у него можете посмотреть

Скрип кроссовок по натертому паркету спортзала сменяется оглушительным ревом победителей. Вокруг Вито – Джейсон, Стив, Рик и Маршалл, — кричат громче всех, потому что последние очки выбил именно Вито. Они кричат так, словно волейбольный матч-пятнадцатиминутка в конце урока закрывает целый сезон. Все пятеро – члены команды по хоккею, поэтому в любых других играх они тоже на одной стороне. Все остальные не играют роли. Вообще, все остальное не играет роли, если перед Вито ставится задача выиграть. И похуй, в чем, финальном матче или жеребьевке по дежурству.
Свисток тренера лишь на пару секунд перекрывает клич. Вито сжимает зубы и скалится в улыбке, обхватывая шеи парней, кто-то из них тянет у него на груди майку и слева, кажется, прыгает Рик, сжимая кулаки. Толпа одноклассников скучающей волной обступает их, особенно проигравшая команда, поскольку именно им убирать весь спортинвентарь. Он знает, многие из них считают Вито и его компанию поехавшими, особенно в такие моменты, когда от победы буквально рвет крышу. Потому что никому из них невдомек, что такое, сука, победа, и каков ее настоящий вкус, если ты вырываешь ее зубами, до предела испытывая ресурсы собственного тела. Когда перестаешь быть отдельной личностью, просто человеком, когда сливаешься разумом и телом, когда вы становитесь одним организмом с единственной целью.
Особенно остро он ощущает это, когда ловит на себе взгляд Оскара Аккермана, поднимающегося с пола после падения, которому, в некоторой степени, поспособствовал Монтанари. Он был в команде Вито, как и другая половина класса, но играли, кажется, только пятеро, а все остальные болтались, как оглушенная в воде рыба. Оскар, на котором так нелепо висели шорты и футболка, размера на полтора больше него самого, дважды едва не попался ему под ноги, по обыкновению раздражая своим присутствием. Потому, как считал Вито, должен был быть ему благодарен, что его вообще не размазали по полу. Он еще широко улыбается на брошенное кем-то из парней «лучшая подача, Вито!», встречая бледный, прозрачный и острый, как осколок стекла, взгляд еврея на себе.
Че, недоволен что ли? Уставился, как козел на новые ворота, даже не моргает. Монтанари от этого взгляда стало бы не по себе, если бы ежедневно на него не пялились десятки пар глаз по всей школе: злые, завистливые, удивленные, любопытные – какие угодно. Но так, как Оскар, не смотрел никто. Любой другой, с чьим взглядом встречался Вито, насмешливо и прямо, рано или поздно отводил глаза, от неловкости, смущения, недостатка смелости. А вот Аккерман смотрел. Без злобы или страха, но всегда прямо, не пытаясь спрятаться, если взгляд замечал Вито.
Последний урок перед большим перерывом на обед, поэтому все, кто жаждал вырваться на улицу после холодного, мартовского дождя и по максимуму использовать время для отдыха, прежде чем снова вернуться в душные классы, ломанулись в раздевалки. Девочки, как обычно, шли после мальчиков, которые с галдежом и толкаясь, вламывались в раздевалку, обычным шагом, но не только потому, что считали себя утончённее и в целом умнее, а потому, что это был их ритуал. Их и Вито. От еврея он отвернулся, сразу забыв о нем, и смотрел, как четверо девчонок, смеются между собой, стягивая пышные волосы в хвост или наоборот, распуская. Они обмениваются взглядами с Вито и Джейсоном, короткими и быстрыми, как стрелы, и Монтанари с едва заметной улыбкой глубоко дышит, не закрывая рта, натягивает край своей майки и поднимает ее, чтобы вытереть лицо от пота. Пресс он, конечно, напрягает сильнее, чтобы рельеф был лучше виден каждой из них, и делает это небрежно, будто бы занят разговором с другом, а вовсе не тем, чтобы повторить их давний и любимый ритуал. Отдать дань традиции, так сказать. По залу расходится журчащий, как ручеек, девичий смех, и оба – Джейсон и Вито, — переводят взгляды к одноклассницам. Самая высокая из них, Джулия (она почти 178 см, выше других девчонок), останавливается лицом к Вито, хотя их разделяет несколько метров, вздергивает острый подбородок и поднимает край своей футболки так же, как это сделал только Монтанари, вытирая свое лицо. У нее плоский живот с сережкой в пупке и спортивный, тугой топ на размер меньше, который утягивает большую грудь так, что та игриво выскальзывает сверху, и это ее ничуть не смущает. Девичий смех раскатывается по залу звонкими переливами, как колокольчики. Но Джули, стоящая напротив него, не смеется. Она опускает футболку, едва дернув бровью, и поднимает голову выше, будто бы смотрит на него сверху вниз. На губах у нее успокоилась твердая полуулыбка.
Уела. И не сказать, что ему не понравилось.
Когда одноклассницы свернули в коридор, ведущий в женскую раздевалку, Джейсон толкнул Вито в плечо, смеясь, и одним из последних пошел тоже переодеваться. Монтанари ухмыльнулся, оборачиваясь, и снова увидел Оскара.
— Че уставился? – хмыкнул Вито, проходя мимо еврея к раздевалке, и не случайно толкнул его плечом, будто не заметил этого дохляка на своем пути.
К моменту, когда парень добрался до душевых, большая часть одноклассников, некоторые из которых пренебрегали душем не то, что после спорта, но и на неделе в принципе, кучей напихав спортинвентарь в шкафчики, свалили на обед. Вито тоже был зверски голоден; честно говоря, он был готов жрать вообще почти в любое свободное время, будто бы любые калории горели в нем, как сухая бумага в печи, но отказаться от душа был не в состоянии. Вито вообще любил воду. Наверное, если бы не лед, на который мать поставила его в четыре, надеясь, что сын подастся в фигуристы, то Вито непременно занялся бы плаваньем. Он раздумывал над этим, пока быстро намыливал лицо и подмышки, точно в армии, потому что в башке у него постоянно звучали слова старшей сестры «экономь воду, придурок, не дай бог, мне не останется на волосы, я тебя убью». И, пожалуй, то, что его детство застала только одна сестра, живущая в соседней комнате, пока не уехала в колледж, а не все, было не меньшим, чем благословением Господа. Потому что с пятью итальянками семьи Монтанари он бы вряд ли дожил до своих шестнадцати.
Выключив краны с водой и едва не поскользнувшись, потому что забыл сланцы, Вито стянул полотенце с эмблемой академии, по привычке только закрывая им пах, а не обматываясь вокруг. Его, пожалуй, веселила мысль близости великого и гордого школьного герба в его члену, от чего итальянец ухмылялся себе под нос, выходя в раздевалку, где почти напоролся на привычное ощущение холодного острого стекла на своей коже. Это был, конечно, Оскар, едва ли не забившийся в свой шкафчик.
— Ты еще здесь, — бросил Монтанари без вопросительной интонации. Типа, че ты еще не испарился отсюда.

В самолёте трясло и невкусно кормили. Ольга буравила взглядом маленькое окошко с высоты бизнес-класса и не чувствовала ни бизнеса, ни класса, только усталость. Поездка выдалась короче, чем она рассчитывала, изнурительнее и бессмысленней, словно задорное спускание денег в унитаз по прихоти: весело первые секунды две. Туфли натерли, музыка опостылела, а каждого встречного хотелось не меньше, чем сглазить.

— Лена, где мой водитель? — выдыхает холодным сентябрьским ветром в трубку помощнице, которая как всегда тараторит в трубку примерно сотню слов в секунду, из которых понятно только, что водитель где-то там вот сейчас прямо стоит, бежит и едет одновременно.

Уже даже злиться не хочется.

Ольга скидывает в машине туфли, садится по-хозяйски с ногами на сиденье, курит не открывая окна и смотрит в мягкий потолок, размышляя, где же она так в прошлых перерождениях ошиблась, что оказалась в этом теле с этой судьбой и идиотами вокруг. Ах да, идиоты вокруг были всегда. Кажется, только на них мир и держится, потому что иначе бы давно все самоизвелись собственной дуростью.

— Завтра меня не будет, — снова Леночке в трубку под водительский кашель (надо всё же приоткрыть окно), — Скажи, что я заболела или умерла в зависимости от упрямства вопрошающих.

Черный ноготок нехотя нажимает кнопку, чтобы опустить стекло и выпустить ядовитый дым на улицу. Сентябрь забирается сразу за шиворот, не спрашивая разрешения, и Ольга невольно думает о том, что хотелось бы быть все же больше как сентябрь и меньше как Ольга собственно. Как она вся такая свободная, обеспеченная и нескованная стала такой привязанной, обремененной и угрюмой? Надо что-то менять в жизни. Всё продать, махнуть в Сан-Марино и пить вино до самой смерти, улыбаясь итальянцам, ни с кем не знакомиться из принципа и только шипеть как старая ведьма к любому, кто посмеет подбивать клинья.

Люди обременяют, одиночество угнетает. Так и живешь всю жизнь между молотом и наковальней, пока все же не повесишься, да?

Девочки обычно что-то щебечут про замужество и детей, но Ольга не понимает саму концепцию подобного. Дети — это вообще что-то совсем уж на мертвом языке, таком, что даже она не разберет. Дети её пугают.

— Спасибо, Паша, завтра отдыхай, — она касается плеча водителя почти невесомо, будто он не опоздал и не пришлось с чемоданчиком самой искать чертову машину. Ольга прощает легко, но не забывает, записывает просто куда-то в кармические долги, которые потом настигнут ярмом на шее. Паша мальчик взрослый, но глупенький, он улыбается, думает, что повезло.

Ох и дурак ты.

Двери дома разъезжаются как в торговом центре. Ольге не нравится жить в сити, но так статусно и якобы положено. Её воля — не выходила бы из дома, но приходится. С тоской вспоминается та жизнь, когда выходить никуда не требовалось — все приходили сами. Дыхание смерти на одной щеке и тепло жизни на другой. Чтобы наслаждаться подобным, надо быть слепой, и Ольга, нет, Яга, таковой казалась, пусть и не являлась.

Интересно, там ли Матвей. Она оставила ему ключи, чтобы цветы поливал (это могла делать уборщица), но на деле, чтобы дождался её. Всегда приятно, когда дома тебя кто-то ждет, вдвойне приятней, когда это кот. Пусть и буйный, но уже приросший к телу, родной паразит.

Ноги в туфлях ноют и просят пощады, но её пока не будет, по крайней мере, до самой двери. Лифт закрывается и приятная (нет) музыка наигрывает что-то успокаивающее, чем невероятно бесит.

Нет, хорошо не будет.

Интуиция у Ольги такая, что хоть на лотерее богатей. Она ещё в самолете понимала, что её усталость не спадет как шаль с плеч, стоит переступить порог дома, но отмахиваться от этого было ещё легко. Чем ближе же оказывался нужный этаж, тем звонче пел тревожный комарик над ухом.

А Матвей-то и правда дома. Либо какой-то бес пробрался внутрь, включил громко музыку и шумел разными голосами.

Ольга хмурится, но недолго. Злиться — это много сил потратить, у неё же в распоряжении очень ограниченный ресурс, поэтому она просто поворачивает в замке ключи и быстро оценивает обстановку.

По крайней мере, посуды битой не видно. Это хорошо. Посуду Оля любила бить сама.

Каблуки хозяйских туфель, кажется, перекрикивают музыку, стуча по паркету. В своем дорогом наряде Ольга встает на не менее дорогой стул посреди гостиной, щелкает пультом от стерео-системы и почти доброжелательным голосом, от которого мурашки бегут по спине объявляет:

—  Проваливайте, —  обведя всех взглядом, добавляет, —  Сейчас же.

Не то чтобы вокруг были совсем оглоеды, которые не понимали, что когда такая женщина просит вежливо пройти на выход, не стоит начинать бунт, но все же плечи напрягаются. Не спорьте, пожалуйста, я же правда сглажу —  потом во век не отмоетесь. Это пожалуйста только от собственной усталости, от разочарования того, что в кровать теперь просто не ляжешь без санитайзера и вообще все вокруг кажется грязным, мерзким и чужим.

Матвея она находит взглядом, им же прибивает к стене, как умеет. Пока все выходят, они общаются зрачками, её —  узкими, его —  широкими. Она убьет его вот прямо сейчас на месте, убьет хоть слово он неправильно скажет, убьет, чтобы он больше её не разочаровывал, не дергался, не пытался бунтовать и жить по-своему.

Или умрет сама.

Просто чтобы отдохнуть.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   

Ёрд, ты слышишь, это тебе.

Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.

Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.

Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.

— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.

За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

и мне так уютно среди своих страхов
и я даже не знаю, кого еще послать
н   а   х   у   й

[indent] Лу – психует. Психует, когда натягивает на свое костлявое тело неприятно липнущую к коже ткань именуемой платьем. Психует, когда в глаза тычется пушистая палочка чёрной туши, оставляя на веках грязную крошку. Запинывает под кровать пару симпатичных туфель с ремешками по бокам и тоже п с и х у е т. Для кого весь этот маскарад? Для воспитателей? Для директора? Для общества, чтобы показать – вот они, будущее вашего гниющего городишки?
[indent] У Лу не гнев внутри, нет, не на что злится, внутри у неё сомнения липкой смолой облепившее желудок. Мутит. Кислота подбирается выше по горлу и желчь вот-вот выльется наружу. Вдох-выдох. Она успокаивается перед выходом так же быстро, как и заводится. В конце концов, может там, дальше, не всё так плохо. Есть шанс мимикрировать под общество, что уже много лет не может принять их такими, какие они есть. И словно в подтверждение своих мыслей на запястье зудит клеймо. Тусклый взгляд изучает метку как в первый раз: буква греческого алфавита  штампом выгравированная на бледной коже. Такие же есть у многих её друзей и они все – хорошие люди. Так почему же остальные - «чистые» - все ещё смотрят на них как на дикарей? Смотрят как на расползающийся по здоровому телу псориаз. Едва ли Лу может это понять. Она не может понять даже того, как выйти из комнаты и не сбежать с этого праздника жизни первой.

[indent] Вечерние сумерки накрывали интернат и в окнах актового зала ярко выплясывали огоньки. Липкие от волнения ладони уже высохли и теперь пальцы девушки сжимали не ладони друзей, а небольшую сумочку, в которой ждал своего часа живительный напиток. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Речь директора будет завершающей и все присутствующие замерли в трепетном ожидании её конца. Глупые, дежурные улыбки сползут с лиц  по большей части, а кто-то искренне будет рыдать взахлеб, поддавшись эмоциям об утерянном беззаботном детстве. И потерянных воспитанниках.  Кажется, мисс Браун меняет уже третий платок за вечер. Заметив, что Тома тоже недоуменно смотрит на это действие, Лу через ряд кривит губы и взглядом обращается к парню: « Она же больше всех нас третировала. Какого…?» Музыка сменяется с торжественной на фоновые протяжные звуки «прощания с интернатом» и всхлипы доносятся ещё громче. Господи, их как будто на казнь отправляют, а не во взрослый мир. Впрочем, в их случае, это может означать одно и то же.

[indent] Восславим Единую церковь.

[indent] Финиш.

[indent] Крошка туши осыпается на высеченные, будто в камне, скулы. Рид вытирает их тыльной стороной ладони и выбирается из женского туалета, переполненного девочками-выпускницами. Расчехлив свои запасы, псионичка жадно поглощает обжигающую глотку водку. Уже лучше.  Миновав толкущихся у входа воспитателей, Лу ищет глазами Йонаса (впрочем, искать не нужно, нужно знать места) и вляпавшись в лужу светлыми лодочками на плоской подошве, смачно ругается. Чиркнув колесиком зажигалки, подпаливает конец сигареты – в нос ударит едкий приятный запах табачного дыма (вот бы задохнуться в нём).

[indent] - Как думаешь, надолго это всё? – откинув светлый локон за спину, Лу не глядя на соседа по курилке обращается к нему. – Странное чувство… не хочу праздновать.

[indent] Единственное, что хотелось – напиться и уснуть беспробудным сном. Пока остальные делились планами на будущее, у Лу в голове гулял ветер – хорошо быть Йонасом и точно знать, куда идти. Его силы полезные. Важные. И опасные исключительно только для него самого. Оперевшись голым плечом о стену пристройки, девушка обреченным голосом добавляет:

[indent] - Мы же не будем тут делиться планами на жизнь: кто куда пойдёт и говорить о прочей херне, которую все обсуждают?
[indent] С выдохом из лёгких выходит сигаретный дым. Достать настоящие сигареты вместо синтетической дряни с каждым годом становилось всё тяжелее и тяжелее. Лу уже не помнит, как пристрастилась к этой пагубной привычке, но точно знала – здоровый образ жизни точно не про неё. Когда в желудке катается горошина, а ты сломя голову после бессонной ночи несешься на занятия, забив огромный болт размером с главное здание Инквизиции, на режим, говорить о здоровье не приходится. Да и молодость позволяет.

[indent] - Думаю, когда мы сами скажем им насколько это все очевидно. И мило, - поддетый дымкой взгляд Лу устремляется вслед за вниманием Йонаса к друзьям. Они действительно были очаровательно глупы в своих попытках скрыть то, что не заметить мог только слепой. Да и тот почувствовал бы ту нежную химию между Томом и Ирмой. Рид была искренне рада за них и при каждом удобном случае не отказывала себе в удовольствии по-доброму поддеть того или другого. Светлые чувства в их общине настолько редкая и священная вещь, что прятать их было как будто само собой разумеющееся. Лишь бы никто не сглазил. – Ты просто ее брат. Этого достаточно. Думаешь мне вот так вот все рассказали? Ага, щас.

[indent] Личная жизнь друзей не то, чтобы сильно интересовала Лу. Она о своей-то даже не задумывалась. Плыла по течению, не растрачивая силы и время на тех, кто как-то пытался залезть к ней в трусы. Для подобных отношений псионичка была сначала не готова, а затем в ее голове постепенно «серьезность» данного шага сошла на нет. Это просто секс. Никаких привязанностей. Без них было проще жить, ведь всю жизнь она то и делала, что компенсировала в себе недостаток родительской любви. Сначала в друзьях, затем – в случайных связях. Но глядя на то, с каким трепетом Ирма смотрит в глаза Томы, а тот в свою очередь – бережно, словно хрупкий цветок, сжимает ее в своих объятиях Лу стало немного… завидно. Самую малость. Она не помнит (или не знает) какого это – быть настолько кому-то небезразличной. Неосознанно девушка встречается с Йонасом глазами. Романтичная музыка, приглушенный свет, выпускной… если бы кто-то сейчас посмотрел на них, то точно бы решил, что они горячая парочка. Но нет. Они столь близкие друзья, что все свои мысли Лу могла говорить вслух и Бэр нисколько бы не удивился. Может быть. Наверное.

[indent] Не смотря на нежелании думать о туманных перспективах будущего, мысли телекинетика то и дело всплывали из неоткуда. Их социальная группа не раз собиралась и в непринуждённой обстановке делились своими планами на жизнь. Лу была если не единственной, то точно одной из тех, кто терялся в таких разговорах и молчаливо пожимал плечами на вопрос: «Куда дальше?» Да куда угодно, лишь бы платили и лишний раз не трогали, не тыкали носом в ее «особенность». Удивительно, столько лет прошло с природного катаклизма, разделившего мир на до и после, а люди так и не научились жить сообща, не делясь на классовые структуры. Лу дергает головой и постепенно возвращается к танцу. Краткому мгновению, которое должно было опечататься в память и остаться там маленьким светлым пятном, напоминающем о хороших днях.

[indent] - Йонас, - голос Рид теряется в финальных аккордах лиричной песни. Пальцы парня дрогнули на талии, подсказывающее ей, что он ее слышит и весьма внимательно слушает. – Ничего уже не будет как раньше, верно? В смысле…

[indent] Пытаться объяснить и так всем понятный факт Лу не торопится. У нее внутри – скребущая тревога и невесть откуда взявшийся страх. Выцепить его в глазах не сложно. Бэру не нужно задавать кучу уточняющих вопросов, чтобы понять – Лу страшно. За себя. За мать. За жизнь в этом шатком будущем. Сейчас Церковь главенствует над всем, даруя так желаемый покой и с т а б и л ь н о с т ь жителям Нью-Пери. Но что будет завтра, когда винты закрутятся – одержимый угнетениями псионик совершит терракт или еще чего хуже (хотя что может быть хуже, чем смерть невиновных?). В городе, где за слова против Викария и приближенных к нему отправляют на каторгу, вешают и разлучают со семьями – есть ли надежда на нормальную жизнь?

[indent] Музыка давно сменилась. Вокруг вчерашние дети встрепенулись и начали вновь дергаться под скрежет клубных треков. Лу стояла не двигаясь, вцепившись пальцами в плечо хилера. Ее мысли и тревога полностью завладели телом, заставляя его оцепенеть при мысли о самых пессимистичных исходах существования. Философия режима. Где, как не на выпускном задаваться такими вопросами. Ладонь девушки выскальзывает из руки Йонаса.

[indent] - Давай уйдем отсюда, - косо глянув на оставленную неподалеку бутылку с горячительным напитком, Рид точно знает, как она хочет встретить рассвет. Малую уже загнали, Ирма и Том слишком увлечены друг другом, чтобы отвлекаться на симптомы тревожного расстройства подруги, возникшие в самый неподходящий для этого момент. Одной быть не хотелось. И даже если Йонас покрутит пальцем у виска и не захочет покидать интернат, Лу знала, что сможет найти себе компанию. Но хотелось быть с тем, кто поддержит. Поймет. Встретить рассвет нового этапа в жизни захотелось именно с Йонасом.

вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

[indent] На ощупь Лу тёплая. Как собственно и полагается обычному живому человеку, но на это тепло Йонас обращает какое-то своё особое внимание. Дёргает носом, ощущая, как нагревается ладонь и словно тонкие иглы пронзают что-то внутри, Лу наверно печёт или типа того, хер его знает какого это, когда твою болячку вот так забирают, ему рассказывали, что ощущения так себе. Под брючиной, с плохо выглажено стрелкой, медленно расходится кожа, выступает алая царапина, начинает тихо кровить. Как же это всё, блять, медленно. Его пси требует совершенствования, практики, знаний, пока приходится тратить кучу сил и времени, что бы сообразить что там к чему, как оно всё работает, как лишнего не забрать, как выбрать одну ту самую болячку. Для псиоников образование пиздец какая привилегия. Как жаль, что для хиллеров оно практически необходимость.

- С колготками давай как-нибудь сама уже. - Он трёт ладонь пальцами, разгоняя ощущение чужой болячки по всему телу, так  быстрей проходит. Не то что бы научный факт, так, личное наблюдение. Может просто плацебо.

[indent] Царапина и вправду была пустяковая, но оно как-то сама выходит, Йонас просто делает особо не думая, уже потом, ощущая её на себе крутит в мыслях что-то вроде: ну это же из-за меня сюда потащились, не потащились бы - была целая. Какие-то всё так себе отмазки на самом деле. Йонас дёргает плечом, словно отмахиваясь от пустяка и заканчивая попытки в самокопание, это ведь больше по части Лу, ему-то че, захотел и сделал, вот и всё. Это никого ни к чему не обязывает. Он вообще не ждёт никаких благодарностей, но девчонка конечно же уже смотрит на него со смесью то ли благодарности, то ли жалости. Блять, не выпускница, а какой-то сопливый щенок.

  [indent]  Сигарет осталось не так много, навряд ли хватит до утра, но че уж, придётся либо поумерить пыл, либо потом потерпеть. И то и то звучит говняно и видимо озадачится этим Йонас чуть позже. Пока он просто прикуривает и садится рядом с Лу. Протягивает ей пачку с зажигалкой. Вид с крыши открывается и вправду просто невероятный, сам его оценил тоже только сейчас, до этого бывал здесь только днём, а днём конечно красивенько, но не настолько. Интернат располагался где-то в промежутке между Термитником и фермерскими окраинами города, так что с одной стороны их накрывала вечное зарево тепличной засветки, с другой неоновая дымка старого города. Так и жили- между двух огней. Зато сразу понятно было, что со всеми ними будет дальше. Те кто поспокойнее и, что более важно, кому способности позволяют отправятся на грядки, поливать рассаду и полоть, че там обычно принято полоть. Кого-то, самого бестолкового, отправят жать ебанный пресс или топить плавильные печи на производства. Платят мало в обоих случаях, но там почти везде свои и это честный и надёжный труд. Большинство просадит подъемные в Термитнике и там же в итоге осядет. Те, что поамбициозней будут биться всю оставшуюся жизнь о стеклянный потолок, кто с запросами поменьше просто постепенно будет скатываться по наклонной. Некоторые таки смогут как-то встать на все четыре лапы и будут вести свою покорную размеренную жизнь. Доган вон устроился спасателем и ему будто бы нравиться. Йонас не осуждает, в чём-то даже поддерживает. Просто не хочет так же. У них всех нет никаких шансов, живите или сдохните, главное не забывайте, что вам позволено быть частью чего-то намного большего чем вы сами.

[indent] Но отсюда, о, отсюда им были видны огни нового города. Нью-Пери дразняще сверкал своими самыми дорогими побрякушками. Отвратительно лицемерно, но как же невероятно красиво.

- Всё будет отлично у нас. - Он понятия не имеет как, но прямо сейчас в этом абсолютно уверен.

- среди таких сильнейших лучше быть, блять, на самом дне. - стиснутые зубы желают вгрызаться; фокус размывается между лицами. олег наступает ответной агрессией, срывается шагом навстречу, пока ему стеной защитной не предстанет константин с маратом. глаза у череватого жалят недоумением, сам он отрицанием станет, вспылив замешательством, что укусит подобно змее; она пускает отторжение; запускает механизм разрушения. и влада трясет, мелкими конвульсиями, губы подрагивают от мимикрирующей злости, разрастаясь в шквальный тайфун. влад пятится назад громогласным отказом. ничто иное, как - цирк уехал, а клоуны остались. я хочу уйти. красным кодом в голове; мигающим знаком над выходом. беги, влад. и влад спасается, разворачиваясь на пятках к пути, игнорируя в спину чьё-то фырканье. и кто-то посмеивается на подкорке, насмешливо и угрюмо, только череватый заглушает чужеродные звуки, прыгая в вакуумный пузырь. оно душит сильнее, чем собственная петля, застревая в глотке, царапая нёбо и впиваться в ладони полумесяцами, потому что оно наступает.

влад не замечает никого, только по коридору следует, срывая на ходу петличку. блятьблятьблять. бегущей строкой восклицание горчит мерзкой слизью. оно разрастается и лицо перекошено злостью, скалится пустоте, бездной черной в глазах развернется. руки чешутся и пальцы изнывают, ломает желанием вырвать ими кадык чей-то. то ли сашин, то ли олега. возможно, двоим, возможно даже всем по очереди. череватому возжелать каждого проклятиями осыпать, пустоголовых. они не понимают. они нихуя ничего не знают, но строят из себя невъебенных экстрасенсов. а на что ты рассчитывал, влад? привычкой уже врасти должны в позвоночники косые взгляды, чужие нотации, осуждение, что следует за каждым шагом. они ненавидят. они порицают. они смеются. они негодует. так нельзя, влад. это отвратительно, влад. ты отвратителен. они приходят второй год, качая головой, на камеру сыграют добродетелей, поучая родительским тоном. ты недостоин. ты никто. и даже если толпа скандирует твою фамилию, они недоумением вздохнут. поздравляю с победой, влад. чужая ладонь ложится рукопожатием, быстрым кивком и неуместной совместной фотографией. он улыбается, но ранее тоже отрицанием швырялся в твою сторону. ты же помнишь, у нас разные методы и твои я никогда не одобрял. влад помнит. влад моргает и вырывается из чужого объектива. нам не о чем разговаривать. влад срывается в толпу на улицу, улыбаясь. они радуются. они кричат. они признают.
а те, кто сзади - никогда.

как и сейчас. ты плохо справился, влад. стаей гиен накинутся, оценками показательными. и вторят чушь, со знанием дела. ты кто такой, твое время давно закончилось, лет 9 назад. влад усмехается. по разным причинам явился каждый: доказать, напомнить, помочь. а у влада нашёптывает демон и жажда вкупе; покажи им. докажи им. свергни. на престоле одному восседать, на груде чужих костей обглоданных. владу кажется, что его не заденут уже: ни комментарии злостные, ни взгляды полны приговоров на их собственных судах. владу казалось, что с уважением, как к сопернику. показалось. ничего не изменилось. они просто завидуют. они по головам готовые ради своего триумфа, а ты? а череватый смотрит на свое искаженное отражение в окне усталостью, она из злости прогрессирует со скоростью пули, стремящаяся в лоб, размозжив череп. эмоции эмигрирует, кочевая из одну в другую,  сменой внезапной погоды. влад сочится энергией тяжёлой, по стенам плесенью заляжет, по потолку ржавой течью. воронкой в голове и дверью, за которую шагнуть и закрыть, весь негатив оставляя за порогом, прямо здесь, посреди комнаты. и пусть каждому залезет под кости, дробя головной болью.

вещи, покаявшись в углу складываются в рюкзак, телефон достается отписать жене коротким: «это пиздец. я ухожу», а потом красноречивым голосовым. за каждого матом отзовется, каждому достанется. влад уже видит заголовки новостных каналов в социальных сетях, где его назовут очередным сквернословием и усмехается; насколько все это отвратительно забавно, но в этом цирке ему участвовать не хочется, дальше - хуже. растоптать унижениями, обтекать эпитетами перед камерами - вот что ожидает его ближайшие полгода. они будут разыгрывать шоу, танцуя на чужих слабостях, играя нечестно в угоду себе и за каждый провал - череватый нашептал, череватый проклял, череватый наговорил. владу - четырьмя всадниками апокалипсиса, не менее.

за ним никто не спешит и это раздражением в лёгких и тем же успокоением. он надеется ускользнуть до того, как съемки закончатся, а завтра уже придется расплачиваться за выходку перед продюсерами. влад, это не по-взрослому и въедающийся взгляд прожжет лицо. только плевать, только надоело, только к черту. ему достаточно. ему надрывом и надломленностью. рюкзак вешается на плечо, в руке куртка сожмется и у порога столкнется лицом к лицу с совестью. она предстанет человеческим голосом, женским телом и взглядом раздевающим людские души. перед ней всякому - нагим. и имя у неё звучное, короткое и звонкое. л и н а.
а ещё она его личным бедствием и, кажется, что - наказанием. а ещё она - занозой, которую уже вытаскивать-то поздно, глубоко вошла и осела там, под ребрами. а ещё она - постоянным завсегдатаем его черных списков, а потом тёплыми объятиями на финале и тихим шепотом «ты молодец. ты заслужил». лина - хрупкая, ее обнять и кости хрустят, кажется, что сломать легко, но так кажется только. теплом и лаской на слух, ободрением и улыбкой. лину влад почему-то не может ненавидеть; только публично. на экранах чужих телевизоров, смартфонов. в трансляции посылом едким и сообщением среди диалогов «и я тебя люблю, череватый». и черт знает, была она среди тысяч на его прямом эфире или уже доложил кто. а влад улыбается, оставляя сообщение без ответа.

л и н а.

кажется, единственная, кто в попытках пролезть под скорлупу, в самую душу метит, чтоб обнажить и эту для себя. ты только никому не говори о том, что ты видишь. так неинтересно же. она видит то, чего другим глазам не положено. ее мягкое касание на плечо перед испытанием, где ни одна камера не запишет и едва уловимое по ладони пальцами. все будет хорошо. ты справишься. а потом мотор запишет их пререкания, где владу запутаться в собственных чувствах, посеяв зерно сомнений и двоякостей. влад не понимает.
влад не знает.
что он чувствует
к ней.
их так много.
и вот она такая изящная - тяжким грузом. переполохом. хаосом.
и вот она сегодня
«не извини»
влад смотрит прямо в упор, как дулом у виска. смотрит раздосадовано, где плескается уже назревшая свойственная обида на нее. для нее.

- если ты пришла со мной попрощаться, бога ради, не стоило. - череватый взглядом за спину, пытаясь понять, закончились ли съемки или все же отправили за ним. только похуй, только разговаривать не о чем, ему домой хочется поскорее. - мне хочется отсюда убраться, знаешь, блевать тянет от ваших рож, а не разговаривать. -  в выражениях не стесняется, все как на духу, за него говорят его бесы те самые. а они там диким воем истязают. они там оценкой паршивой и «не извини». олег по душе больше пришелся, а влад череватый - снова, теперь, враг, которому задницу надрать необходимо. так за что? за то, что ты, как и они? влад не понимал. колет неприятно и саднит где-то в грудной клетке, щемит.  - мне кажется, что ты итак уже все сказала.