Как же всё неудачно сложилось!  Сколько Лиса работала в паре с Васей, никогда не случалось  таких катастрофических промахов, честное слово. Пропала чуйка на то, кого можно облапошить и оставить с пустым кошельком или банковским счётом, а от кого лучше держаться подальше, или  птица - удача  отвернулась на время?  Чёрт разберёт, что именно их подвело, важно только то, что дела не просто плохи, а совсем хреновы, и это ещё выражаясь приличным языком.

Никогда раньше родная Москва не казалась Лисе такой неприветливой и отвратительной, как сейчас.  Мало того, что Васю повязали прямо во время развода очередного лоха на денежки, так ещё  и все денежки, которые она вдвоём уже успели выцыганить у самых разных терпил за насколько дней столичных гастролей, во время ареста были в Васькином же бумажнике. И последнее огорчает особенно сильно - Вася - то всё равно выйдет целым и невредимым, папка - ментовской начальник по - любому не позволить сыночку загреметь на нары и получить срок, а вот как прожить с мизерной суммой на банковской карточке, которая в сумочке у Лисы?  Да ещё и гостиничные номера, в которых жили, они освободили сегодня с утра, планируя вот как раз после той  чёртовой попытки разжиться ещё приятно хрустящими купюрами двинуть на вокзал и покидать столицу. Эх, всё - таки надо было сразу забрасывать всё, что добыто непосильным трудом и фирменными мошенническими уловками, на карту, а  не носить при себе, как последним лохам! Вот теперь и получается, что, по сути, Лисе не на что даже снять койку в хостеле, впору просто ночевать на улице. Даже то, что их с Васей билеты до солнечного Краснодара лежат в сумочке у Лисы, вовсе не радует. По - любому без Васи  трогаться из Москвы нет резона,  всяко нужно хотя бы пару - тройку дней перекантоваться в столице, прежде чем напарника и товарища отпустят из ментовки, и вот тогда уже можно будет ит рвать когти куда подальше.

Единственно возможное решение приходит в голову Лисе абсолютно спонтанно. Старший братец Лёшка, а любя - Лис, уж точно не откажется приютить попавшую в дерьмовую ситуацию сестричку на несколько дней. Конечно, условия у Лёшки далеко не айс, комната в коммуналке где - то в жопе мира, но тут уж не до капризов, главное, что хотя бы у неё будет крыша над головой и какой - никакой угол. Уж лучше перекантоваться у брата, чем бомжевать на улице и рисковать либо угодить в недобрые лапы к бдительным ментам, либо оказаться побитой опытными бомжарами.

Таксисту, бородатому угрюмому мужику кавказской наружности, приходится перевести все имеющиеся на карте деньги. Но хотя бы Лиса не вынуждена была добираться сюда, на окраину Москвы, на метро с пересадками, да ещё и автобусом. Не без труда, но рыжеволосая всё - же находит нужный подъезд и заходит внутрь. Пахнет ссаньём, повсюду грязь, брр, ну и мерзость! И как только  Лёшка вообще живёт в таких дешманских условиях?  Обшарпанная заветная дверь выглядит едва ли лучше подъезда в целом, и Лиса смело стучится. Только тут, правда, приходит в голову мысль, что лучше было бы заранее, трясясь в такси, позвонить братцу и поставить в известность, что едет к нему. А то ведь Лёшки может и не оказаться дома, что ему мешает среди дня свалить куда - то по своим делам?  Но, к счастью, дверь открывает именно Лёша, и Лиса с наигранно - желобным видом вещает:
- Привет!  Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде. Не прогонишь же несчастную маленькую Лису?

по правде говоря, клэр не особо любила различного рода конференции, включающие в себя доклады светлых умов всей страны и не только. нет, конечно, она не считала себя слишком глупой для подобного, просто её методы решения проблем несколько… иные. и, тем не менее, только посмотрите на рэдфилд: слоняется вместе со всеми по коридорам и холлу отеля, заполненного людьми, да дожидается заселения, хоть чутьё и подсказывало, что легче попросить коллег оставить вещи под чутким присмотром местных портье и отправиться в конференц. зал, если они не желают пропустить первый, открывающий этот научный слёт, доклад.

спросите, почему вдруг «террасейв» отвлеклись от своей привычной деятельности и послали своих людей для участия в конференции? всё очень просто: расширение сферы влияния, поддержка независимых учёных и меценатов да доклад о текущей деятельности организации с упоминанием направлений, в которых та сейчас работала. каждый преследовал здесь свои интересы, «террасейв» не исключение. потому клэр не сильно удивляется, когда буквально нос к носу сталкивается с ребеккой чемберс, что едва ли не сияла, увидав перед собой вполне себе знакомое лицо.

– я уж думала, они посадили тебя на цепь в лаборатории и никуда не выпускают, – усмехается рэдфилд, позволяя взять себя под руку и вновь окидывая очередь на регистрацию долгим взглядом. – по правде говоря, я бы с удовольствием сходила в бар прямо сейчас, но, боюсь, коллеги не совсем правильно меня поймут. – девушка пожимает плечами с максимально жалостливым выражением на лице ( чему научилась у криса, между прочим ), а после качает головой и кивает в сторону молодого паренька, стоявшего неподалёку с сумками. – как видишь, я тоже пока не устроилась, так что попытаю удачу вместе с тобой. иначе придётся написать жалобу по поводу ужасной организации в плане расселения гостей.

мнения на счёт ребекки ходили самые разные: кто-то искренне ей сочувствовал, памятуя об ужасе, которой той пришлось пережить в свои восемнадцать; иные считали её недалёкого ума, недоумевая, как кто-то вроде чемберс в свои года смог столького добиться; а кто-то и вовсе придерживался мнения, что бекка – гений, которого, словно редчайший экспонат в музее, требовалось охранять с особым рвением. лично клэр больше склонялась к последнему варианту, но, конечно, фанатичным настроям не поддавалась. для неё ребекка в первую очередь была тем человеком, который, как и сама рэдфилд, прошёл через глубоко травмирующие события с достоинством, выдержав все испытания и по праву находясь там, где сейчас находится.

чемберс что-то продолжает оживлённо щебетать. клэр улыбается, активно кивая.

– уважаемые участники и гости нашей конференции, – раздаётся из динамиков, привлекая внимания, – мы начинаем через пять минут. просьба всех желающих подняться на четвёртый этаж в конференц. зал.

– идём, – теперь настала очередь рэдфилд тащить за собой ребекку, – не хочу стоять огромную очередь ещё и к лифтам. простите, извините, пропустите, пожалуйста!..

продемонстрировав чудеса ловкости и смекалки, клэр затягивает бекку вслед за собой в лифт и облегчённо прикрывает глаза, прислонившись к зеркальной стене.

– ненавижу очереди, – со смешком поясняет девушка, – поэтому стараюсь их избегать всеми доступными способами.

4 апреля 1934 г.

Много же времени мне понадобилось, чтобы уложить в голове естественный ход истории: вещи исчезают из нашей жизни также быстро, как и люди. Теряются, пропадают, уходят в один день — раз и навсегда. Иногда, в пасмурную погоду, можно различить их очертания по глубоким, чёрным теням на земле или в стенах — сосредоточиться, расслышать сквозь гул городов, как дрожит их блёклый точечный облик.

Для чего я пишу всё это здесь, а не рассуждаю вслух чутким ушам Владимира Михайловича?

По той же причине, что и Шабака выскабливал огонь у дверей чужого дворца, намереваясь сжечь всякое упоминание о мёртвых именах и почившем времени.

Слова — закрепившаяся символика единства, признание человеком жизни, баталия среди сотен тысяч подобных ему. Мои — только душат, не умея как положено вырваться наружу. Они — не бой, это скорее сдача оружия, поэтому я говорю ими вслух лишь когда признаю превосходство противника [времени], вежливо и только на вы.

Когда очередная эпоха переступит порог моего дома, мне не придётся долго копаться в памяти
— достаточно будет сжечь все эти дневники.



Земля ещё покойно дышала холодом, едва уловимая линия на горизонте, где лес сходится с небом, теперь рубиново-красная на фоне блестящего, чёрного сумрака. Солдаты в карминных шинелях, стянутых широким кожаным ремнём, лениво переговаривались под окнами — смеялись глухо, лаяли от хриплого кашля, щёлкали стальными зажигалками да травили друг другу байки о предстоящей амнистии Покровского. С юга императорский дворец защищали семь взводов, с севера — высотная стена крепости. Если поутру взобраться на самый верх и повыше задрать голову, можно заметить, как посреди свежей зелени блестит и плещется под холмом разливистая Кузьминка.


— Завтра сводите меня туда, господин Руневский, — маленькая императорская дочка с вечера ловит цепкими пальчиками его брюки и упрямо тянет за собой вглубь коридоров, через кленовую гостиную да в папин кабинет, запинается косолапыми ножками об пол и всё к руке его тянется, схватиться в пол прыжка.

— Конечно свожу, Лизонька, конечно свожу, — ласково кивает, беспрекословно следуя по пятам.

Ещё в том году, в Варшаве, совершенно случайно прогуливаясь мимо рынка, он купил крохотный карандашный набросок с изображением Старого города и, по возвращении, повесил его на стене в детской, закрыв тем самым чёрную пробоину, которая пугала Лизоньку каждую ночь. Теперь, по утрам, стоило солнцу коснуться прорисованной тропинки — черно-белый город оживал, светился золотыми красками и ласково убаюкивал беспокойную детскую восприимчивость.

На картинке — застывшая улочка на повороте к Замковой площади, сияла серебристым грифелем и казалась величавой, спокойной, словно накрытой густыми сумерками. Но Руневский помнил, что всё совсем иначе: сколько криков на ней было в январе шестьдесят третьего, сколько смертных приговоров зачитали подле каменной башни, сколько людей сгинуло в тот год, пока волнения не унялись под солдатским натиском. Помнил ещё и тяжёлый нрав этого города, прожилки добродетели и тёмное полотно раскаяния, похожее на развилистое русло Вислы.


Солдаты императорской кавалерии курят за углом, прислонившись к гранитным сводам, садовник сидит внизу — на мраморной ступеньке, стряхивая с рукавов ошмётки гнилых листьев. Весна уж во всю светится, свежей зеленью да турмалиновыми искрами по сухим, гранитным дорожкам, а солнце так и лезет под рукав пиджака — печёт потихоньку, согревает своим ласковым отблеском. Саша стоит подле парадного входа, жмурится да лицо под мягкий утренний свет подставляет — стучит пальцем по самокрутке и идёт дальше, только мелкие камешки под ботинками скрипят, разлетаются в стороны под тяжестью.

Всё тут как всегда: бензиновые разводы в мелких лужицах, громоздкие тележки со свежей землёй для цветочной клумбы, влажный укрывной материал разложен вдоль каменистых тропинок да горки обрезанных веток под сиреневыми кустами. А от пруда — вдруг целый выводок да в пол прыжка, никуда не сворачивая, прямым шагом и ко входу, по-хозяйски вовсе, как домой к себе идут. Сперва кажется, что это дурацкая шутка, какой-то розыгрыш, и сейчас весь этот выводок засмеётся своим неприятным, гавкающим смехом, затопает ногами, отвесить парочку гнусных шуток да упорхнёт куда-то в сторону, подальше от царского имения.

— Доброе утро, господин Дашков. А вы адресом не ошиблись? — в порывистой, быстрой походке Руневского мало дружелюбия, пусть даже и напускного, он настигает их у мраморных ступенек — внизу, под широкой аркой из колонн, и, не кривя ни сердцем, ни улыбкой, вполне основательно преграждает дорогу собой. — Вам же запрещено здесь появляться, не то что уж видеться с императорской семьёй. Как, впрочем, и князю Юсупову. Не припомню, чтобы дружина сняла этот запрет. Так позвольте поинтересоваться, куда это Вы так торопитесь..?



11 апреля 1935 г.

Калиш моего детства с каждым годом всё больше пустеет. Вещи, которые когда-то были мне были дороги, исчезли. Люди, которых когда-то я знал, умерли или затерялись где-то в мире. И всё же я вижу их тусклый блеск, их серые тени, когда прохожу мимо мест, где все они раньше стояли или были расставлены кем-то ещё: глиняный горшок на гнутой подставке возле книжной лавочки, старая скамейка с облезлой краской на чёрных металлических ножках, расписанная цветами тарелка вместо вывески за стеклом антикварного магазинчика, засушенный скелет огромной рыбины, подвешенной в самом начале улочки.

Всё это появилось ещё до меня, существовало при мне и умерло без меня.
Пора возвращаться в Петербург.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.

Гесер собирает свое лицо из золотого песка давно несуществующей пустыни Сур и собственной слюны, неторопливо лепит новые черты, новую привычку улыбаться, новый залом между бровей, новый голос.
Иногда он пользуется старыми образами, добавляет им лет или делает моложе. В Советское время он носил свое собственное лицо, ему кажется, что он родился именно с ним, но до конца Гесер уже, если честно, не уверен, что помнит точно.

Смена лица — это всегда событие, праздник, раньше все праздновали хлебом и вином, сейчас нет, но Борис неторопливо замешивает тесто, поднимающееся у него прямо под ладонями, чтобы отметить так, как он привык.
Мобильник на столе моргает заблокированным экраном, высвечивая лицо Ольги — у Бориса на большую часть контактов стоят фотографии. Гесер косится на телефон, потом на свои перепачканные руки, пожимает плечами. Есть вещи, которые надо отмечать в одиночестве и тишине. Этот век (да и прошлый тоже) потерял понимание сакральности, потерял святое знание, что некоторые моменты надо оставлять только для себя, что они станут полноценными полнокровными только в собственном молчании. Со всей полнотой своей нервной, жадной энергичности, Борис знает ценность неподвижности. Хотя, возможно, это не вопреки, а благодаря.

Макая еще горячие куски хлеба в молодое кислое вино, он, находясь в приподнятом настроении, ворчит себе под нос парочку древних благословений, закрепляя их давно забытыми именами умерших богов.
Сегодня он бы сам не сказал так просто, кто отвечал за что. И кто из них — был он сам.

Гесер — не совсем тоже самое, что и Борис Игнатьевич, но по молодости Дозорные не всегда в этом разбираются. И хорошо.

— Говорят, если писать на поверхности зеркала пером, смоченным в подсоленной воде, можно увидеть будущее, — Гесер, в коротком расстегнутом светлом пальто (ему вечно жарко), смотрит поверх Арининого плеча, заложив руки за спину. Он подошел в какой-то странной задумчивости, со спины, бесшумно ставя ноги на ее следы. В мутной пелене, в прозрачном зазеркалье, нервно бьется Шипучкин, пойманная мошка в янтаре, пугается, видимо, собственного бессмысленного взгляда с другой стороны, пытается то ли вернуться, прикоснуться к собственной ладони, забраться по ней — обратно в тело, то ли отбежать подальше. — Во всяком случае, полторы тысячи лет назад было именно так.

Борис обходит Арину, прикасается пальцами к прохладному стеклу, стучит костяшками — по раме витрины, качает головой:
— Шипучкин, слышишь меня? Ну хорошо. Посиди тут немного, мне надо разобраться. Я пришлю тебе кого-нибудь в компанию, понял меня? В пятно только не лезь, — Гесер выпрямляется, отходит на шаг, чтобы кинуть еще один взгляд на стекло, на безвольные, завороженные глаза Аркадия, и, наконец, поворачивается к Арине. (Он не лезет взглядом в нефтяное пятно, четыре с половиной тысячи лет — достаточное время для того, чтобы приобрести немного осторожности.) Запоздало думает, что она, кажется, не застала его новое лицо.

(Улыбка у Гесера прежняя, она как будто пробивается изнутри, сквозь новую мимику, смешливая, острая.)

Он разглядывает и Аринин мягкий высокий воротник, и тонкие черты ее лица — ведьма. Гесер любит ведьм, в них всех, даже в самых молоденьких, есть что-то очень древнее, дающее им возможность видеть ясно, видеть настоящее. Они все, даже родившиеся пару десятков лет назад, почему-то близки к тому времени, которое уже мало кто помнит. Они все как будто подсознательно знают, как танцевать в давно утраченных храмах дохристианских божеств, какие слова надо им говорить и как долго смотреть на Луну, чтобы узнать правду.

Для Бориса они расстались вчера. Он занес ей, бережно свернутый, отрез тончайшего шелка. Долго вытирал ноги в узеньком советском коридорчике, а потом вдруг жестом фокусника легко протянул ткань сквозь кольцо, шумно рассмеявшись. Вдруг как-то весь, разом, перестал быть Борисом Игнатьевичем, вспомнив, как торговал на восточном базаре за тысячу лет до рождения Христа.
В маленьком закутке, под надсадно работающей лампочкой, резко запахло шафраном, морем и песком пополам с горячим черным чаем. Кажется, еще немного, и все бы это рассыпалось, вся эта построечка на четыре этажа, обратилось бы маленьким древним городком, полным жары, торопливого многоголосия и шума прибоя. Условная завеса времени стала для Гесера слишком тонкой, почти необязательной. Как будто он придерживался правил и не одергивал ее своей поспешной рукой только из привычки.

Или не было этого всего? Или Арина заснула намного раньше? А эти картинки — так, морок перебираемых со скуки возможностей?

— Ты зачем так с Шипучкиным, Арин? Он же при исполнении, делал все по инструкции, — Борис разглядывает растекшейся по подтаявшему снегу кофе, как будто в первый раз заметив, качает головой. Что-то меняется, неуловимо, тоненько, Гесер чувствует, как будто между ним и Сумраком постепенно растекается тонкая кофейная пленка, вклинивается еще одно пространство. И где-то на его поверхности бьется вляпавшийся в него Шипучкин, нервничает, шумно дышит, почти на ухо, все хочется отмахнуться: прекрати, ладно, прекрати, сложно думать, когда ты так громко паникуешь.

Гесер в руке держит пакет из “Пятерочки” (упаковка молока, упаковка муки, две банки светлого пива и несколько апельсинов). Вся встреча какая-то случайная: он вообще-то шел домой, пошел сегодня, правда, окольным путем, притянуло его видимо, то ли на собственное любопытство, то ли на силу чужого заклинания, то ли на Аринины мягкие шаги. Да и вся встреча какая-то несуразная: спокойная Арина в своем длинном пальто, Гесер, перебирающий в голове рецепты выпечки для сегодняшнего вечера, тощий Аркаша и разлитое древнее заклинание между ними. Москва двадцать первого века и прошлое, проворно толкающееся в дверях, пытающееся протиснуться сквозь машинные гудки и звук работающей кофемолки.

— Что-то ты разбудила, что-то очень голодное, — Гесер добродушно усмехается, ласково хлопает Шипучкина по плечу, и тот резко выключается от его прикосновения, оседает в снег, не бьется головой об асфальт только потому, что Борис рассеянно придерживает его за шкирку. — Как тебе в новой Москве, кстати?

[indent] творившееся в то время в мире заклинателей трудно было описать словами. узурпатор сеял хаос, война забирала жизни не хуже самой заразной болезни, не различая заклинателей и обычных горожан, далеких от культивирования. тасянь-цзюнь провозгласил себя первым императором мира бессмертных и действовал на опережение, выжигая дотла города и деревни - чтобы никто не посмел выразить возражение.
[indent] реки крови граничили с океаном человеческих марионеток, созданных из тех, кому не посчастливилось просто погибнуть и уйти на круг перерождения – в следующей жизни все эти невинные мученики смогли бы обрести достойную жизнь, но мо вэйюй лишил их этой возможности. все, кто не погиб во время набегов, были обречены навеки стать его шашками вэйци.
[indent] школы верхнего мира поджимали хвосты, опасаясь выразить недовольство узурпатором – стоило сказать только одно сомнительное слово, как взгляд тасянь-цзюня мог устремиться на эту школу. никто из лидеров не хотел повторить судьбу главы сюэ и его супруги, и никто из них не желал своим детям судьбы сюэ мэна.
[indent] трусливо отвернуться и отправить самонареченному правителю подношение – подарки, окропленные кровью невинных – вот, какой выбор они сделали. вот, чего стоит их хваленая сила и мощь, которой они кичились, пока совет имел хоть какой-то вес в мире заклинателей.
[indent] на последнем совете мэй ханьсюэ не сдержал смеха, слушая, как прославленные ордены, как один, предлагали подчиниться и сохранить свое положение под властью мо вэйюя. он смеялся громко, задорно и искренне, стоя за спиной минъюэ лу, пока она с холодным равнодушием выслушивала копошащихся под ногами червей. она не собиралась осаждать своего старшего ученика, с немым одобрением позволив ему высказать все, что он думает об этой затее.
[indent] - вы не похожи на страусов, любезные господа, но голову в землю прячете точно, как они.
[indent] дальше он выслушал многое: от «усмирите этого нахала» до «никто не давал слова куньлуньской шлюхе», но ничто не тронуло сердца младшего мэй – глава школы поднялась с кресла, и ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она сказала: «дворец тасюэ не протянет руку помощи ни одному из орденов, что склонят головы перед чудовищем».
[indent] ученики ее школы вышли из зала, сохранив достоинство, и их примеру последовал орден гуюэе во главе с цзян си.
[indent] минъюэ лу была мудрой и горделивой женщиной, и она вовсе не намеревалась ждать, пока армия марионеток вэйци подступит к горе куньлунь и выжжет дотла ее орден – каждый из учеников тренировался с рвением, готовый дать отпор захватническим вторжениям мо вэйюя. никто не тешил себя ложными надеждами, что их школу обойдет стороной гнев узурпатора, но каждый во дворце тасюэ был готов отдать свою жизнь, если это поможет сбросить его с пьедестала.

..............................................................................................................................................................
[indent] - старший брат, цзымин, он...
[indent] - с ним все в порядке. птенец феникса возродится после того, как сгорит, не думай даже сомневаться в нем.
[indent] он не сомневался – он переживал. он знал своего брата, как самого себя – и ледяная корка на его лице исходила трещинами, как только мэй ханьсюэ младший снова и снова заводил разговор о сюэ мэне. никто не знал, жив он или нет – с тех пор, как его видели в последний раз, прошел почти месяц. старший брат всегда говорил твердо – особенно, если хотел утешить младшего, но недостаток информации оставлял надломы на них обоих.
[indent] - нужно было отправиться на его поиски, - прикусил губу ханьсюэ, делая большой глоток вина.
[indent] - искать его по всем городам – все равно, что иголку в стоге сена. мы оба нужны здесь.
[indent] он прав. старший мэй всегда прав, когда нужно действовать рассудительно, а не спонтанно, как привык младший. но под сердцем все равно болело, точно тонкая игла впивалась в пульсирующую горячую мышцу.
[indent] им оставалось только ждать и готовить оборону ордена, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу.

..............................................................................................................................................................
[indent] этот маленький комочек в оборванных синих одеждах с серебряной отделкой не походил на человека. сгорбленный, продрогший, с выбившимися из уже опавшего хвоста волосами – он тихо бормотал что-то потрескавшимися от холода губами, почти на четвереньках преодолевая сугробы горы куньлунь. раскрасневшиеся от мороза щеки, дрожащее в лихорадке тело – этому телу нужна была помощь, и мэй ханьсюэ дал ему опору, чтобы подняться на ноги. держа его руками за локти, он чувствовал, как трясло человека перед ним.
[indent] - цзымин, - ханьсюэ сжал худые острые локти сильнее, утаскивая внутрь укрепленных стен, и поспешно повел его в тепло. внутри он спешно набросил на плечи сюэ мэна (конечно, это был он) свой плащ с мехом полярного лиса. – проходи быстрее к огню, я сейчас принесу тебе согреться.
[indent] конечно, он говорил о вине – терпкий подогретый алкоголь с растертым в него островатым перцем лучше всего мог позволить цзымину оттаять после подъема на гору. младшим ученикам он приказал принести еды – черт знает, сколько феникс не ел, пока не добрался до дворца тасюэ.
[indent] ханьсюэ знал, сколько дверей закрылись перед его носом. но двери их ордена для сюэ мэна не закроются никогда.
[indent] - пей, - младший мэй подогрел небольшой половник с вином на открытом огне камина и протянул в дрожащие руки сюэ мэна. – тебе нужно согреться.

Мысли великого Дендро Дракона пребывали в неком смятении. Он чувствовал своих сородичей — изгнанных и мёртвых, и живых, родившихся заново в другой форме — таких, как Левиафан совсем под боком. Он чувствовал, как шевелятся и отрастают корни Ирминсула, что были отрезаны некогда. Они не были идентичными, нет: ничто не происходит одинаково. Однако они занимали места там, где прежде были законченные истории, и это происходило всё чаще. Одну из таких ветвей вырастил он сам, и было лишь вопросом времени, когда Селестия заметит и вновь обратит на них свой гнев.

Пусть. Он будет готов к тому моменту.

Пробудившееся Сердце Оазиса освещало сейчас лицо другого древнего божества, которому Апеп по собственной воле вырастил новое тело, когда поглотил прежнее. Он бы поглотил и сознание Оробаши но Микото — знания, которые он содержал в себе, должны были быть полезными, — но бог воззвал к нему, воззвал к его мудрости и ненависти, воззвал так, как мог воззвать только древний бог, который не забыл, откуда он пришел. И Апеп услышал его. Услышал давящую, но ласковую темноту, которая выкрасила чешую в белый цвет. Услышал воду, которая вырастила кораллы на гигантской шкуре. Увидел вспышкой лиловый меч и ощутил на языке подрагивающее замирания смерти, которая пахла Электро, водой и кровью.

Апеп никогда не умирал, пусть и считал долгое время, что пески станут его могилой. Но сейчас, когда крошечная Буэр и златовласый Сошедший пробудили его Оазис, он смог вернуться к мыслям, которые были не вязкими и бесцветными, как расплавленный солнцем песок. Ему были нужны союзники против Селестии, — и он вырастил Оробаши но Микото собственное бьющееся сердце. Он сплел его тело из струн элементальной энергии, как сплетал некогда существ из своей плоти. Оробаши тоже был им — и не был им одновременно. Апеп мог поглотить его тело и разум, и все равно приобрести нечто новое. Такова была извечная двойственность вещей.

Павшее божество было одним из тех, что не было возведено на престол костей небесным светом, но его очарованность людьми оставалась загадкой для Дракона изумрудной травы и золотых песков. Его форма не была так же впечатляюща, как он описывал её, но для создания нечто столько большого израненному, измождённому и изуродованному апокалипсисом Апепу нужно было больше времени, чем несколько человеческих месяцев. Ему нужно было достаточно времени, чтобы две его чешуйки на спине полностью заменились новыми.

Иногда Ватацуми Омиками покидал его Оазис и возвращался. Апеп бы не замечал этого, но доступ в его тело, его мир, был невозможен без приложения им усилий. Бывший змей был таким мальчишкой, думалось ему, когда он снова медленно ворочался, погружаясь в сон. Его исцеление привлекло многих любопытных детей к его временной резиденции, так и не ставшей могилой, и Верховный Лорд Дендро чувствовал их элементальную энергию и пульсирующую жизнь, которую не могли заглушить пески и завывающий ураган.

Постепенно бывший Великий Змей захотел прикоснуться к воде и опустить в неё пальцы, заменявшие ему кольца. Он родился в ней. Он жил в ней. Апеп знал, что этот день настанет, и знал, что тот захочет, чтобы Дракон сопроводил его.

Движение есть жизнь. Каждый момент что-то происходит. Течёт кровь по венам. Шуршит песок. Разворачивается сильнее лист. Перемещается элементальная энергия, суть строительный материал этого нового, чужого мира, который рвётся наружу, и именно поэтому для Апепа движение сквозь землю, камень, пески, траву и воду не вызывало никаких проблем. Для него это не было чем-то непроходимым или невероятно твёрдым: это было скопление элементов, с которыми взаимодействовал его собственный. Властители были высшими существами Света, чистейшей формой своего элемента, и даже урезанная, эта сила заставляла подчиняться.

Тем не менее, дорога до побережья заняла очень много времени. Пари, эти пустоголовые огоньки Хварны, почему-то решили, что Дендро Дракон пришёл по их никчёмные священные озёрца. Чувствовать то, как они роятся и кружатся над ним, было забавно, но их атаки причиняли некий дискомфорт и без того израненному телу. Глупые мотыльки.

Апеп повернул голову, ощущая, вдыхая, осматриваясь, пробуя форму, которую принял, когда выпустил Оробаши прямо в его возлюбленное море. Чувства, запахи, мысли, элементальная и общая картина мира вокруг — всё это атаковало его со всех сторон каждый раз, когда Дендро Дракон принимал форму, непохожую на своё рождённое в Свете тело. Люди были глухи, слепы и беспечны одновременно: одна мысль у них дробилась на две, на три, рассыпалась песком, собиралась обратно, терялась. Ничего не удерживалось в маленьких головах. Однако они были наиболее склонны к адаптации, как и сам Апеп, который лишь скрестил перед собой ладони и ждал, когда боль в его голове утихнет, а элементальные нити перед глазами обретут запах, строгий цвет, место и звук.

— Море способно принять мое тело. Море не хочет, ведь Левиафан пробудился от вечного сна, — его голос был таким же двояким, как и в истинной форме, пусть и много тише. Апеп смотрел на море, не на Оробаши, и волны игрались с песком в его глазах и волосах. — И я не испытываю желания обнажать свои кольца воде. Здесь везде следы мёртвой марионетки Небесного Сияния и её народа. Они не могут даже умереть, не загрязнив собой этот мир навсегда.

Его лицо не менялось, но в его голосе звучала глухая ненависть, которую он копил тысячелетиями, и с которой он насмехался над Буэр, так отчаянно желавшей ему помочь, невзирая на последствия. Да. Она споткнется снова там, где падала прежде, и он с огромным удовольствием будет наблюдать за тем, как покатится с её плеч голова, исчезая во вспышке элементальной энергии, подобно крыльям бабочки в огне.

— Но ты можешь погрузиться, если таково твое желание, Оробаши. Море не отторгает своих детей, где бы оно не находилось. Левиафан утверждал, что все воды мира связаны, поэтому любая вода — твой дом, если ты хочешь увидеть в ней это. Если ты прислушаешься, то, возможно, ты услышишь молитвы, которые возносят тебе потомки потомков потомков тех, кого ты когда-то вывел из Глубокого Моря.

Апеп опустился на песок, позволяя лениво набегающей волне лизать пальцы своих ног. Его руки были обожжены и покрыты шрамами и неровными рубцами-наростами: он всё ещё восстанавливался от запретного знания, которое уничтожало его жизнь, тело и волю пятьсот лет подряд.

Но он приспособился. Ко всему можно приспособиться.

Начать новую жизнь, толком не помня прошлой, оказалось сложнее, чем Шедоухарт надеялась. Зеркало в Доме Печали так и осталось нетронутым, она оставила часть себя похороненной за мутным чёрным стеклом, в руках бывшей госпожи. Отказаться от дара Шар значило лишиться последних крох памяти о родителях и при этом с ноющим внутри чувством безуспешно пытаться вспомнить их — как они выглядели почти пятьдесят лет назад, когда мама ещё была молода, какими мягкими были мамины руки, и как папа кружил малышку Дженевель высоко над землёй, заставляя танцевать отражённые в глазах звёзды.

Довольно долго Шедоухарт просыпалась в слезах посреди ночи: помнила, что что-то снилось, какое-то неуловимое ощущение дома, которого у неё никогда не было. Иногда чудилось, что Шар издевательски смеялась ей прямо в ухо. А иногда это была старая метка на ладони — правой рукой нельзя было коснуться ничего, что принадлежало бы Селунэ. От лунных заколок и подвесок пришлось отказаться, иначе боль становилась нестерпимой, слепящей и огненной, как калёное железо.

Кто-то, кажется, спросил, почему Селунэ её не защитит от гнусных выходок своей злобной сестры. Шедоухарт тогда пожала плечами: уже защищала, настолько, насколько считала нужным. Шар могла бы замучить её до смерти, выкручивать каждый нерв в теле — сил и могущества для этого у неё было в избытке. Однако этого по какой-то причине не происходило, и под утро Шедоухарт всё же засыпала, согретая молитвой.

Бывало и так, что вместо молитвы она убаюкивала себя, вспоминая истории Гейла, которые он рассказывал ещё в лагере. Он называл это сказками на ночь, но, строго говоря, во многом это были пересказы научных трудов, слегка разбавленные его шутками и фантазиями. И тогда Шедоухарт видела удивительные сны о планах, которых она никогда не видела, о путешествиях в далёкие города, где ещё не была — о целой вселенной, которую ей только предстоит для себя открыть.

Предвкушение неизведанного странным образом окрыляло: не имея ничего за душой, Шедоухарт любила в такие моменты думать, будто её ждал целый мир. Целый мир, в котором уж точно найдётся местечко и для неё, где-то же оно должно быть.

Может, однажды у неё даже появится свой дом.
Может, он будет похож на тот, что показывал Гейл, когда…

Она открыла глаза и сразу сощурилась от солнечного света. На ослепительно голубом небе над её головой не обнаружилось ни облачка, а от колючей подстилки из старой соломы резко заболела спина, поэтому, отчаянно зевая, Шедоухарт выпрямилась в деревянной повозке и свесила затёкшие ноги.

Они ехали всю ночь — в Уотердипе собиралась большая ярмарка, поэтому туда стягивались торговые караваны. В воздухе нестерпимо пахло жареным мясом и выпечкой. Недолго думая, Шедоухарт запустила руку в свой худой рюкзак, достала оттуда яблоко и откусила, пытаясь унять проснувшееся внутри чувство голода.

— Что, даже до завтрака в таверне не дотерпишь?

Шедоухарт помотала головой с набитым ртом. Её единственным попутчиком сегодня был Уолли — такой же одинокий искатель приключений, как она сама. Уолли оказался городским следопытом, перебраться в каменные джунгли Уотердипа было его давней мечтой, поэтому он купил для своих пожитков телегу и лошадь и отправился в путь. От Шедоухарт же требовались только услуги лекаря на всякий случай и хорошая компания. Её это устраивало.

Уолли хмыкнул в ответ и отломил ей половину своего хлеба, который успел купить у соседей в очереди в город. Шедоухарт с благодарностью впилась в тёплый и рыхлый мякиш и замерла. Когда ты всю жизнь учишься следить и обнаруживать слежку за собой, со временем начинаешь очень хорошо определять, что кто-то на тебя смотрит.

Она оглянулась, но в бесконечной цепочке караванов не было видно ничего, кроме лошадиных голов и грязного брезента на телегах.

У Шар во всех крупных городах континента были свои глаза и уши. Вряд ли это изменилось. Ей нужно быть готовой.

<...>

После городских ворот они с Уолли расстались. Он предлагал хотя бы вместе позавтракать, может, поселиться по соседству — сразу было понятно, что она ему очень даже понравилась. Шедоухарт отказалась скорее из соображений безопасности, чем из нежелания терпеть дальше его болтовню. Собственной интуиции она верила. Рано или поздно шариты придут поздороваться, будет лучше, если им не попадется неопытный следопыт на пути.

А вот был бы вместо него кто-то вроде Лей'зель... Она, кажется, собиралась и дальше путешествовать по Фаэруну, забыв об этих своих Слезах, но сначала хотела разобраться с какими-то делами. О том, чтобы взять в свою компанию кого-то ещё из старых знакомых, речи не шло: после месяцев похода вниз по реке они, наверное, все друг другу немного надоели.

Шедоухарт шла по центральной улице, смотря вверх, на уходящие в небо высокие здания — пожалуй, гораздо выше тех, к которым она привыкла во Вратах Балдура. Людей тут точно было больше.  Интересно, как в таком шумном месте, как это, мог вырасти волшебник вроде Гейла? Он, кажется, больше ценил уединение, а подходящего места, куда можно было бы воткнуть типично волшебную башню, Шедоухарт пока не наблюдала. Она даже не спросила у него адрес, чтобы, может, заглянуть когда-то. Для обмена письмами у них оставались заклинания, но за всё время они обменялись разве что парой записок.

Можно написать сегодня, но это будет потом, вечером, когда она нагуляется и найдёт место для ночлега. Шедоухарт успела подумать об этом, когда заметила впереди особенно оживлённую чем-то толпу.

— Они убили его, правда убили, об этом вон, даже в газете уже написали!
— Ну и что? Тут каждый день кого-то убивают! Лучше бы собрали пожертвования на похороны бедному парню...
— Слава Ильматеру, он недолго мучился...

Сердобольные жрицы Ильматера со своей странной готовностью оплакивать даже незнакомцев в любых обстоятельствах перегородили ей путь.

— Что произошло? — Шедоухарт попыталась заглянуть одной из них за плечо, но женщина вдруг взяла её за руку и потащила в сторону.

Прежде чем она озвучила ещё хоть один вопрос, женщина ткнула её в плечо — в нагрудник, на котором поблёскивала лунная брошь, единственная вещь, которую получилось прикрепить к себе без возмездия Шар.

— Тебя привела сюда Лунная Дева.

Она не спрашивала. Шедоухарт осторожно кивнула, уже примерно догадываясь, о чём пойдёт речь. Ещё во Вратах Балдура Эйлин и Изобель спасали ячейки селунитов в окрестностях — тогда они не взяли её с собой, а может и стоило бы. Она знала их врага, пожалуй, лучше, чем кто-либо. Шаритская зараза постепенно расползлась по югу, неудивительно, если и сюда пришла.

— Кого-то убили?

— Кого-то из ваших. Ваши тут долго не живут уже какое-то время. Тебе лучше не ходить так открыто по этим улицам.

А ещё лучше — не ходить по ним одной.

Согласившись с жрицей, которая назвалась Элнарой, Шедоухарт свернула за ней в укромный переулок, ведущий к чужому храму. Перед этим только и успела, что отправить Гейлу короткую весточку заклинанием — всего двадцать пять слов было в запасе:

«Мы можем увидеться сегодня? В Уотердипе вечером, в храме Ильматера».

Обладание Каза почти сверхъестественным чутьём давно перестало удивлять Инеж, равно как и Каз давно воспринимал бесшумные передвижения Инеж чем-то само собой разумеющимся. Но это — одна из протянувшихся тонких нитей их безмолвного общения, которым Инеж дорожила... Признается ли она когда-нибудь в ещё одной своей тихой слабости? Адресованная ей гостеприимная улыбка Каза и смягчившиеся в тусклом освещении свечей острые черты лица незамеченными не остались. Коснувшийся её плеч и выхвативший из косы пряди волос порыв ветра напомнил о просьбе хозяина дома. Было и правда холодно. Защищая боязливо дрожащие огоньки от сквозняка, Инеж тенью скользнула к окну и опустила его вниз.

Медленно развернувшись в сторону отдыхающего за своим рабочим «столом» Каза, Инеж вдруг застыла под леденящим, как этот ветер, осознанием: наступил тот день, когда она пришла к нему не с добытыми сведениями.

Она пришла к Казу.

При осознании этого сердце Инеж сжалось так, что сулийка сделала судорожный вдох — испугавшись того, что Каз мог услышать и разобрать всю силу её волнения на составляющие. Но Инеж надеялась на то, что Каз всё же так с ней не поступит. Хотя бы из немногих крупиц вежливости. Казалось, воздух вязко застывал вокруг Инеж и погружал во вневременную неизвестность, пока собственное дыхание казалось таким далёким и странным, а мысли кружили вихрем, унося на дни, недели, месяцы обратно.

К самому началу их общей истории.

Первые несколько дней работы на печально известного Каза Бреккера были похожи на падение в глубокую реку без надлежащей подготовки, на смертельные прятки с мишенью на спине, на бег по битому стеклу. Ей пришлось быстро приспосабливаться к новым правилам и совершенно новому образу жизни: не было места для колебаний, не было времени на раздумья. Сокрушительная тяжесть неопределённости ушла. Улицы Кеттердама не были незнакомы Инеж — при попытках побега ей удалось запомнить достаточно много, чтобы она могла проявить свои обнаружившиеся таланты шпионки перед Казом. Каз должен был понимать, что Инеж шпионила и за ним тоже, чтобы знать, с кем она имела дело.

Разум Инеж был в смятении, воспоминания нахлынули на нее, как разбивающиеся волны...

Был прохладный, как и сегодня, весенний день, когда Инеж вызвали в логово Каза для её первого задания в качестве его шпиона. Ветер хлестал Инеж по лицу, заправленные в низкий пучок волосы рассыпались под шелестящим капюшоном; её дыхание туманилось в воздухе, когда она прижималась к стенам узкого переулка.

И ждала.

Здесь было пугающе тихо, но располагающе к мрачному предвкушению, очень свойственному этой стороне Кеттердама, о которой в приличном обществе не принято говорить. Случайный отблеск лунного света просачивался сквозь щели крыш, но в остальном всё было погружено во тьму. Казалось, сулийка плыла в пустоте теней. Она изо всех сил старалась оставаться настороже и контролировать своё поверхностное дыхание, но мысли Инеж постоянно возвращались к словам Каза... К его леденящему душу приказу.

Это был безобразный и жестокий человек, который, казалось, наслаждался ее страданиями в «Зверинце». Один из первых клиентов. Когда она приблизилась к зданию, её сердце то горело гневно, то замирало в животном страхе. Вооружённая до зубов, но снова — перепуганная девочка, Рысь. Она чувствовала, как у неё на шее бился пульс и тревожно скручивался её желудок; чем ближе Инеж подкрадывалась, тем громче становился глумливый смех, вскрывая старые раны...

Руки Инеж не переставали дрожать, когда она возносила молитвы своим Святым и, зажимая рот себе ладонями, тихо плакала в своей маленькой комнатке в Клёпке. Ту ночь самого первого убийства собственными руками Инеж Гафа не забудет никогда. Все помнят свой первый раз, как сказал бы Каз.

А каким был твой первый раз, Каз Бреккер?

Инеж сделала несколько шагов в его сторону: мягких, но решительных — и как много невысказанного в этих шагах.

— Ты хотел видеть меня, Каз.

У Инеж щемило и наполнялось тяжестью сердце в чувстве вины за причинённую родителям боль, но бесконечной благодарности этому парню за освобождение от долгов и воссоединение с родителями.

Я сказала бы, что ты был милосердно послан мне судьбой и Святыми; я бы молилась о тебе каждый вечер, каждую ночь, но ты рассмеялся бы мне в лицо.

Кто-то упрямо не верит в судьбу, Люцифер же наоборот убеждён, что свою благоверную встретит в любом из миров - мёртвых, живых или тех, кто вознёсся на небеса. Их встреча как нерушимая точка в истории вселенной, и сколько бы раз мироздание не стремилось откатиться к нулю их знакомство повторится обязательно. Как обязательный шаг к тому, что просто обязана возникнуть сила, которая сможет дать отпор святым небесам, посеять среди людей семена греха, похоти, алчности, разврата и ненависти.

Своими руками или руками других демонов - оно и не важно.

Достаточно просто управлять.

Люди современности почти не нуждаются в поддержке извне. В их мыслях - жажда денег, порно, быстрой наживы, искромётного успеха, ради которого они готовы заложить даже собственную бессмертную душу. Они не готовы прикладывать усилия, хотят здесь и сейчас обрести то, чего желают в моменте: славу, вечной любви, бессмертного богатства. Их желания сами приводят к ним тех, кто готов исполнить за символическую плату, и может быть Люцифер не слишком хороший правитель ада и возложил на плечи благоверной столько, что даже её исполинная осанка скривилась, среди живых он чувствовал себя уверенно. Построил свою империю и теперь легко существовал в обоих мирах.

Но ведь их встреча неизбежна. Снова.

Люц не оглядывается, просто знает, что она случится, сегодня или завтра, на улице или в торговом центре, во время дождя или когда с неба на голову будут падать обломки самолёта, потерпевшего крушение.

При любых обстоятельствах Лилит будет самым прекрасным, что есть во всех мирах.

Он узнает её, окажется рядом и протянет сладкий налитый соком плод, предлагая вкусить его и попробовать вместе первозданный грех.

Кто же знал, что у этой встречи будет действительно настолько нелепый душок.

Как и полагает без пяти минут холостяку, чей брак держится исключительно на его нежелании подписывать документы о разводе, Люц может позволить себе выйти в магазин в семейниках с пони, халате и майке с выразительным пятном горчицы. В его корзине продуктов - банка мороженного и бутылка виски, а вместо обуви домашние тапочки с дыркой, из которого торчит большой палец. И именно так он встречает её, статную, красивую, с идеальной укладкой, выбирающую между сраным тофу и баночкой консервированного горошка.

- Привет, дорогая, - улыбается неловко, проводя ладонью по щетинистому подбородку.

Пустошь уже давно перестала по-настоящему пугать. Понятно, что без здравой осторожности тут не выжить, вряд ли выйдет слишком долго протянуть, если будешь сломя голову лезть в гнездо когтей смерти, чтобы у них кладку отобрать, или начнёшь задираться не перед тем человеком, но страх будто отвалился вслед за совестью. И носом. Когда-то было страшно, конечно, первые годы особенно. Тогда его ещё звали Купер, и он пытался выжить, сохранив рассудок. Теперь его самого впору бояться, или ты, или тебя, тут закон такой. Единственный, пожалуй, закон, который в пустоши соблюдается беспрекословно. И всё же... Как-то стало почти плевать, куда ты сунешься, на кого напорешься. Наверное, именно поэтому теперь так легко сняться с места и отправиться куда бы то ни было. Какая разница, где сдохнуть.
Когда-то здесь был штат Колорадо, теперь - часть земель, в которых орудуют ряженые в древнеримские доспехи фрики. Сухая каменистая почва под ногами сменяется испещрённой трещинами довоенной асфальтовой дорогой, и с каждым шагом всё слышнее становится гул местного рынка. Башка, ещё полчаса назад сидевшая на плечах одного невезучего бедолаги, при ходьбе стучит по бедру, и хоть Гуль совершенно не обращает на неё внимания, случайные прохожие очень проникаются её видом, стараясь обойти незнакомца по как можно большей дуге. Да, спрятаться как можно дальше в землях Легиона было недурной идеей, и это могло бы сработать, проблема в том, что по душу должника, чья голова теперь болтается у Гуля на бедре, наняли именно его. Не повезло, конечно. Но прежде, чем занять солидную сумму крышек в сомнительной конторе, надо было подумать лишний раз.
Самое сложное теперь - это вернуться в Калифорнию, по возможности на пути не встревая в истории. От мысли тащиться обратно снова своим ходом немного коротило, но на удивление и счастье его уже состоявшая цель добыла где-то корвегу, проржавевшую, конечно, но относительно целую. Во всяком случае, по машине видно, что за ней ухаживали насколько возможно в современных реалиях. Одна досада, завести её не получилось, и сколько Гуль ни дул щёки, склонившись над автомобильными внутренностями, ума дать так и не смог. Может, тачка и вовсе не на ходу, и он сейчас просто впустую тратит время, но испыток - не убыток. По крайней мере, довоенную машину во вполне пристойном состоянии можно будет толкнуть за очень приятное количество крышек, пусть даже и по запчастям. Благо, Денвер не так далеко, почти под боком, может, получится найти кого-то, кто в технике больше соображает, тогда хотя бы часть пути пройдёт быстрее.
По рынку приходится пошататься. Гулю вообще мало где рады, гулю с отрубленной человеческой башкой - тем более. Кто-то попросту отказывается с ним говорить, среди тех, кто не прикидывается глухим, никого подходящего. Может, всё-таки гиблая затея. Чувствуя подступающее жжение в лёгких, Гуль откашливается. на ходу затягивается из ингалятора, затем делает медленный глубокий вдох и выбрасывает пустую ампулу куда-то под ноги. Пузырёк отскакивает в сторону, стукнувшись о носок сапога, и, звякая, закатывается под повозку. Взгляд цепляется за неё случайно, подобные обычно используют работорговцы для перевозки живого товара и далеко не раз встречались ему на пустошах, как-то даже пришлось самому в подобной посидеть. Привлекает внимание же другое - возня рядом с мистером Хенди и диалог между торговцем и товаром. Робот, похоже, сдох, и встал вопрос о его починке. Гуль останавливается, когда работорговец дёргает рыжую девушку за рабский ошейник на шее, и ротор из рук девчонки катится в сторону. Уголок губ дёргается в ухмылке, надо быть далеко не умным человеком, чтобы так обращаться с штукой, начинённой взрывчаткой, повезло, что не рвануло, но эта мысль быстро сменятся другой.
- Чи-ни.
Хм.
Стоя чуть в стороне, Гуль провожает взглядом девчонку, пошедшую за укатившимся ротором, и её горячая речь о поддержке работорговли заставляет дёрнуть лысой бровью. Очень трогательно - пытаться вразумить кого-то, кто в принципе заинтересовался покупкой раба. Тот и не впечатлился, но несостоявшегося покупателя быстро отбривают.
- Чё пялишься?
Начинается. Ведь просто мимо же стоял...
Заметивший его работорговец неплохо сложён и держит в руках обрез. Абы какой, но за поясом ещё пара гранат, а в голове явно гуляет ветер, сочетание так себе.
- Нельзя?
- Тебе нет.
- Может, я покупатель.
- С гулями делов не имеем.
Гуль сквозь зубы сплёвывает себе под ноги.
- Ну и зря.
К чему он давно привык, так это к подобному отношению. Гулей нигде не привечают. Будь ты трижды приятнейшим, добрейшим и вообще самым славным парнем во всей пустоши, всё впечатление разбивается о твою безносую рожу. Всем сразу становится плевать, как тебя зовут и зачем ты здесь, обычно пытаются спровадить как можно быстрее. Тем более, конкретно этот гуль ни разу не приятнейший, совсем не добрейший и далеко не славный.
Из-под шляпы он смотрит на девчонку, пытающуюся колдовать над роботом по мере скудных возможностей. Её действия отточены и привычны, как будто она постоянно ковыряется в подобных железках, и говорит она уверенно. Со знанием дела. Не то чтобы хочется ради этого тратить на неё крышки, но спросить-то можно.
- Эй, рыжая, - окликает её Гуль. - Тачку довоенную починить сможешь?
Между ним и девчонкой встаёт всё тот же недалёкий с обрезом.
- Слышь, ты чё, тупой? Свали, пока цел.
Не сдержавшись, Гуль фыркает и переводит взгляд на работорговца. Дуло обреза смотрит прямо в грудь, но это просто досадная мелочь.
- Я не с тобой разговариваю.
За спиной одного начинают подтягиваться его приятели. Эти посубтильнее и вооружены похожим образом. У того, что по-приличнее одет, он замечает связку пультов, похоже, от ошейников. Видимо, этот в шайке за главного.
- Тебе же сказали свалить, гуль сраный, - произнёс этот "главный", тоже доставая обрез. - Мы с такими, как ты, не работаем.
- Слух, Рикки, может, у него крышек много, поделиться хочет? - оскалив гнилые зубы, улыбается третий из шайки. - Вот и пристал.
- То-о-очно, - тянет тот, кого назвали Рикки, и окидывает Гуля оценивающим взглядом, ненадолго задержав его на отрубленной голове. - Гони, что есть.
Шайка обступает его стаей гиен, но Гуль остаётся стоять, где стоял. Вот без этого никак нельзя, да? Обязательно нужно напороться на пулю? Подавляя раздражение, он натягивает фальшивую дружелюбную улыбку, совершенно не сулящую ничего хорошего.
- На вашем месте я бы этого не делал, ребята, тем более здесь.
- А ты не на нашем месте, - выдаёт самый крепкий. - Мы если гуля вальнём, нам только спасибо скажут.
Прохожие оборачиваются на шум и спешно уходят, торговцы из ближайших лавок начинают предусмотрительно прятать товар с прилавков и сваливать подальше - похоже, разборки здесь не редкость. Так везде, пожалуй, культура общения теперь такая, прошедший без перестрелок день впору отмечать красным в календаре.
- Ага, - поддакивает ему третий. - Думаешь, башкой отрубленной нас напугал? Не такое видали!
- Крышки гони! Чё встал?
- И пушку под ноги кинь щас же!
Проклятье. Хотел же не влипать в истории. Не привыкать, конечно, в пустоши всегда так, нет-нет да натолкнёшься на упёртых идиотов, считающих, что один гуль против них троих ничего не сможет, но просто ради разнообразия можно было бы.
- Да где вас, долбоёбов, таких штампуют? - раздражённо выдыхает Гуль, не сводя с шайки глаз. Пусть хоть один дёрнется. - Могли бы по своим делам пойти, а теперь червей кормить будете.
Раздавшийся выстрел вызывает волну криков, народ разбегается с площади, кто куда, и ближайший рынок пустеет в считанные секунды. Пуля входит между рёбер, жжёт лёгкое, и дыхание на несколько мгновений срывается, заставляя чуть согнуться. Ощущение знакомое, но неприятное. Самый крепкий оказался и самым нервным, решив пальнуть, чтобы гуль заткнулся. Всего лишь плюс одна пуля в туше.
- А вот это зря. - Гуль, морщась, расправляет плечи и резким движением вскидывает руку.
Из глазницы атаковавшего торчит рукоятка ножа, и на лице работорговца застывает такое простое удивлённое выражение лица, словно он сейчас вытащит нож из глаза, скажет: "Я так не играю", - и обиженно уйдёт, но вот в его лбу уже дыра, и тело, точно в замедленной съёмке падает на раскрошенный асфальт. Дуло ружья в руках Гуля дымится, оставшиеся двое какое-то время пялятся на товарища, потом - на ружьё, ровно столько, чтобы Гуль успел, перекатившись, отскочить за повозку и не попасть под открывшуюся пальбу. Державшая голову ткань развязывается, и та теряется где-то под соседним прилавком, пули дырявят корпус, и внутри повозки кто-то надрывно вскрикивает.
- Стой, придурок, товар попортишь! - кричит Рикки своему подельнику, слышны возня и топот - похоже, шайка разбежалась по укрытиям.
Где девчонка?
Аккуратно на долю секунды он выглядывает из-за повозки. Трупа не видать, значит, скорее всего, успела спрятаться.
- Устроим обмен? - повысив голос, предлагает Гуль и перезаряжает ружьё. - Вы мне девчонку, которая чинила робота, а я оставляю вас в живых. Идёт?
Никакого обмена он делать, само собой, не собирается, ему нужно узнать положение противника, и шайка оказывается до одури предсказуемой.
- Заткнись! - на истеричных нотах выкрикивает третий. - Ты Гарри грохнул! Сука! Я кишки тебе выпущу и на них же подвешу, тварь гнилая!
Отлично. Этот слева.
Выйдя из укрытия, Гуль стреляет в сторону одной из ближайших лавок, и из-за прилавка раздаётся протяжный вой. Он бы его добил, уже почти нажал на курок, но короткий свист отвлекает от цели. Тот, которого называли Рикки, открыто стоит немного правее и демонстративно держит в поднятой руке пульт.
- Девчонку хочешь? - Работорговец издевательски улыбается, поигрывая пультом в пальцах. - А если я ей сейчас жбан снесу?
Блять. Не то, чтобы она действительно ему нужна, но не очень хочется терять потенциально полезную единицу. Беглым взглядом Гуль снова пытается её найти. Что ж, по крайней мере, теперь понятно, какой пульт от её ошейника.
Он небрежно пожимает одним плечом, вторым это делать всё ещё неприятно из-за пули.
- Валяй. Я тогда тебе твой снесу и пойду своей дорогой.
На лице работорговца появляется растерянность. Такого ответа он будто бы не ожидал, и немая сцена на какое-то время затягивается, когда под ногами вдруг что-то бренчит. В последнюю секунду Гуль успевает пнуть гранату с выдернутой чекой в сторону и ненароком отправляет её прямо под повозку с рабами. Сорвавшееся с губ ругательство заглушает прогремевший взрыв.

пост за другого перса - хуевая интрига

всегда остаётся на подкорке. тихим шёпотом, фантомной болью в загрубевших шрамах. взойду ли на небо — ты там; сойду ли в преисподнюю — и там ты. мать ведёт рукой по лицу, но упирается острием клинка где-то между рёбрами. до пятен на ткани - не отмыть, но вспомнить в беспокойной дрёме. провозглашает свои заповеди даже во тьме чуждого ей холода. маячит на периферии, складывает по слогам. убей. руки сжимают клинок, обжигают яростью, но так и не бороздят плоть. не мысль, а знакомая удавка приказа на шее. новыми канонами на плечи - отец велит остановиться. наизусть каждую строку, предаёт забвению все свои низменные желания. новые цепи на руках - удар по лицу. честь дороже чужой жизни, наследник лиги. подставь другую щёку, робин. слушает последнее, но диссонанс уже тревожит разум. ему не найти покоя, покуда чувствует их хватку на своей коже. но чего хочет он?
[indent]
просыпается знакомым пламенем под кожей. новый робин - рефлексами привычной ухмылкой на лице. хочет достать клинок, но чувствует его взгляд. придет гордость, придет и посрамление; но со смиренными — мудрость.  душит ещё там, в зачатке. сохраняет жизнь, но не нейтралитет. ненавидит также жгуче, как и падение веры. она говорила, что он подобен македонскому: рождён покорять и править. чужие души - разменная монета в борьбе за спокойствие под его стальным контролем. но он здесь, склоняет голову пред властью отца. слушает и внимает, как он с каждым ударом вбивает новую суть. его контроль - эфемерная блажь. их жизнь - достойная плата за его смерть. бьёт в ответ, но верит. потому что он предал всё ради этого костюма. ради отца.
[indent]
ощущается предательством. его знак на чужой груди. не его имя на устах отца. теряются: путь праведника, божественное воздаяние и сама суть. ускользают прямиком туда, где таится грех, дарованный по праву рождения. крещёный во крови, покинутый его личным господом богом. что осталось? вновь за ответом, во мрак ночей и бесконечных погонь в кровавых проблесках битв. не находит себя, но видит свою тень. замена справляется лучше. видит, как отец расслабляет плечи и ослабляет контроль над красно-зелёными всполохами. идиллия. настолько чуждо, что сглатывает не пережевав. так лучше - не успокаивает, а осаждает желание разорвать на куски. всё правильно - намолено в мириаде бессонных ночей.
[indent]
новая роль дарует свободу. всё ещё чувствует руки на поводке, но на этот раз пронзает плоть. не становится мягче - просто знает куда бить. не убей - зациклилось в голове. громче материнского, ослабевает лишь перед зеркалом. смотрит в отражение долго, изучая шрамы и знакомый тяжёлый взгляд. ударить, разбить, увидеть кровь. привычно пресекает, уходя в холод пустой квартиры. справляется настолько хорошо, что берёт замену с собой. и тогда впервые смотрит, видит. человека. робина. суть. подпускает ближе, даже силится выдать что-то в ответ, но оставляет лишь ухмылку. ту, что всегда была на её губах.
[indent]
он учится. маленькими шагами: ободряющей рукой на плече, пристальным взглядом в разгаре битвы. всё ещё совершает ошибки, выбивая ударом воздух из чужой груди. но они становятся чем-то. обозначить так и не удаётся, как и найти желание убить. пустые угрозы, привычные стычки - не оголяет клинок. во благо, потому что жизнь не щадит. приносит на своём обугленном хвосте ещё одну проблему. джейсона тодда.
[indent]
шумный и наглый - поставить на место. сильнее - знает, но почему-то сдерживает удар. оставляет синяки, но не шрамы. и есть в этом что-то доселе незнакомое, неправильное. на месте предшествующего гнева лишь холодный разум. до разбитых зеркал и ссадин на костяшках, так и не может ухватить суть перемен. вынуждает отстраниться, но ловит себя на том, что ищет уже знакомый силуэт в ночи. врёт, что это контроль, доставшийся ему с грехами матери.
[indent]
но этого мало. всегда мало. бездыханное тело и синева губ - молчаливое подтверждение. что-то ломается, чувствует нутром. и слышит. слышит. слышит. её голос оглушает, отдаётся пульсацией в сомкнутых пальцах. заглянуть в зеркало - наконец увидит суть. там, в глубине зелёных глаз всё это время прятался ответ. зовёт, взращенный в крови павшего товарища, освободившийся от ложных догм и его постулатов. убей. она [indent]  затихает, уступая место его собственному голосу.
[indent]
привычный холод не касается плоти. чувствует только касание пальцев и тихий шёпот его голоса. бэтмен не убивает. и в этом его ошибка. хочет залить кровью: засохнет, придав обмякшей оболочке новую сущность. его будут бояться. почитать. молить о пощаде. не дарует последнего - вернёт контроль. не праведник, а сын божий. воспрянет из небытия, в дар принеся новую веру. будто очнувшись от долгого сна, он впервые мыслит настолько чётко. кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно; а кто превращает пути свои, тот будет наказан.
[indent]
- но его здесь нет. не думаешь, что готэму к лицу новый бэтмен? - без привычного высокомерия, только холод принятого решения. жаждет расплаты, но всё же ведёт грубой кожей перчаток по чужому лицу. схватить - заставить посмотреть в ответ. глаза в глаза, пусть и пусто, но всё равно читает.
[indent]
- уверен, что хочешь этого? я справлюсь и один.