам его оценил тоже только сейчас, до этого бывал здесь только днём, а днём конечно красивенько, но не настолько. Интернат располагался где-то в промежутке между Термитником и фермерскими окраинами города, так что с одной стороны их накрывала вечное зарево тепличной засветки, с другой неоновая дымка старого города. Так и жили- между двух огней. Зато сразу понятно было, что со всеми ними будет дальше. Те кто поспокойнее и, что более важно, кому способности позволяют отправятся на грядки, поливать рассаду и полоть, че там обычно принято полоть. Кого-то, самого бестолкового, отправят жать ебанный пресс или топить плавильные печи на производства. Платят мало в обоих случаях, но там почти везде свои и это честный и надёжный труд. Большинство просадит подъемные в Термитнике и там же в итоге осядет. Те, что поамбициозней будут биться всю оставшуюся жизнь о стеклянный потолок, кто с запросами поменьше просто постепенно будет скатываться по наклонной. Некоторые таки смогут как-то встать на все четыре лапы и будут вести свою покорную размеренную жизнь. Доган вон устроился спасателем и ему будто бы нравиться. Йонас не осуждает, в чём-то даже поддерживает. Просто не хочет так же. У них всех нет никаких шансов, живите или сдохните, главное не забывайте, что вам позволено быть частью чего-то намного большего чем вы сами.

[indent] Но отсюда, о, отсюда им были видны огни нового города. Нью-Пери дразняще сверкал своими самыми дорогими побрякушками. Отвратительно лицемерно, но как же невероятно красиво.

- Всё будет отлично у нас. - Он понятия не имеет как, но прямо сейчас в этом абсолютно уверен.

- среди таких сильнейших лучше быть, блять, на самом дне. - стиснутые зубы желают вгрызаться; фокус размывается между лицами. олег наступает ответной агрессией, срывается шагом навстречу, пока ему стеной защитной не предстанет константин с маратом. глаза у череватого жалят недоумением, сам он отрицанием станет, вспылив замешательством, что укусит подобно змее; она пускает отторжение; запускает механизм разрушения. и влада трясет, мелкими конвульсиями, губы подрагивают от мимикрирующей злости, разрастаясь в шквальный тайфун. влад пятится назад громогласным отказом. ничто иное, как - цирк уехал, а клоуны остались. я хочу уйти. красным кодом в голове; мигающим знаком над выходом. беги, влад. и влад спасается, разворачиваясь на пятках к пути, игнорируя в спину чьё-то фырканье. и кто-то посмеивается на подкорке, насмешливо и угрюмо, только череватый заглушает чужеродные звуки, прыгая в вакуумный пузырь. оно душит сильнее, чем собственная петля, застревая в глотке, царапая нёбо и впиваться в ладони полумесяцами, потому что оно наступает.

влад не замечает никого, только по коридору следует, срывая на ходу петличку. блятьблятьблять. бегущей строкой восклицание горчит мерзкой слизью. оно разрастается и лицо перекошено злостью, скалится пустоте, бездной черной в глазах развернется. руки чешутся и пальцы изнывают, ломает желанием вырвать ими кадык чей-то. то ли сашин, то ли олега. возможно, двоим, возможно даже всем по очереди. череватому возжелать каждого проклятиями осыпать, пустоголовых. они не понимают. они нихуя ничего не знают, но строят из себя невъебенных экстрасенсов. а на что ты рассчитывал, влад? привычкой уже врасти должны в позвоночники косые взгляды, чужие нотации, осуждение, что следует за каждым шагом. они ненавидят. они порицают. они смеются. они негодует. так нельзя, влад. это отвратительно, влад. ты отвратителен. они приходят второй год, качая головой, на камеру сыграют добродетелей, поучая родительским тоном. ты недостоин. ты никто. и даже если толпа скандирует твою фамилию, они недоумением вздохнут. поздравляю с победой, влад. чужая ладонь ложится рукопожатием, быстрым кивком и неуместной совместной фотографией. он улыбается, но ранее тоже отрицанием швырялся в твою сторону. ты же помнишь, у нас разные методы и твои я никогда не одобрял. влад помнит. влад моргает и вырывается из чужого объектива. нам не о чем разговаривать. влад срывается в толпу на улицу, улыбаясь. они радуются. они кричат. они признают.
а те, кто сзади - никогда.

как и сейчас. ты плохо справился, влад. стаей гиен накинутся, оценками показательными. и вторят чушь, со знанием дела. ты кто такой, твое время давно закончилось, лет 9 назад. влад усмехается. по разным причинам явился каждый: доказать, напомнить, помочь. а у влада нашёптывает демон и жажда вкупе; покажи им. докажи им. свергни. на престоле одному восседать, на груде чужих костей обглоданных. владу кажется, что его не заденут уже: ни комментарии злостные, ни взгляды полны приговоров на их собственных судах. владу казалось, что с уважением, как к сопернику. показалось. ничего не изменилось. они просто завидуют. они по головам готовые ради своего триумфа, а ты? а череватый смотрит на свое искаженное отражение в окне усталостью, она из злости прогрессирует со скоростью пули, стремящаяся в лоб, размозжив череп. эмоции эмигрирует, кочевая из одну в другую,  сменой внезапной погоды. влад сочится энергией тяжёлой, по стенам плесенью заляжет, по потолку ржавой течью. воронкой в голове и дверью, за которую шагнуть и закрыть, весь негатив оставляя за порогом, прямо здесь, посреди комнаты. и пусть каждому залезет под кости, дробя головной болью.

вещи, покаявшись в углу складываются в рюкзак, телефон достается отписать жене коротким: «это пиздец. я ухожу», а потом красноречивым голосовым. за каждого матом отзовется, каждому достанется. влад уже видит заголовки новостных каналов в социальных сетях, где его назовут очередным сквернословием и усмехается; насколько все это отвратительно забавно, но в этом цирке ему участвовать не хочется, дальше - хуже. растоптать унижениями, обтекать эпитетами перед камерами - вот что ожидает его ближайшие полгода. они будут разыгрывать шоу, танцуя на чужих слабостях, играя нечестно в угоду себе и за каждый провал - череватый нашептал, череватый проклял, череватый наговорил. владу - четырьмя всадниками апокалипсиса, не менее.

за ним никто не спешит и это раздражением в лёгких и тем же успокоением. он надеется ускользнуть до того, как съемки закончатся, а завтра уже придется расплачиваться за выходку перед продюсерами. влад, это не по-взрослому и въедающийся взгляд прожжет лицо. только плевать, только надоело, только к черту. ему достаточно. ему надрывом и надломленностью. рюкзак вешается на плечо, в руке куртка сожмется и у порога столкнется лицом к лицу с совестью. она предстанет человеческим голосом, женским телом и взглядом раздевающим людские души. перед ней всякому - нагим. и имя у неё звучное, короткое и звонкое. л и н а.
а ещё она его личным бедствием и, кажется, что - наказанием. а ещё она - занозой, которую уже вытаскивать-то поздно, глубоко вошла и осела там, под ребрами. а ещё она - постоянным завсегдатаем его черных списков, а потом тёплыми объятиями на финале и тихим шепотом «ты молодец. ты заслужил». лина - хрупкая, ее обнять и кости хрустят, кажется, что сломать легко, но так кажется только. теплом и лаской на слух, ободрением и улыбкой. лину влад почему-то не может ненавидеть; только публично. на экранах чужих телевизоров, смартфонов. в трансляции посылом едким и сообщением среди диалогов «и я тебя люблю, череватый». и черт знает, была она среди тысяч на его прямом эфире или уже доложил кто. а влад улыбается, оставляя сообщение без ответа.

л и н а.

кажется, единственная, кто в попытках пролезть под скорлупу, в самую душу метит, чтоб обнажить и эту для себя. ты только никому не говори о том, что ты видишь. так неинтересно же. она видит то, чего другим глазам не положено. ее мягкое касание на плечо перед испытанием, где ни одна камера не запишет и едва уловимое по ладони пальцами. все будет хорошо. ты справишься. а потом мотор запишет их пререкания, где владу запутаться в собственных чувствах, посеяв зерно сомнений и двоякостей. влад не понимает.
влад не знает.
что он чувствует
к ней.
их так много.
и вот она такая изящная - тяжким грузом. переполохом. хаосом.
и вот она сегодня
«не извини»
влад смотрит прямо в упор, как дулом у виска. смотрит раздосадовано, где плескается уже назревшая свойственная обида на нее. для нее.

- если ты пришла со мной попрощаться, бога ради, не стоило. - череватый взглядом за спину, пытаясь понять, закончились ли съемки или все же отправили за ним. только похуй, только разговаривать не о чем, ему домой хочется поскорее. - мне хочется отсюда убраться, знаешь, блевать тянет от ваших рож, а не разговаривать. -  в выражениях не стесняется, все как на духу, за него говорят его бесы те самые. а они там диким воем истязают. они там оценкой паршивой и «не извини». олег по душе больше пришелся, а влад череватый - снова, теперь, враг, которому задницу надрать необходимо. так за что? за то, что ты, как и они? влад не понимал. колет неприятно и саднит где-то в грудной клетке, щемит.  - мне кажется, что ты итак уже все сказала.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

утро в родной богадельне началось с криков якова, который уже во всю записывал новый стрим, что будет наверняка выложен уже к вечеру, ну, если до этого он не спалит сам себя энергией горящей задницы.

лёша честно пытался поспать ещё хотя бы пять минут, пять грёбанных минут, чтобы чуточку меньше ненавидеть этот мир и эту поганую жизнь; даже карикатурно спрятал голову под подушку и посильнее прижал ту к лицу – авось он всё же сдохнет? проблем точно будет меньше.

– да не ори ты так, лиса разбудишь – пиздюлей вывесит! – раскатисто и на весь коридор, ну типичный потапыч. вопрос только, какого лешего тот ещё не укатил на свою охренеть какую важную работу… ах, ну да, вся его «охренеть какая работа» — тупая слежка за их «примерным» поведением, вечно рыжий об этом забывает.

а затем тянется к прикроватной тумбе, чуть не смахнув с неё полупустой (или же наполовину полный?) стакан с водой, цепляет телефон пальцами и, щурясь сонно всё ещё, тапает несколько раз по экрану, вводя пароль. было ли там хоть что-то интересное? едва ли – какие-то там сообщения, какие-то там пропущенные звонки, и если всё это добро не было отправлено наманикюренными ручками любимого начальника, то лису кристаллически поебать, потому что сегодня он собирался себе выходной устроить. заслужил же, ну, разве не так?

где-то ближе ко второй половине дня выходной для патрикеевича накрывается медным, мать его, тазом. потому что, будем честны и объективны: когда на горизонте маячит возможность подзаработать не где-то на территории горыныча, которому потом отваливается весомый процент, а за её пределами, то от такого не отказываются. особенно, если дельце намечалось довольно лёгкое.

особенно, если оно намечалось в москва-сити.

задача была проста, как два пальца: залезть в квартиру к одной особе и вытащить из неё как можно больше ценных вещей и какие-то определённые документы; лёха с усмешкой думает о том, кому ж так могла насолить эта дама, что пришлось впрягаться кому-то его уровня (да, года и века проходят, а с самомнением у лиса по-прежнему всё прекрасно), но да ладно, это всё – лирика ненужная, которая голову лишь забивает, а сейчас совсем-совсем не до этого. сейчас надо думать, как бы так пробраться незаметнее, поскребстись по хате чужой и ноги сделать; как сдать награбленное и передать документы, получить свои деньги и хотя бы за свет заплатить, потому что в этом месяце как-то они больно дохера электричества потребляли, о чём в основном сокрушалась сонька. но соня была в принципе невротичка та ещё, и к её закидонам довольно легко привыкнуть, если очень постараться.

задача была проста, но вот исполнять её так, без предварительного продумывания, потому что, видите ли, хозяйки нет дома конкретно сейчас, а клиент просит очень-очень срочно, было верхом идиотизма, тут уповать только на свою удачу надо, и, шкерясь в лифте, словно подросток, алексею кажется, что что-то обязательно пойдёт не так. ну согласитесь, что дело какое-то… с запахом наебалова. а своему нюху лис доверять привык.

в итоге «не так» идёт вообще всё: начиная с того, что всякие цацки прикарманить можно было в ограниченном количестве, так как в квартире камеры были, а это уже конкретный такой попадос, и заканчивая тем, что никаких документов патрикеевич не нашёл, где бы ни искал. ну, оставался лишь один единственный вариант, потому что чем чёрт не шутит, в конце концов?

зачастую подобные бумажки хранились в сейфах. осталось лишь найти оный.

– ну хотя бы ты не подведи, – шикает лис, пока пытается удобнее ухватиться и отодвинуть от кухонной стены холодильник. нахуя и зачем? да просто чтобы успокоить себя, найти оправдание тому, что его навыков оказалось недостаточно, чтобы филигранно сориентироваться в пространстве, ситуации, и выполнить блядский заказ на «отлично».

махина цвета «лакшери хром» поддавалась с трудом – рыжий никогда не претендовал на лавры самого сильного; отодвигается с огромным трудом и вплоть до момента, пока по спине снизу вверх не начинает расползаться тянущая боль, с каждой секундой вынуждающая кривить лицо всё сильнее и сильнее.

– вот сука-а-а, – обречённо воет патрикеевич, оперевшись на верхнюю дверцу холодильника ладонью и согнувшись.

пиздец, приплыли, что называется. это будет просто ограбление века, о нём обязательно напишут во всех новостных пабликах. что-то вроде «грабитель надорвал спину, пока обносил квартиру в москва-сити». охуенно.

Если быть предельно честной, не столько перед собой сколько перед людьми, взвалившими все проблемы мира на одни хрупкие женские плечи, Эвелин было сложно представить, что однажды ей выпадет «уникальная» возможность быть втянутой в хитросплетение дворцовых интриг и политических распрей, которые и положили начало гражданской войне в Орлее. Она вспыхнула мгновенно, подобно спичке, но на её фоне война между магами и храмовниками, которая вот уже четыре года шествовала по землям Тедаса, казалась каплей в море. Всё что было между последними — обыкновенная ненависть; где храмовники были угнетателями, а маги — угнетёнными за свои же способности. Всё это не просто глупые сказки или слухи — Эвелин своими собственными глазами видела жизнь внутри круга; молча наблюдала за тем, как некоторые из храмовников позволяли вольность, принижали и применяли грубую силу, как некую попытку доказать превосходство над более слабыми. И даже к тем немногим, кто не страшился последствий, и мог постоять не только за себя, но и встать на защиту соплеменника. Подобные картины Эвелин довелось видеть достаточно часто. Естественно, не каждый храмовник был плохим, находили и такие, кто проявлял сочувствие и сострадание, но таких можно было бы по пальцам левой руки пересчитать. По личному мнению Эви, не раз слетавшее с острого язычка вслух, это нельзя было назвать чем-то хорошим. Но после событий в Киркволле, когда восстание магов, а точнее одного из них, буквально стёрло чёткую грань дозволенного, их стало ещё меньше. Большинство людей-не-магов, как собственно сами и храмовники, считали разумным спихнуть вину исключительно на тех, от кого и начались беды, а именно людей с магическим потенциалом. Сами же маги чётки видели вину в тех, кто их угнетал на протяжении долгих лет, а именно в храмовниках. Проявляй они долю человечности, то ничего из случившегося бы, вероятнее всего, не произошло. Эвелин была в корне не согласна с мнением большинства, но, в отличие от них, не боялась говорить об этом вслух. В любом случае она бы так и провела остаток своей жизни взаперти, поэтому стоило отдать должное тому магу. И только за то, что «подарил» свободу, но никак не за открытую охоту, последовавшую после.

Гражданская война в Орлее в корне отличалась от той, которую ежедневно приходилось видеть Эвелин, где накал страстей между храмовниками и магами всякий раз достигал критической точки.
К огромному счастью, застать зарождение противостояния между особами королевского происхождения воочию не удалось — разве что на словах, которым девушка не доверяла {это вошло в привычку?}. Не то чтобы подобное упущение как-то сильно огорчало. Но даже простое посещение подобных мероприятий, где собирались всевозможные сливки общества, вызывали не самое из приятных ощущений. Эвелин была вынуждена принять приглашение на бал в Зимнем дворце с одной лишь задачей — урегулировать назревающий конфликт, где действия любой из сторон запросто могли пошатнуть чашу весов, склонив одну из них в свою пользу. И даже если кому-то из них всё же удалось бы это совершить, ничем хорошим для Орлея это не обернулось бы, лишь усугубило бы и без того шаткое положение. Сохранение мира — то к чему стремилась Инквизиция. Она же была главной из причин по которой Эвелин не отвернулась от просьбы великого герцога Гаспара де Шалона, хотя могла. Долг перед обществом важней всяких предрассудков и чувств. Эвелин, как никто другой чётко понимала, что от неё требуется и чего ожидал чуть ли не весь Тедас. Тот непосильный груз ответственности, что свалился в мгновение ока, едва позволив моргнуть, давил на хрупкие женские плечи. И с каждым разом эта ноша становилась тяжелей, будто намеревалась заживо похоронить.

— Леди Инквизитор, прошу прощения за беспокойство... — говорит один и разведчиков, и столь неуверенно входит в кабинет. Как он постучал Эвелин разумеется не слышала, но помнит, как сейчас, что дверь оставила приоткрытой. По всей видимости, она так сильно погрузилась в собственные размышления и воспоминания, что не обратила внимания как потеряла связь с реальностью. Не говоря уже о необходимости полного сосредоточения на работе.

— Миледи Монтилье направила меня к вам в срочном порядке доложить об... — совершенно неожиданно она вытягивает руку вперёд, вынуждая собеседника замолчать.

— Милый, тебе не говорили, что входить без стука дурной тон? — выражение лица Эвелин приобретает серьёзный, внушающий страх, тон. В её же глазах, к немалому удивлению, мелькнуло что-то тёмное и тяжёлое. Молодой человек, стоящий в нескольких метрах чуть было не попятился назад, завидев в глазах девушки нечто зловещее и пугающее. В них будто бесы танцевали свой безумный танец, и это вызывало внутреннюю панику, которая сочилась наружу, проявившись в открытом испуге.

— Н-но...я...постучал. — невнятно промямлил мужчина, а руки его заметно дрожали, когда он держал важные документы. Эвелин вовсе не хотела довести бедолагу до состояния исступления, а лишь немного «поразвлечься». И сама же не заметила, как всё вышло из-под контроля.

— Да ладно, я всего лишь пошутила. — она смягчается в лице, но в воздухе всё ещё витает некоторое напряжение. И даже лёгкая улыбка никак не исправляет эту ситуацию. — В последнее время произошло слишком много событий, поэтому мне необходима была разрядка. Можешь расслабиться, сладкий.

Мужчина не совсем до конца осознал, что именно сейчас произошло, но с непонимающим видом продолжал стоять, как истукан, и хлопать глазами. Это длилось буквально несколько минут. После которых он всё-таки пришёл в себя и продолжил диалог. Инквизитору не составило труда воссоздать образ безусловно заинтересованного человека. Не всё то, что он говорил было полезной информацией, поэтому пришлось хорошенько постараться «отсортировать» действительно важное от ненужного. В основном это были письма благодарности и отчёты о проделанной Инквизицией работе. Им приходилось получать их в огромном количестве, но едва ли от них был какой-либо толк — разве что в тех, где требовалось очередное вмешательство или помощь Инквизиции. Деятельность организации началась с небольшой кучки людей и поставленной цели, но за короткий промежуток времени им удалось приобрести влияние по всему Тедасу и разрастись до внушающих размеров. А вместе с ними выросли обязанности перед его жителями. Эвелин — невольный наблюдатель всего, что произошло, происходит и будет происходить внутри организации. Хочется ей того или нет, но она важна.

Возвращаясь в реальность, Эви, даже в самом конце, надеялась услышать что-то действительно стоящее. Он всё ещё находился на свободе и представлял угрозу. Прошло достаточно много времени, как он сравнял с землёй первое укрытие Инквизиции, но недостаточно, по всей видимости, чтобы вновь выйти на сцену. Самому, а не искусно управлять марионетками для достижения своих целей. Но им палки в колёса вставлять значительно легче, что в разы облегчает работу. Закончив с докладом, Эви одобрительно кивнула головой, но вновь обратила свой взгляд на засуетившегося разведчика. Его движения вызывали шорохи, нарушающие тишину в кабинете.

— Что насчёт Корифея? — она всё-таки позволяет этому вопросу, так сильно засевшему в голове, слететь с уст. И звучит по-особенному, будто требует, а вовсе не спрашивает. Но собеседник вовсе не теряется, а лишь даёт отрицательный ответ — обнадёживающий. — Так и знала. Можешь быть свободен.

И он бы непременно покинул кабинет, но у него ещё есть что сказать напоследок.
— По имеющейся у нас ранней информации в Арборской глуши замечена некоторая активность венатори и небольшая группа сбежавших магов-отступников — в прошлом вышепоставленные и уважаемые маги из империи, которых с позором выставили за пределы Тевинтера.
После сказанного наступает тишина. Недолгая, но за этот короткий промежуток мужчина, сделав несколько шагов вперёд, успел передать документы с пометкой «секретно». Тревельян не могла знать наверняка о том, что в них говорилось — лишь предположила. Вполне возможно, что там могли быть указаны их имена или же более детальное описание произошедшего в прошлом инцидента — всё что угодно. Эвелин сопроводительным взглядом смотрит на то, что сейчас лежало на почти пустом столе, а затем вновь переводит взгляд на собеседника. И в её глазах невозможно увидеть какого-либо удивления — это вполне обычное дело. В лёгком поклоне мужчина развернулся и поспешно направился к выходу. Эвелин не стала его провожать взглядом, а лишь облегчённо выдохнула, как будто устала от бесконечных бессмысленных диалогов, которые все как один ничем не отличались друг от друга.

Но прежде чем успеть изучить то, что сейчас мирно красовалось на письменном столе, мужской голос вновь раздался, привлекая к себе внимание.
— Чуть не забыл! Леди Кассандра попросила вас наведаться к командиру Резерфорду. Это касается дела о Серых стражах, которые ранее были спасены в крепости Адаманта.

Эвелин уловила едва слышимый звук скрипа, исходящий от двери, после которой наступила абсолютная тишина. Некоторое время поразмыслив она приняла решение не откладывать в долгий ящик поход в одну из башен крепости, где устроился командир Инквизиции. Лёгким движением руки, подхватив горстку так и нераспечатанных документов, Эвелин закинула их в верхний ящик стола, тот который запирался на ключ. Всего лишь обыкновенная мера защиты от мелких хулиганов и прихвостней Корифея, которые, по мнению леди, могли без проблем оказаться внутри организации. Никто не застрахован от тех лжецов, кто умело втёрся в доверие и тем самым обвёл всех вокруг пальца. Как человек здравомыслящий Эвелин никогда не исключала такой возможности, особенно в тот момент, когда они стали у всех на слуху, что привлекло ещё больше людей для работы. Можно сказать, что Тревельян была готова к подобному повороту событий, что очередное предательство не вызывало бы в ней удивление.

Сдвинув стул в сторону, который мешал и заметно сковывал движения, Эвелин, продолжая сидеть на нём, чуть склонилась вниз к самому нижнему из ящиков. С характерным скрипом открыв его девушка забрала то, что было небрежно завёрнуто в тряпичную ткань, после чего задвинула ящик обратно в стол. Буквально несколько секунд она всматривалась в то, что сейчас находилось в правой руке. И так же быстро прервав зрительный контакт, поспешно встала и направилась к выходу.

Эвелин достаточно долго времени провела в стенах Скайхолда, поэтому знала абсолютно все лазейки, существовавшие в каменной крепости. Всё же любопытство однажды победило здравый смысл, который был присущ с самого рождения. И дабы избежать ненужных встреч Эвелин решила выбрать короткий маршрут. Риск натолкнуться на очередного разведчика оставался, но он был минимальным, как в случае, если бы пришлось идти напрямую через тронную зала. И если выбирать меньшее из двух зол, то она выберет тот, где можно столкнуться с одним или двумя, чем с несколькими десятков.

Оказавшись за пределами душного замка, на свежем воздухе, Эви делает глубокий вдох. В нём витает морозный горный аромат, и она чувствует, как лёгкие заполняются им; ощущает, как лёгкое пощипывание в области груди. На дворе стояла ясная солнечная погода, как и на протяжении последних нескольких дней. Не сказать, что это было чем-то плохим, но иногда хочется некоторого разнообразия. Как, например, проливные дожди с грозами, что сверкают в небесах яркими вспышками. Эви такая погода была по душе, пока большая часть остальных терпеть не могли грязь и слякоть. И стоило выйти из тени, как солнце яркими лучами больно ударило по глазам, заставив ту заметно сощуриться. Потребовалось около минуты чтобы глаза привыкли к яркости небесного светила и перестали болеть. И только после того, как Эвелин вновь могла видеть окружающий мир в нормальном его состоянии, а не расплывшимся блеклым пятном, она продолжила двигаться. Буквально за несколько метров она заметила, что центральная дверь в башню распахнута настежь. И едва ли могла видеть, что именно сейчас там происходило — слишком далеко.

С каждым шагом, уверенным и решительным, расстояние становилось меньше и меньше, а потом и вовсе исчезло. Оказавшись буквально в двух шагах от порога она замирает, вслушиваясь в конструктивный диалог командира и посыльного. Наблюдает за ним, как он увлечённо с головой окунулся с головой в работу, теряя при этом связь с окружающим миром. В его действиях и словах стойко ощущалась твёрдость и решимость — так явственно, как никогда иначе. И её губ трогает лёгкая улыбка после которой Эвелин бесшумно переступает порог, оказавшись в знакомом до чёртиков помещении. В воздухе, как и прежде, теперь витал едва уловимый аромат цитруса, древесины и пряностей — тот, что безумно нравился ей. Продолжая оставаться невольным наблюдателем событий, девушка отошла в сторону от двери, изящно оперевшись о прохладную каменную стену. В это мгновение у неё не было веских причин прерывать занимательную беседу, поэтому она намеренно продолжала быть незаметной. Не было никаких сомнений, что командир Резерфорд вообще слышал, как девушка зашла в его обитель. Её последний шаги были мягкими, практически бесшумными. За чужими голосами даже хорошо слышимый сторонний звук растворялся, превращался в ничто, а едва уловимый и подавно.

Скрестив руки на груди, леди Инквизитор продолжала созерцать, сохранив ту лёгкую улыбку на своём грозном лице. Оставаться вне поле его зрения удалось недолго, но и этого сполна хватило, для того чтобы насладиться безмятежностью и спокойствием, которые были в относительном недостатке. Когда воинствующий храмовник соизволил оторвать свой взгляд от изучения письменной составляющей доклада и чуть повернул голову в сторону, то обнаружил за спиной молодого человека неожиданную гостью. И это заставило его на секунду войти в ступор, что нужные слова попросту потерялись. Эвелин лишь выразительно подняла брови и позволила очевидному, но так и не произнесённому вслух комментарию повиснуть в воздухе.

— Не хотела нарушать рабочую атмосферу. — затяжное молчание продлилось недолго, а в словах отчётливо слышалась ирония. — Не обращайте внимания, продолжайте. Я никуда не тороплюсь.

Эвелин будто нарочно продолжает так явственно издеваться, будто намеревалась вызвать чувство озадаченности и гнева, играя на струнах души. Она всегда была прямолинейной, и Каллен об этом прекрасно знал.

по руке поднимается след от кинжала — режь сразу, не медли — стремится ввысь, к сгибу на локте. детским любопытством вычленить, что он живой. вырисовывает простое уравнение на песке тонкой палкой: следить за развитием жизни своей со стороны скромного наблюдателя равняется я. отдать себя волнам, проверить — потопит сразу или помучает немного. кэйя, вкусом кислым на языке, смотрел на улыбку джинн и в зеркале ванной комнаты под обеспокоенный стук аделинды пытался повторить. пальцы держали уголки губ, поднимали вверх — до боли в щеках — получалось похоже.

во снах он видит дворцы — шпиль со звездой украшает крышу: вот-вот разрежет темноту ночи. он ходит мимо них, неприкаянный и незамеченный, и только слышит — крики, крики, крики. мольбы сквозь стиснутые зубы, отчаянием разрезают душу, отравляют. запах костра — горят ткани, горят кости, горят они — преследует, пока его непривычно маленькие ноги пытаются сбежать из этого кошмара. он просыпается в холодном поту: руки будут трястись еще долго. ему в затылок дышит необъятное нечто, открывает широкую пасть, чтобы заглотить целиком, но никак не решается.

долг остается долгом. защитить, подставиться под удар. в мондштадте все так ярко — флаги, цветы, улыбки людей — хочется зажмуриться и протереть глаза, надавить сильнее, увидеть в них звезды. расправленные плечи, ни один мускул не напряжен. расслабься, кэйя, чего так ссутулился. беспечность впитали с молоком матери и теперь сладким сиропом заливают долину песнями, смехом, гулом голосов хора, пока рыцари обнажают  свои клинки во имя свободы. патрульные убийства мусора во имя благой цели.

убийства во имя свободы.

во снах он видит дворцы и перестает спать. на периферии сознания крики заевшей пластинкой повторяются, не оставляют в темноте постели. оно уже оскалилось и уже вот-вот. осталось только продохнуть полной грудью последний раз, выполнить свой долг до конца. осталось только

добить последнего. но

твой отец. хочется отрезать уши, закопать их где-то далеко и глубоко под землю, чтобы никогда больше не услышать упоминаний. замытым пятном на белой рубашке — сколько не стирай с мылом, все равно остается. не помнит лица, помнит только руки. большие и холодные, тянут вперед сквозь глину — ноги вязнут в грязи, и кэйя только хочет сделать передышку, остановиться на мгновение. зыбкой мерзлотой отдается, и хочется сбежать.

страшный секрет в шкатулку на ключ и убрать подальше. если не видишь его, едва ли помнишь, то его и не существует. ему пожимают руку за отличную работу, ему в лицо улыбаются этой широкой мондштадской улыбкой. а тайна растет-растет-растет, ложь переплетается, как лоза на том дворце, скоро дорастет до самого шпиля и устремится вверх. собирает ракушки на пляже, складывает их в башню, а она так и норовит упасть, проклятая.

но улыбается, складывая меч в ножны. сегодня он не добьет последнего.

— не припоминаю, чтобы мы виделись, юный господин. я могу помочь?

золотые волосы незнакомца не слепят глаз, и запах бездны остается дурманом. останется новым швом. пока паника прорывается, поднимается снизу вверх, закрой все двери на замок. среди этого очередного жаркого дня разгорается ярким пламенем страх.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

губы сухие — на выдохе облизывает языком. обращает на себя айсберги  распахнутых зрачков, а заповеди отца на зубах отдают песком — повторяет как мантру.

не слушает — вслушивается в звуки и буквы, изучает эскизами искрами_блеском полыхающих черных радужек, вглядываясь в карие. так похожи на глаза криса ву.

голос спасительницы щекочет шею липкими пальцами, а мысли брыкаются, снаружи растягивая губы в кривой улыбке. от чужих пальцев мурашки ползут по затылку от темечка вниз к позвонкам и спотыкаются о выпирающую бугром кость. минуты циферблата отбивают ритм четвертого десятка, голос медленно затихает, переходит на шепот.

сердце убийцы выбивает ошеломляющий ритм и замирает в тишине. лик смерти кажется воистину иконописным: волосы блестят, у глаз — непогрешимое зло — рассеивается... страхом?

он на миг вспоминает, с этими вдохами-выдохами через лёгкие, с этими волнующими эмоциями и слабостями в теле, не всегда была та пустота, которую он уже привык чувствовать в себе, полосой толстой разрезая кожу себе. разрывает привязь — нити, привязанные кандалами к рукам бледным, обрываются, в лёгкие настырно врывается кислород. его клетка пестрила белым цветом, его клетку окружали бездушные твари_врачеватели душ, убивающие в нем ее ошметки.

мысли крошатся под ноги фальшивыми нотами, застревают в ушах скрежетом жести и битого стекла. они хороши для тех, кто не слышит, и испорчены.  словно в тумане, не давая никаких чётких очертаний, ночь сжимается словно бы в один час, бессмысленные тени 'завтра' гуляют ворохом вокруг.

завтра.
что будет завтра?

и он входит в раж.

— ву...

она — издевательски прокручивает, как диафильмом, воспоминания, что застряли где-то в горле — раздерешь до крови, если попытаешься выкашлять. он — штормовой волной хватает хрупкие плечи, оставляя синяки на память и взглядом царапая тонкие ключицы, что дрожат трепетом.

— я же сказал не делать этого. что непонятного было в моих словах?!
вырывается, пятится, выставляя вперед ладони, но в глазах — ни капли страха. три шага, и ее кровь заляпает глянцевый пол, но в ее глазах отражение криса ву.

пальцы убийцы переворачивают журнальный столик, дно вазы царапает поверхность и звоном сотрясает глухое сопротивление. сопротивление, в котором дышать нечем из-за сладкого шлейфа парфюма нимфы и его крови.

им не различает ее запах.
он привык к ней.
но не привык к своей.

ее крик слишком далеко, но он улавливает тень тонкой кисти руки, прежде чем статуэтка бастет не взрывается на лице, пылью рассыпаясь у ножки дивана.

в глазах ву — растерянность — умолкает.
в глазах има — адская ярость — слизывает кровь с губ.

он едва держится на ногах, но из груди, раздирая плоть когтями и истерией, рвётся дикий протяжный рык. ваза ответно_наказанием летит прямо в провинившуюся жертву, и никакие проклятые титановые руки не способны остановить этот рывок.

в глазах джессики по-прежнему крис ву.

осколочное эхо бьется о стену и брызгами рассыпается, разрезая кожу нимфы алой линией вдоль предплечья. и время останавливается. джэбом поднимает разрывающийся тонким женским голосом аппарат с пола, переступает битое, заляпанное кровью стекло и убирает волосы ву с плеча, поднося телефон к ее уху.

— отмени вызов
одними губами.

расплывчатые огоньки – вихрь, искрами царапающий плотно-сжатые веки, в пределе слышимости – рычание шин, воплем сворачивающих в пеленге улиц. внутри – едкий слом, разбивающий клетки исколоченного темными фигурами мусора. мусора, что он вошел во вкус умерщвлять.

скорая.

х

в нос ударяет терпкий имбирный запах, задетая локтем чашка горячей жидкости падает под ноги, разбиваясь на
тысячи крошечных осколков. человек в белом халате слепо крошит их подошвой, вызывая дрожь. блеклый свет выедает глазное яблоко, колени подкашиваются от давления в плечи, а в отражении шкафчика с
микстурами — бледное лицо и ноги, болтающиеся в воздухе, замирают маятником.

с посиневших от лекарств губ умирающей надеждой срывается:

отпустите меня
я[не]сумасшедший

в тот день за ним закрылись дверцы белого автомобиля, клетки, его проклятого «рая», исполосованного анафемским ферраллитным красным.

х

темные кончики волос щекочут разбитую скулу, подписавшая_себе_смертный_приговор прищуривается, стучит пальцами по ранкам, а ему кажется, что этот звук ломом бьется в стенках черепной коробки. джэбом предпочел бы остаться брошенным на гнилой земле, покуда солнце не взойдет над горизонтом, но сил
сопротивляться нет.

опираясь на хрупкое девичье тело, он снова ощущает себя больным мальчишкой, брошенным под коршуны армейских ботинок клана, его единственного дома. щека горит, задевая ключицу, выбивающуюся из-под тонкой ткани кремового платья, и только черничный запах с легкой примесью лаванды держит на ногах.

впервые за долгие годы,
такой уязвимый,
такой обессиленный,
он разрешает себя увести.

…

темнота приобретает бледно-зеленый оттенок стен. любопытные глаза скользят по позвоночнику, выжигая ткань
распахнутой джинсовки и мурашками осыпая кожу.

яркий свет бьет в глаза, он шипит от боли, чувствуя женские пальцы на своем подбородке. прикосновение неприятно, вызывает худшие воспоминания, но терпит, костяшками, до едва ощутимой боли для него, упираясь в края столешницы.

— если не хочешь жить, может быть и есть смысл.

чужие пальцы перекрывают путь струйке крови, обволакивающей предплечье. от ее запаха внутри все стягивается в ком, замирает вместе со сдавленным вздохом. джэбом ненавидит кровь. он одержим ею.

— обработай мне лицо

приказывает заведомо ожидая покорства. он любит управлять, он не умеет просить, он не тот, кто говорит спасибо. переводит взгляд на сумевшую оказать ему помощь - уголки губ приподнимаются в легкой усмешке.

в воздухе появляется смесь спиртного и затушенных сигаретных окурков с дымом, прячущимся в осыпающейся потолочной стружке.  столешницы нет, вместо нее круглый стол, а на нем, в горке пустых бутылок из-под пива, пара мужских рук с пачкой  протянутых фотографий.

это твоя сестра? держись от нее подальше, им джэбом
ты так хотел отгородить меня от своей сестры, крис ву, но что, если она сама пойдет за мной?

— никакой скорой, ву. даже не думай.

паучьи пальцы киллера накрывают мертвой хваткой тонкое запястье, черные глаза впиваются в бледное личико, пока телефон со стуком  не падает на глянцевую поверхность. тень сдается, исчезает за дверью кухни. убийца задерживает дыхание, встает на ноги и бредет  в сторону гостиной, не слыша нерешительно умолкающего голоса из ванной — оставаться на месте.

джэбому плевать, чья это квартира, что он всего лишь гость, на деле брошенная собака, подобранная в грязной подворотне.  им опускается на мягкую оббивку дивана, не заботится о том, чтобы не испачкать. запах нашатырного спирта рядом  сталкивает полюса, сменяя вертикаль горизонтом. с губ срывается тихое шипение, стоит врачевателю прижечь рану потуже.

впервые он делает это не сам.
впервые о нем заботится м у с о р