Чем руководствуется Вишня, когда раз за разом находит Крысу в разных изувеченных состояниях, сказать трудно.
Что нетрудно, так это понять, почему Крыса соглашается: тут дело даже не в легком непонятном подтексте майской ночи сорокалетней давности, смысл и не в том, что Вишна для Крысы — ниточка в поимке своего личного демона; все куда тривиальнее: Вишна Крысе платит. Платит много, так, что Юре бы хватило на свои долгожданные и очень помпезные похороны. Даже если сейчас эта самая Юра (или Крыса, поди разбери), почитай, однорукий и одноглазый урод очень сомнительной комплектации. Непонятно, как Вишна нашла ее в таком состоянии, но факт остается фактом. Вишна платит. Крыса делает.

Второй этаж особняка место достаточно тихое, потому что прислуга вся шнурует внизу, варит, метет, стирает и занимается всем тем, чем невольники занимаются в хозяйском доме. Не происходит ничего из ряда вон, за что Крыса могла бы отработать свои кровные; не нестись же ей за молодой горничной, которая бежит сношаться с конюхом на сеновал? Пахнет жареным луком и немного рыбой. Кровью тоже пахнет, резко, а потом слышится глухой шлепок, который не предвещает ничего хорошего.

Крыса берется здоровой левой рукой за меч: за годы учишься даже ногами есть, если придется; прикладывает ухо к двери, здраво рассудив, что уходившая от нее несколько раз демоница вряд ли бы без крика получила стрелой в голову. Да и весила она приличнее. Шаги на той стороне и тихий отчетливый голос догадки Крысы подтверждают: ее нанимательница в твердом уме и трезвой памяти. Живая, чего ей, Пожирательской дочке, станется. Вишня зовет ее елейным голоском, о котором наверняка мечтают молодые аристократишки, и Крысе ничего не остается, как просочиться в комнату, которая напоминает немой анекдот или бардовскую прибаутку.

— Ну и как же, твою мать, это понимать, — цедит она без толики уважения, но выглядит так, как будто она бранит амбарную кошку.
Крысу едва ли удивляет труп неизвестного мальчонки с куцыми рыжими усишками или стоящая с орудием убийства Вишня, которая, как нашкодивший ребенок просит старшую сестрицу никому не говорить, что она стащила хозяйскую сметану, хоть все лицо в ней. Крыса вздыхает, устало потирая переносицу. Все у демонов не слава Цейну происходит, какой бы охраной не обкладывай. Крыса хмуро осматривается: она уже догадывается, что недоразумения улаживать ей, а труп в самом сердце дома, это явно не украшение к празднику. Но тут есть одна проблема, и она даже не в деньгах. Неловко-то как.

— Тебя ничего не смущает? — Крыса скалится.
Выглядит это на ее обожженном лице так себе, но ей дела нет. Она глухо бьет себя сначала по обрубку правой руки, потом большим пальцем по лбу, без слов показывая, что тут вышла большая осечка. Матерится, разглядев медленно растущее на ковре бурое пятно, прикидывая, что и хорошему ковру теперь придется поплатиться за чью-то дурость. Неужели сложно было демона какого приманить, нет, надо с людьми связываться. Она, конечно, может завернуть бедолагу в ковер и вынести, но для этого нужно как минимум две руки. Для начала.

Крысу ощутимо передергивает от перспектив сейчас себе эту руку отрастить: то ли не хочется сейчас внутренности на ковер рядом с трупом вывернуть, то ли орать от боли как-то стеснительно, то ли рожа Вишни не способствует такой важной интимной обстановке, которую она устраивает для своих метаморфоз. У них вариантов — кот наплакал, и то скудно.

— Будешь должна денег, — сухо кидает она Вишне, отцепляя от пояса второй меч и протягивая его демонице, — Режь.
Комната погружается в неприятную тишину, отчего Крыса начинает раздражатся еще сильнее. Очень по-крысьи.
— Его режь. Где помягче, — она нетерпеливо цокает языком.

Сматывает с головы повязку, обнажая выбитый глаз. Молча расстегивает доспех, расшнуровывает поддоспешник, чтобы оголить остатки правой руки, наспех прижжённые. Ловит на себе чужой взгляд.
— Отрежешь хуй — убью.

Отредактировано Крыса (2021-05-23 23:53:48)

Глядя на Вишну легко забыть, что она, вообще-то, та еще тварь.
Разглядывая эти невинно распахнутые оленьи глаза и надутые сочные губы, не каждому человеку придет в голову насторожиться, такая уж у них природа. Все миленькое, маленькое и светленькое вызывает улыбку и расслабление членов тела, хотя ядовитые цветы тоже красиво выглядят, но жрать их никто не торопится. Вишна думает, как тварь и действует как тварь с легкой посыпкой из человеческой этики, и Юра в этом в очередной раз убеждается, хоть и не без раздражения. На Вишну, в силу ее тварьской натуры, нет смысла обижаться, как и растолковывать этой дубине стоеросовой что не так, и где в их гениальном плане произошел конфуз: Крыса бережет свои расшатанные нервы, силы и общее время, которое может очень неожиданно закончится, если конюх дотрахает горничную раньше срока.

Крыса морщится, потому что Вишня понимает ее слишком превратно, а у нее нет времени и желания объяснять ей все перипетии собственной судьбы, да и отношения между демоницей и охотницей слишком сложные для спонтанного душеизлияния. Последняя, слава Цейну...или Пожирателю, грязной работы не чурается и дает Крысе время подготовиться к предстоящему хотя бы морально. К ее счастью Вишна даже так неплохой работник по разделке свежего мяса. Чего-чего, а нежной инфантильности, к которой располагала внешность белокурой демоницы, в последней не находилось. Может, только по праздникам.
— Как ты думаешь? — Крыса фыркает с ощутимым пренебрежением.
Что с ней? То же, что и всегда.

Крыса махает рукой, нетерпеливо выцепляя из рук демоницы собственный меч и оттесняя от трупа плечом: та уже успела устроить на ковре настоящее кровавое месиво, которое безнадежно протечет вниз, на пол, а это значит лишние расспросы. На месячные сослаться не получится, а сказать, что шла-шла и наступила на стрелу — тем более. Крыса кидает едкое «хватит», словно отнимает игрушку у малого дитяти: может, для Вишны так оно и есть. А лежащее худосочное тело, которое еще какое-то время назад теплилось с искрой жизни, которая теперь отправилась не то к Хилиату не то к Вишне в рот, не более чем веселая мясная неваляшка.

Но Крысе это не важно. Крысе нужна рука.
В щуплом подростке астенического телосложения не так уж много мяса, но жрать от плеча удобнее, чем мусолить мужицкую ляжку, валяя лицо в крови и лимфе. Если очень повезет, она сможет представить, что у нее в руке куриное крылышко. Сырое. Сочащееся. Юра абсолютно не уверена, на сколько хватит этой руки, своего собственного желудка, и не отправится ли все это великолепие на многострадальный ковер; это совсем не то же самое, что блевать в поле, когда перебрал одуванчикового вина.

От обрубка руки несет кровью и немного потом, и все это великолепие приходится очистить от одежды как луковицу, по-собачьи придерживая за срез, обнажая рыжую поросль да веснушки. Больше всего Крысе не нравилась кожа: мерзко пахла, тяжело жевалась, на вкус хуже мяса, хоть тут выбирать и не приходилось. Обрубок приходится туго зажать между колен и присесть, скрючившись, чтобы с силой содрать эту пакость хотя бы с предплечья и не забрызгать кровью все вокруг. Получалось так себе, но и Крыса не первый раз свежевала: дичь ли, человечину ли, в сущности принцип один. Неприятное липкое молчание недосказанности нависло между ними, и, прежде чем Вишна бы успела задать закономерный вопрос, что делает ее дружок-пирожок, Крыса, поморщившись, кусает.

Самый первый укус и первый, судорожный глоток — самое сложное. Пропихнуть в себя плохо пережевываемый кусок мышц и сосудов, идущий куда-то в нос кровавыми соплями, встающий комом посреди горла, из-за чего диафрагму, а потом и все тело судорогой сводит — слишком много откусила. Крыса дрожит и морщится, чувствуя жар и чьи-то крепкие пальцы: перестройка в организме всегда начинается так, через скручивающую каленую боль, которая медленно бьет ей в отсутствующий глаз. Нерв отзывается глухой болью, разрастаясь обратно в глазницу, заставляя кусать чью-то руку снова, мажась в густой темной крови, чтобы не орать как баба при родах, не вытолкать все это обратно, а рвать, жевать, кусать.
Пожирать чужую жизнь.

Крыса поднимает от своего сегодняшнего ужина замызганное лицо, хлопает обоими теперь глазами с налетом скептического удивления. Зрачок колет с непривычки вернувшимися нервными окончаниями и бьет светом, заставляя щуриться, подслеповато закрывать глаз. Юра, как любой человек, приспособляется, быстро привыкает к своему уродству: к выбитому глазу и узкому обзору, к отсутствующей руке, что приходится учиться одинаково хорошо владеть и левой, и правой, к прочим досадным недостаткам, к которым ее приводит кривая жизненная дорожка. Она умирает и рождается заново, по частям, только теперь с той разницей, что происходит это почти на публику.

Вишна шутит: в любой другой ситуации Крыса, наверное, немедленно зарядила ей этой рукой по лицу, чтобы запачкать платье, чисто по-бабски, чтоб не глумилась. Чего паясничать над чужой бедой? Но не то, чтобы это все — большая невидаль, да и Вишня хоть и тварь, но вполне себе нормальный собеседник. У Крысы все силы уходят, чтобы не скулить от боли, как собака, поэтому отвлекается она на удивление легко: лучше шутки прибаутки, чем судороги диафрагмы, которая толкает съеденное обратно. Тяжело смотрит из-под плотно сведенных бровей, мол, сама то ты лыко вяжешь, бестия треклятая? Не замечает, как скалится, роняя слюну и кровь вперемешку себе же на поддоспешник. Приходится сгибом локтя немного утереться, чтобы хотя бы видом смахивать на человека.
Крыса немного медлит, языком проходясь по зубам в попытках вытащить застрявшие куски мяса. Резко втягивает воздух носом с неприятным свистом. Раздумывает.
— Тащи, — хрипло соглашается она без доли шутки.

Вместо обещанной закуски Вишна зачем-то садится рядом, решая не то утереть Крысе заляпанную по уши морду платочком с вензелечком, не то присоединиться к трапезе. Выходит у нее это изящно и непринужденно, словно перед ней какой-нибудь нежный тушеный ягненок; амплуа у Вишны такое: в их невзрачном вынужденном тандеме она красавица, а Крыса — то самое угрюмое чудовище. Хотя по лицу видно — она тоже не в восторге от вкусовых качеств молодого парня, иначе бы просияла. Мясное и телесное, все же, не для высших демонов, им подавай эфемерное и бессмертное. Роднит ли это Крысу с плотоядными болотными тварями — одному Цейну известно, и то не факт.

Крыса делает большой укус, разрывая волокна и сухожилия зубами: для того, чтобы не спятить и не блевать приходится делать большие долгие вдохи и такие судорожные выдохи, будто она собралась тут рожать, а вместо старой жирной повитухи у нее сегодня Вишна. Культю правой руки болезненно выворачивает, отчего на глаза выступают непрошенные слезы, но Крыса все равно жует, отправляя в истерично сокращающийся желудок новую порцию топлива. Обожженную кожу прорывает кость, выбивая из нее неженственное совсем шипение, дергая все тело как марионетку на ниточке; рука горит гораздо хуже, чем когда Крыса прижгла ее грязным смоляным факелом, заставляет морщиться, как всякую смертную, и материться на Вишню, как и смотреть на нее в целом у нее нет сил. Трансформация всегда проходила вдали от людей, в одиночестве, когда никто не мешал ей кататься по свежему лапнику, выворачиваясь наизнанку — она, ей Цейн родила бы лучше пару раз, и то больше приятного.

Ее блестящие от красной пузырящейся слюны губы криво расплываются в оскале, когда она берет паузу, заворачиваясь в свою боль и себя как ребенок, склоняясь лбом к самому ковру, пока сердце настоятельно хочет выскочить из груди, подскакивает к горлу и обратно, заставляя Крысу рвано дернуться, словно сейчас она опорожнит свой желудок дальше, чем глаза видят.
Первая волна проходит, и она глотает железистый воздух жадно как воду. Воды бы не помешало. Она жестом указывает Вишне на пресловутую вазу с маками: плохо пить стоялую воду, но сушняк бьет слишком сильно, а алкоголя поблизости не случилось.

У Крысы смех лающий и противный: она, конечно, когда-то могла иначе, но с полусъеденной рукой во рту и подружкой-демоницей с нетривиальными вопросами иначе не получается. У нее слезы в уголках глаз и ее колотит, но Крыса сипло смеется, потому что это, пожалуй, возвращает ей кусок сознательности.
— Я смотрю на это так, — легкие свистят, когда она вдыхает, с силой разогнувшись из позы зародыша, чтобы снова быть с Вишней на одном уровне, — если хочешь съесть бутерброд, то получишь больше удовольствия, зная, что им никто не трахался.

Невольно Вишня дает Крысе перерывы, отвлекает на себя воспаленное перестройкой организма сознание: почти что помощь или что-то вроде сострадания, будь оно в той же мере доступно демонам, что и людям. Крыса, правда, не сострадательная почти совсем; жизнь достаточно била ее по коленям и хребту, чтобы подниматься и жить чужими надеждами. Людей много, Крыса одна, а одного такого молодца она теперь без приязни жрет, перемалывает зубами хрящи, разрывая неподатливую мышечную ткань.
Голова горит: невдомек, что решить все эти проблемы можно как-то иначе, что прислуге в доме вряд ли можно объяснить все эти метаморфозы с руками и лицом — все смешивается в красный раскаленный ком, словно ей мозги ложкой доедают. У того, что внутри нее, натура людоедская и нетерпеливая; пока она не будет в целости, закончить не сможет.

Живот протестующе сводит, поэтому Крыса с чавкающим остервенением впивается в мясо, зарываясь с носом, чтобы не орать; кость растет дальше, тянущимся кровавым отростком вылезая из обрубка дальше, прорезая с влажным хлюпом затхлый воздух чужого кабинета, который крутится, крутится, крутится. Взгляд ныряет в психоделический узор альвадского ковра, который безнадежно испорчен: Крыса слабо соображает из-за боли, пока в губы, измазанные кровавыми ошметками тыкается что-то прохладное и жидкое. Вода, она понимает где-то осознанной частью себя, и тут же жадно глотает стоялую воду, словно она — лучшее в мире вино. Маковый сок горчит, но вместо рвоты смачивает горящее горло, на пару минут возвращая Крысе возможность говорить и излагать свои мысли чем-то, кроме утробного рычания.
— Надеюсь, — она сипит совсем уж натужно, судорожно выкашливая напряжение из тела, — сделай лучше шашлык.

Ей невдомек, что она на самом деле говорит и кому, боль от растущих, наливающихся кровью мышц и свежей гладкой кожи любую связную мысль смешивает, пульсируя, то застилает глаза кровавой пеленой агонизирующих нервов, то откатывает обратно тяжелым дыханием и собравшейся на лбу испариной. Осталось недолго, Юра это чувствует больше, чем осознает, да и к любой боли мало помалу привыкаешь. А у нее времени больше, чем у кого бы то ни было. Рука, до последнего часа бывшая фантомной, судорожно сжимается в кулак: Юра упирается обеими в пол, болезненно выгибает спину, скалясь невидимому врагу, прежде чем схватиться за живот и со слабым выдохом завалиться на бок.

Юра лелеет себя и ненавидит то, чем является: чувства как минимум противоречивые, как максимум взаимоисключающие. Секс, это, конечно хорошо, но пробовал ли кто короткий миг облегчения, когда первая каленая боль отступает, давая прохладе коснуться горячей кожи? Юра смаргивает застилающие обзор и превращающие Вишну в цветастую кляксу слезы, морщась, сплевывая кровавую слюну на многострадальный ковер. Чувствует себя как минимум паршиво, хотя бы потому, что тело ощущает себя отлично; ее как будто родили заживо, и каждая клеточка, напитанная энергией чужой жизни, готова если не горы ворочать, то быть употребленной по назначению.

Она привстает на локте, с привычной хмуростью оглядывая свою белокурую работодательницу. Буркнуть «спасибо», дело не хитрое, тем более что вода ей действительно в какой-то момент помогла: Крыса остатки из вазы допивает залпом, бесцеремонно выдернув из нежных рук. Вишна, когда нужно, на удивление покладиста, почти как на сеновале, и это как раз то, чего Крысе не хватает, чтобы переместить фокус с болезненных нервных вспышек на текущую проблему. Приходится махнуть рукой, заставляя демоницу отступить, все же руки так же в крови замызганы, чего шелка хозяйские марать. Крыса из щедро по-деревенски обтирает об штаны, прежде чем начать упаковывать парнишку в многострадальный ковер тяжелыми пинками.

— Ты пойдешь к себе, — голос у Крысы такой, словно она орала десять часов, — а тут я устрою небольшой переполох. Поскидывай с полок то, что хорошо горит. Ценные бумаги с собой возьми.

Крыса жует мокрую губу на которой еще остался привкус мака, присаживается, подхватывая ковер и парнишку внутри на плечо, вскидывает пару раз. То ли убиенный такой легкий, но Юра явно видала вещи потяжелее, поэтому перекладывает его поудобнее, снимая цепь с пояса.

— Только не шуми. Скинешь, кидай подсвечник в бумагу и иди себе. Как услышишь шум, через пару минут поднимай панику. Свидимся ниже по реке.

Отредактировано Крыса (2021-05-30 23:10:59)