Дыхание взрезает грудную клетку тупым ножом, утробным звуком вместе с кровавой слюной выходит наружу. Юре нечем, нечем, нечем дышать, но она делает вдох, вспарывая себя изнутри раз, а потом еще один, и снова. Сталь режет сталь: глефа встречается с перекрещенными клинками с металлическим лязгом, явно намереваясь проломить ей череп, выпустив розовую жижу мозгов. Давайте поиграем в салочки, чье желание жить сильнее?

Высоко в горах гремит гром; скользкие скалы не самое удачное место битвы, если твой противник использует древковое оружие, вдвойне хуже, если твой противник — демон. Исчадие Пустоты, призванное нести в мир только хаос и ужас, боль и разрушение, подтачивая хрупкие камни мироздания. Отцы церкви учат любить ближнего и с методичной безжалостностью вырезать врага — у детей Пожирателя нет сострадания, им неведома человеческая мораль. Подобное выжигают подобным, да? Оно похоже на человека ровно до того момента, как они остаются наедине в этом чертовом ущелье, оно только выглядит как молодая женщина, пока глефа в тонких руках не хочет отнять чью-то жизнь.

Юра рычит: что-то в ней отзывается закипающей кровью, адреналином бьющим по вискам, раздирающим нервы жаром, желанием рвать, резать, уничтожать. Храмовничьи доспехи дрожат, но не сковывают движения: Юра прогибается под весом чужого удара, заставляя нажать, чтобы резко уйти с траектории, бросив все тело вперед, и тяжелым латным кулаком с влажным хрустом ударить во что-то мягкое.
Помни, оно не человек.
Помни каждую тычку на тренировках, помни вкус земли и как ныли мышцы после тяжелой кольчуги.
Помни, у всего есть цена и цель, никогда не забывай свою.
Помни.
Помни что?

Битву с демоном совсем нельзя затягивать, это знает любой Храмовник в башне, но их танец длится уже неприлично долго, или Юра больше не осознает время. Большой янтарный мир меркнет, выцветая всеми красками, кроме крови, сужается до одного перекошенного нечеловеческой злобой лица. Демоница что-то говорит, но кровь бьет Юре в голову, а по губам она читать не собирается. Со стороны это похоже на танец: от тяжелых и быстрых взмахов глефы нужно уворачиваться, то ныряя вниз, почти носом в землю, то подпрыгивая, в постоянной борьбе за короткую дистанцию. Юре нужно преимущество близости, чтобы замахнуться и перерубить демонице горло — они обе знают это слишком хорошо, поэтому Юре приходится лавировать, как чертову алвадскому мангусту.

Сдохни. У нее губы пересохли, чтобы сказать что-то едкое. Сдохни. Она принимает тяжелый удар плашмя плечом, чувствуя, как предательски сдается кольчуга, пуская кровь. Сдохни. Трещат сухожилия и кости, звенит плотно вошедший в древко меч. Иногда Юра жалеет, что не взяла в качестве оружия щит. Иногда Юра радуется, что демон не следит, в какой руке ее освященное оружие. Весь низ открыт: нужно жертвовать чем-то, если хочешь что-то получить — закон, придуманный еще до первых людей и задолго до Пожирателя. Юра жертвует мобильностью руки, чтобы полоснуть демонице по ногам, не собираясь отпускать. Крики и шипение смешиваются в нечеловеческий гул, а эхо разносит их высоко над елями и соснами, вверх, к создателю.
Видит Цейн, Юра старается для него тоже.

Удар недостаточно сильный, поэтому приходится рубить еще и еще, плечо давно занемело, но либо демонице придется выпустить свое оружие из рук, либо проститься с коленями. Жалость — это людской удел. Жалость и понимание ближнего — вот на чем зиждется их миропорядок, маленький островок спокойствия, который хотят пошатнуть подобные этому твари. Натягивают личины, претворяются людьми, разжигая конфликты. Похищая души. В животе жаром клокочет гнев, который Юра не может объяснить — он раздирает ее изнутри, рвется наружу через кишки и легкие в горло, выходит низким сдавленным рычанием в холодный горный воздух, собирается кровью из разбитого рта.
Юра перестает чувствовать боль в плече, перестает понимать, отталкивая, наконец, от себя это создание. В голове звенит предательская пустота и желание вырвать выродку Пожирателя горло. Кружится голова, а привкус металла на языке такой замечательный, что Юра в нетерпении облизывает красные зубы, пригибается, готовясь бросится в очередном прыжке. Это не лучше время для разговоров.
Сдохни, просто сдохни.
Пожалуйста.

Избыточность — грех. Своды маленькой кельи смыкаются над головой, пульсирующая мысль и повторенные до потрескавшихся губ молитвы Цейну, потому что тело нужно очистить от мирского, наполнить себя и свои мысли божественным и чистым. Между тобой и ночными тварями, между тобой и детьми Пожирателя, нашептывающих ложь, только решимость и подобие равновесия. В маленькой келье в конце обучения, когда ломается последнее телесное сопротивление, никого нет. Никто не научит, как сталкиваться со злом, никто не лишит тебя страха за свою жизнь, никто не расскажет, как противостоять искушению. Мир — бесконечная, заведомо проигрышная битва. Демоны в ней — не самое большое зло. Юра смаргивает слабое видение, когда слышит хруст собственной кости, а мгновение спустя демоница бросает глефу на блестящие от воды черные камни.

Избыточность — грех, а демоны — его воплощение: чужой болезненный рев рвет барабанные перепонки, животным напором пугая заспавшихся птиц, уносится куда-то вниз по реке. У Юры в глазах темнеет, а лицо демоницы красными точками плывет, искажаясь в уродливою маску ярости и боли. Что-то из этого ноюще резонирует в груди, тянет, вырывая из губ болезненный выдох, когда Юра тянется к раздробленному древку чтобы выкорчевать из плеча чужое оружие, как плуг, зацепившийся за корягу. Нервы каленым железом обжигает, слезинками собираясь в уголках глаз: рука еле двигается, вспышками боли не давая ей опуститься в мягкую темноту, а густая темная кровь сочится слишком быстро, чтобы позволить этой битве продолжаться слишком долго.

Они снова на дистанции — демоница и Юра, и та фокусирует на ней взгляд: все остальное выбрасывается за ненужностью, отступает, вскипая в крови яростным маревом, течет из лопнувших в носу сосудов вниз, по губам, заставляя облизнуться. Чужая, злая сила, этот неведомый ей доселе гнев сужается в раскаленное кузнечное горнило, выбирает своей целью чужое худое лицо, перекошенное страхом. Эмоции — для людей, а для полуночных тварей — правосудие божье. Если Юре выпала доля стать его крушащим молотом, не все ли равно, что с ней будет?
Избыточность — грех.

Ей невдомек, владеет ли ей провидение или что-то, иное, темное, неповоротливым червем прорастающее изнутри, плесенью разъедающее суть. Карие глаза встречают красные, и взгляд полный первобытного ужаса приносит... удовольствие? Юра, опьяненная своей и чужой болью, шатается, вставая на ноги — у нее-то они целые — здоровой рукой крепко берется за освященный меч. Брошенная глефа точным ударом латного носка улетает куда-то в куцую траву: хочешь взять ее в руки — придется пройти через все это. Снова. Что-то в хорошеньком разбитом демоническом лице, похожем на мокрый мел, неуловимо меняется, но Юра не может понять, что это, как рыба открывая рот, словно может ухватить это губами, поймать на язык. Почему ей сейчас так это нужно?

Что ее заставляет человеческую маску сбросить себе под ноги, когда она пружинящим толчком срывается с места, чтобы резко сократить дистанцию? Короткий кортик ей не страшен, он не может заблокировать меч: но рукой, занесенной для рубящего удара, она перехватывает клинок, выставляя локоть, разгоняя себя как живую мишень и кусок мяса, чтобы с силой пробить чужое плечо, как будто назло, в отместку. Струна, предательски дрожащая где-то внутри, не выдержав, рвется.
Избыточность — грех.

Тело не готово к удару о тело, гудит и протестующе выбивает дыхание, когда они сталкиваются, словно два костяных мешка. Звенит где-то в голове и глазах, закладывает, но у Юры еще хватает сил, чтобы провернуть лезвие, хоть и немного, придавить демоницу своим весом, открыть бока и ноги для ударов ее кинжала, но одна мысль об этом вызывает в Юре булькающий кровавый хохот, который невозможно не выпустить. Она больше не может сдерживать рвущийся наружу и похожий на эйфорию гнев. Свой, чужой, какая разница? Ей нет дела до сочащихся свежих ран, до тупой немеющей боли — Юра перестает ощущать себя. Ей кажется она склоняется к чужому лицу, готовому вырвать ей закрытую поддоспешником глотку и в кровь расцарапать лицо, превратив его в месиво. Ее губы складываются в буквы.
Ю.
Залитые солнцем пейзажи родной деревни оплывают в кровавую кашу, смоляным месивом заливая глаза. Ей кажется, что рассечена бровь, а может она уже сдохла, нанизанная на чужой кинжал. Животный оскал касается губ, она не понимает, но чувствует это кровью. Что бы это ни было, оно сильнее.
Р.
Латная перчатка остатками силы бьет по рукояти меча, работая, как забивающий гвоздь молот. Она слишком тяжелая вместе с доспехом, и они возятся, как безголовые дождевые черви, растоптанные на дороге, в тщетной попытке добить друг дружку. Юра готова рвать до последнего вздоха, своего или чужого, неважно. Нитка, удерживавшая ее желание жить, базовый человеческий инстинкт, с резким хлопком порвалась, оставив после себя пьянящую яростную избыточность.
Страха нет.
А.
Чужие крики отдаются внутри непонятной тяжестью, и Юра хватает демоницу за горло. Сил у обеих не так уж много, и ей невдомек задуматься, что тянет ее вперед, заставляет искромсанное усталое тело двигаться, душить, давить, изничтожать. Юра дрожит, ощущая сопротивление, тяжело сглатывает, не отводя взгляда.
Избыточность — грех.
Но она хочет еще.

Отредактировано Крыса (2021-06-02 16:54:07)

I'm alive but I'm dead
Hear my voice up in your head
Watch it fill you full of dread
Till you go pow

Легко.
Все внутри наполняется отвратительной легкостью, словно сам Цейн целует Юру в темечко. Она никогда не чувствовала себя так до, никогда не сможет больше, и от этого на глазах выступают злые, непрошенные слезы; откровение потеряется и сотрется, пережитое, а Юра хочет быть в нем вечно.
Еще.
Сквозь звук рвущейся плоти, сквозь отвратительный слезливый рев, сквозь булькающий скалящий смех, выходящий из ее горла со свистом, она еще не понимает. Ее душа, человеческая ее часть, не в силах вынести столько чистого, неразбавленного гнева, не в силах совладать с божественной яростью, которую способно вместить ее тело. Тело которое не видит перед собой ничего, кроме конечной цели, тело, которое хочет ощутить чужую предсмертную дрожь. Демоница будет биться у нее в руках выброшенной на сушу рыбой, широко открывая рот и выпучивая глаза, она напьется слезами и дикими криками сполна, вылакает это горе и ужас до самого черного дна, дрожа и умирая вместе с исчадием Пустоты. Её лицо будет последним, что демоница увидит в конце своей бессмертной жизни, уж она удостоверится.
Если так будет угодно Цейну, они умрут вместе.

Смерть отходит на второй план, уступая место бессмысленному, чистому насилию, наносимым друг другу увечьям: одна из них отчаянно хочет жить, а вторая — отчаянно умереть, ]не замечает тяжелых колотых ран. Каждая клетка в теле, каждый нерв устремляется туда, в руки, давящие и ломающие чужую шею, в ноги и таз, жмущие дочку Пожирателя к камням. Она могла бы вырвать кортик из когтистых рук, пригвоздив белую ладонь назойливо мешающую ей совершить убийство, могла перерезать ей связки, заставив мясной лоскут судорожно извиваться. Юра бы могла смотреть в эти широко раскрытые в животном ужасе глаза и смеяться, смеяться, смеяться, пока кортик не пробьет ей легкое, пока собственная кровь не подступит к горлу, ведь обе они на пределах своих сил.
Юра предела не чувствует. Не хочет понимать, принимать. Наполненная чистым и божественным, демоническим и чужеродным в равной степени, Юра свою реальность отрицает, как невинный ребенок. Кровавый морок бережет ее перегруженные нервы, ярость, которой демоница ее наделила, действует как наркотик: она не купается в отнятом у другого существа превосходстве, но в самом ощущении разрушения. Что-то, снявшее с нее последнюю, естественную защиту, из глубины ее живота, из потаенных уголков живота вкрадчиво говорит, что ей все это нипочем. Что-то внутри нее просит обнажить зубы и рвать, снимая кожу с чужого лица, пачкаясь в лимфе и крови, как животное. Ей же интересно, что там под личиной? Она же хочет отомстить?

Они сделали это с тобой. Помни.

Вместо рыка и рева из горла плещет кровь: задетое легкое больше не надувается как следует, лишает живительного кислорода; Юра на мгновение без воздуха открывается. А потом все окрашивается в вязкий звенящий багрянец. Висок горит синим пламенем, а тело похоже на ходящую ходуном струну, но она не выпускает рук, не останавливается пока не получает, наконец, ногами в живот — гудит храмовничий нагрудник, а Юра заваливается, извиваясь, пенится на боку кровь у пробитого легкого, а боль, постепенно, любовно, начинает возвращаться в агонизирующее тело, возвращая с небес на землю. Ей бы заскулить, но не вдохнуть не выдохнуть: все перед глазами плывет, но даже так Юра возвращается на четвереньки. Юра ли?
Она изрежет эту тварь в лоскуты.
Она вырвет слабо теплящуюся гордую искру жизни из нее, даже если придется грызть.
Даже если разобьют висок. Если сердце вырвут.
Юра ее с о ж р е т.

У нее больше нет преимущества, но есть упорство и гнев, которые не позволяют ей отключиться от болевого шока в тот же момент. Времени не так уж и много, и Юра ползет, гремя доспехами о камни, елозя окровавленным животом и рассечённым плечом, в попытках встать и сфокусироваться. Сбросить их обеих со скалы, если потребуется, туда, в чистоту горной реки. Вместо слов выходит лишь хрип, Юра схаркивает на камни, скалясь разбитыми губами. Ей нужно оставить эту затею, шепчет голос разума.
Она не хочет слушать.
Ей кажется, она с*лышит чей-то голос, но не может разобрать: все сливается в красный гул, уступая, наконец, место всепоглощающей чистой боли, такой похожей на благословение Цейна, такой знакомой с самого момента, как она покинула отчий дом. Затылок взрывается, когда она заваливается назад, шлепаясь им о камни: чуть выше, чуть сильнее — кость бы проломило внутрь, превращая мозги в гуляш. В затухающих цветах и звуках она различит мутные размытые силуэты храмовников. Кто-то пришел на помощь?
Марк? Агнешка?
Кто-то подхватывает ее под руки, совсем как отец в детстве, и Юра хочет попросить забрать ее отсюда, избавить от раздирающего глотку крика, каленой боли и от ужасного сосущего ощущения там, где только что полыхал божественный костер, а теперь лишь уродливая обуглившаяся дыра, которую ничем не заполнить, сколько не старайся. Которую оставила эта проклятая тварь с глазами цвета свежей крови. Что она наделала? Юра сжимает чужой кортик в предсмертной хватке, не желая отпускать даже когда все уже закончилось. Даже когда руки Агнешки гладят ее разбитое неживое лицо.

Змеиные глаза прожигают ее прежде, чем Юра падает в вязкую теплую темноту без цвета и звука.
Будь ты проклята.

Отредактировано Крыса (2021-06-02 23:43:48)