Тонкие пальцы плясали возле лица убиенного, вырисовывая древние символы. Губы шептали отходные молитвы. И совсем не важно, что в горле давно пересохло, а ноги настолько затекли стоять в одной и той же позе, что почти не чувствовались. Все, что существовало сейчас для жрицы - это холодное обескровленное тело подле нее, возложенное на последнее импровизированное ложе из камыша.
Они хотели его сжечь. Заглядывали накануне ей в глаза, силясь разобрать в них не то одобрение, не то укор. А что Идрия? Полный безучастия голос в очередной раз цитировал писание, что нет значения о том, как прах освободится от плоти. Почти добавляла от себя, что хоть собакам скормите, но вовремя остановилась. И так разочаровала безутешную мать покойного. Ей казалось, что ждут от нее вовсе не этих слов. Да и слов ли? Обнять, успокоить, поддержать - то, в чем заключалась куда большая важность ее работы. И эту самую важность она поспешила отбросить, опуская глаза к полу, тихо моля богов, чтобы ей быстрее позволили приступить к ритуалу.

Ритуал закончился к обеду. И сразу после в ноздри ворвался запах принесенной вдовой и прочими родственницами еды, заставлявший вовремя вспомнить, что сестра Ирдия - та же плоть с теми же потребностями, что и живые. В голове все еще было пусто от Ночного Бдения наедине с покойным до Последнего Шепота. А потому с куда большей благодарностью, чем требовал статус, жрица улыбалась сквозь маску не то старосте, не то главе рода, не то... как тут его еще называли? - решившему помочь ей отойти в сторону от толпы прощавшихся на ее то негнущихся ногах.
- Как думаете, кто мог бы так поступить с нашим милым Августом? - не дав ей и присесть на спехом пододвинутый в сторонке стул, тут же накинулась сестра убитого.
- Ни малейшего понятия.
Дородная женщина что-то цокнула недовольно, явно расслышав в тоне жрицы незаинтересованность и холодность. И, хвала богам, больше не навязывалась, мстительно унося так и не переданную тарелку с поминальной кашей. Не велика потеря, тем паче что следом за ней ровно с тем же вопросом подходила чуть ли не каждая вторая не то родственница, не то жена родственника. И им то разума хватило оставить хоть одну порцию. Этим же она и ловко воспользовалась, чтобы с чуть приподнятыми левой рукой краями маски, правой активно управлять ложкой. Всяк знал от мала до велика, что едящего доставать вопросами - неуместно. Самое время подумать над тем, куда держать путь дальше: за Предел ли податься или чинно просить старшего в этом подобие деревни ее увезти обратно в Тальтаун.
А увезут ли? У таких малых деревень на четыре семьи амбиций побольше столичных будет. Как начнут увещевать, что у них каждый год то холера, то младенцы мертвые. И без жреца как сами жить не знают. "Вы, милая сестра, останьтесь. Мы вам и храм из навоза да палок возведем, и от прихожан отбоя не будет. Что я, что брат, что сват". И все смотреть, смотреть исподлобья, шляпы комкая у подола.
- Издалека вы к нам? - рука, холодная, как весенняя непогода, фамильярно легла на плечо, заставляя поежиться. Вспомнилось, что весна за окном была не столь теплая, как в прошлом году. Неплохо было бы быстрее до Тальтауна все-таки. Одеждой запостись и пледом. А то старый порван в двух местах.
- Ни малейшего понятия, - по сложившейся за последний час привычке ответила она и тут же устало выдохнула. Исправиться бы...
Впрочем, а требовалось ли исправиться, когда мужик даже внимания не обратил ни на ее тихий холодный шепот, ни на то, что в глиняной все еще оставалось на три ложки каши. Верх бескультурия даже для приболотных мест. Вместо того, чтобы вообще услышать ее пусть и нелепый ответ он продолжал свой дивный монолог об усопшем, кончавшийся ровным счетом тем же, чем у всех в этом домике.
- Ни малейшего понятия, - уже более громко, более настырно отвечает она, впервые оглядывая собеседника с куда большим интересом, граничащим с раздражением. Вуаль маски опустилась в нетерпеливом жесте быстрее закончить с этим диалогом.
О таких говорят, наверное, счастливую птицу словил. Иначе как объяснить, что одет он вовсе не по месту. Скорее из тех, кому удача улыбнулась вырваться в город маленький за пару километров и устроиться на место выгодное. Нет... не так. Еще дальше. Уж больно крепкий телосложением, тренированный. Наверное, на фермах грязную работу с утра до ночи исполнял. Ждал письма от родни месяцами, если родня писать умеет. И тут такое, брата двоюродного убили. Небось, пока ехал, десять раз продумывал кто и как, а по возвращению и вовсе в сыскного играть решил.
"Не вяжется"
Приезжих боги знают, с теплом встречают, с пирогами. Бабы рвутся первыми обнять. А этот? Стоит в стороне. Его же и вчера не было, когда Ирдия под вечер на телеге подъехала. А значит только сегодня причалил? Да и откуда бы узнал. Письма письмами, но сама жрица могла анафему недельную принять без страха, если бы ее обвинения в безграмотности местных оказались бы враньем. Сама же вчера просила по буквам имя убиенного записать, за что получила в ответ сплошное недоумение.
"Да брось ты... и вправду местным может оказаться же. За зря на мужика кошусь."
- Ваша правда, тело ужасно выглядит, - нотки подозрительности все еще звучат в голове, заставляя возвращаться к подобию общения. Или это любопытство? - Но я бы отметила, что весь ужас - это результат болотной живности. Тот, кто убивал, был профессионалом. Сломал пару костей, выпустил кровь аккурат по горлу.
"Будто мясник или тот, кто знает, как правильно резать шею."
Вслух догадки не произносила. Не ее это дело - лезть с наукой к живым. С этим сами пусть разбираются. Сквозь прорези маски взгляд устремился к телу. Мозг, подкрепленный пищей, стал куда более лучше и трезвее работать, заставляя по новой взглянуть на покойного. Сказать ли о подозрениях? Нет. Жрицы Хилиата для мертвых, не для живых. В чужом болоте плавать - от тины не отмоешься.
- Впрочем, какая разница, господин Гликстроер, как убивали. Истина в том, что дар жизни отнят. Грех на душу того, кто лишил хорошего человека права на существование. Но коли вас успокоит, то и он однажды будет лежать на смертном одре, а жрец будет отправлять его душу к Хилиату. И, возможно, вокруг его плоти не будет ни родни, ни друзей, ни далеких кузенов, жаждущих очистить имя покойного. А коли так, то и уходить духу будет куда тяжелее.
Закончив речь, сестра Идрия повела бровью, глядя, как особо безутешная вдова затянула уж больно режущую уши поминальную песню и снова погрузилась в кашу. То, что песня пелась на совершенно незнакомом языке - для нее, голодной и уставшей, осталось незамеченным.  Боги да дадут разума кузену почившего понять, что в дальнейшем общении с ним не заинтересованы.

Деревянная ложка зависла на пол пути к ее рту, недовольно задрожала вместе с мыслями хозяйки руки. Жрица недовольно скривилась, вновь опуская вуаль на лицо и, к большому своему неудовольствию, отрываясь окончательно от недоеденного обеда. Благими эпитетами поминала она теперь слишком странное и непривычное предложение старейшины откушать отдельно в его доме, нежели смотреть на остальных деревенских. Не воспользовалась, глупая, теперь и пожинала плоды.
Провожая рыжеволосого парнишку, услужливо забравшего миску с ложкой, жрица чуть покрутила щиколотками. Еще немного, и ноги окончательно вернуться из положения деревянных палок в состояние, при котором можно будет с легкостью покинуть и этого кузена, и всю его ставшую раздражающей в своем горе семейку.
"А пока слушай. Слушай, сестра Идрия, как очередной неказистый человек рассказывает... рассказывает ли? Скорее насмехается"
Так ей казалось, и не без основания. Голос говорившего напоминал мягкую ткань, но то тут то там будто нерадивый стежок прослеживался - рука дрянной портнихи. Зависть, фальшь, желание доказать что-то одному ему важное, существенное, идя напролом грубой ниткой сквозь мягкий шелк. Таких людей жрица Хилиата не любила, пожалуй, даже больше тех, кто не уважал право других спокойно поесть. И коли в этом мужчине оба этих качества сошлись, то и воспринимать его с завидным терпением она не могла.
- И у вас, господин, конечно же есть доказательства смерти несчастной от руки не менее несчастного покойного? - пустила и она свой едкий стежок в разговоре, делая неловкую попытку встать. - Тогда рекомендую немедленно предъявить их соответствующей службе. Правда, даже не представляю, насколько они теперь будут важны в свете подобных событий.
И за что так кузен кузена невзлюбил? За девчонкой одной на ярмарках бегали, а та покойного предпочла? Или взаправду один другого подозревал в деле темном? Такие речи гнусные не только тут жрице в уши лили, забывая, что о мертвых стыдно гадости молвить.
Идрия почти приподнялась над сиденьем, впервые заметив то, как тяжело напряглись мышцы рук. Дальше ничего не получалось. Тело ее вновь потянулось вниз, надломленное слишком большой усталостью. Не иначе, простуда подкрадывается, уж больно холодна весна. Нет, точно в пору раскошелиться не только на плед, но и на настои от горла. Осипнет - и с какой болью в горле будут проходить отпевания!
- Я отвечу вам так, господин Гликстроер, - жрица даже не скрывала накатившее из нелюбви к сплетням презрение, смешенное с раздражением на собственное тело. - меньший или больший, грех остается грехом в любом своем обличие. и судить тяжесть его вправе лишь Боги. Нам же дано с достоинством проживать наши жизни, понимая, что всяк окажется на смертном одре пред судом - что убийца, что убиенный агнец невинный. И первый пройдет его с куда большей ношей горя на плечах.
Повернувшись вновь к нахалу, сестра Идрия кольнула взглядом по его лицу, давая ясно понять, что сейчас ей уж точно требуется покой. И была абсолютно искренна. Вой одной женщины сменился на целый хор ненормальных, заставляя голову жрицы непривычно трещать. Глаза начало резать то ли от действительно подкатывавшейся хвори, то ли от свечей, благоухавших чем-то сладко-приторным на всю огромную комнату. Еще более мерзким виделись ей глаза кузена покойного, холодные, страшные, с плескавшимся на дне ненормальным удовлетворением происходящим фарсом. Такие люди - опасны. Такие люди - пугают даже ее. И сама не осознавая, она пересохшими губами вдруг зашептала:
- А вы точно родственник покойного?
Почему-то ответ казался ей до безобразного очевиден. Но верить ему было страшнее, чем осознавать, что ног ты уже совершенно не чувствуешь. Или того, что в голове улетучивается куда-то остаток вменяемости. Даже стул под ней превратился в нечто несущественное, почти нематериальное, от чего жрица закачалась всем телам.
"Лекарство! Надо принять лекарство, боги!"