midsommar-maypole dance.
Юра маленькие деревушки не любит: напоминают ей Сомграбен.
Сбитые хаты с соломенными да деревянными крышами, хитрыми оградами, шум кур, свиней и коров — парочка петухов перекрикиваются, лают собаки, поют, не переставая, поздние птицы лета. Все подвержено размеренной лености полевой работы: кто-то пасет скот, кто-то следит за полем, кто-то огород возделывает, хозяевам на радость. Бабки в белых передниках гоняют внуков, да, присев, разморившись, на покосившихся низких лавочках судачат о делах деньских. Деревня — маленький мирок, который за пределы хутора не выходит, солнечный и ясный, зажатый в моменте своей безмятежности до первых заморозков и первых юдолей. А там где есть свет, там обязательно образуется масляная, отвратительная тень.

Льется сквозь кроны деревьев плотное рыжее солнце, заливая дорожки, по которым их телега катится; у Юры во рту колосок сахарный — знай жуй да гоняй из стороны в сторону языком — привязанные к талии тяжелые цепи за широким деревенским кушаком да стилет в таком месте, что и говорить не хочется. Все новое, ей вперед работы местными уплаченное: родительская любовь дело странное, не иначе. Не ей спрашивать, чего они на местную девку заартачились, что так всполошились, что пришлось Юре в соседнее село переехать, в чужой дом и кров. Непривычно, тревожно: утром знай коров паси, а ночью — меч доставай да отправляйся в ближайший лес работать. А промеж этого следить не забывай, доказательства чертовщины добудь. Юра, если нужно, может и языкастой быть: расспрашивает что к чему у местных молодцов, пока у них вся голова праздником предстоящим забита — так и красуются перед девкой, язык свой без костей раскатали да плечами поигрывают, мол, не занята будешь, айда с нами. Юра смеется, хрипловато и зычно, рукой на дураков махает — кокетство это ей когда-то и не чуждо было. А сейчас? Сейчас осталась только работа.

Телега встает: дальше нет ей дороги, да и не нужно; до излучины местной реки и рукой подать, а дорога ей туда, где костры и пьяный смех, где праздник Лайис, где будут выбирать летнюю королеву, которой, по слухам, ну точно станет красавица Эмбер. Девки шушукаются, позванивая бусами да порхая лентами, суховеем вертятся вокруг костров, где Юре нужно выцепить одну единственную светлую макушку. Каждой для выносливости в танце несут большую чарку настоя не то грибницы, не то трав лесных, у каждой деревни свой рецепт. Пахнет пряно, а отказаться нельзя. Приходится большим глотком из деревянного ковша в себя местное пойло заливать и Цейну молиться, чтобы с работой получилось управиться побыстрее.

Ах да, работа. В опускающихся на воду и поляну сумерках, когда тени вытягиваются и пропадают в мягком сумраке, зло, не эфемерное на фресках и витражах церквей, не спрятанное уродливыми иллюстрациями на страницах книг — настоящее осязаемое зло ничем не отличается от человека. Поэтому веселые хохотушки, разодетые в яркие кушаки парни, да ждущие поодаль старики — не простят ей то, зачем она пришла. Не простят и те, что наняли: не смогли отпустить на волю собственного сынишку, который барвинком вьется вокруг прехорошенькой девицы. Знай перед ней красуется, да с друзьями шушукается, темными глазами стреляет, того гляди съест. Юра таких знавала по юности, да только расстроить придется: не быть сегодня девушке летней королевой.

Юра держится чуть поодаль: там похохотала, тут поздоровалась, вот кто-то за зад ущипнул, вот со стола что-то схватила — движется кругами, отбивая поклоны да заводя знакомства — ближе, ближе к заветному пляшущему кругу. Одна беда — сможет демоница ее почуять или нет? Как быстро? Успеет ли она ту куда завлечь поодаль? Захмелевшие румяные подружки ее в хоровод насильно втягивают, пьяным хохотом взрываются да под руки хватают, знай пляши, пока ноги носят! Забудь про зло и про работу свою! Пой, веселись, да хвалу Нуави возноси, пока не занялась заря.
Ударь звонко босой ногой об прохладную землю! Позволь огню и хмелю рассудить себя!

Хоровод сходится к костру: языки пламени обрамляют по ту сторону хорошее молодое лицо, светлую косу в ярких лентах, а глаза, кажется, золотыми искрами вспыхивают, чтобы потом с хохотом отбежать, пропасть в сумерках, завертевшись в танце, но Юра своего упускать не собирается. Хоровод с криками и улюлюканьем снова сходится к костру, мелькают пестрые расшитые юбки и голые ноги, кто-то падает, хоровод меняется, из одного круга превращаясь в два, когда Юре удается, наконец, подобраться поближе и ухватить чертовку за маленькую прохладную ладонь.
— Пошли прыгать! — перекрикивая гомон, зовет Юра, весело подмигнув.

Отредактировано Крыса (2021-06-20 13:30:17)

Onuka - Zenit

В светлых глазах с отблесками пламени, в аккуратном тонком лице, не принадлежащему этой простой и грубой деревне и ее маленькой уютной жизни, в струящихся жидким золотом волосах — сходится в один момент весь Юрин мир.

В охотничьей работе все меняет и решает случай: это тот же танец, но только вот последствия летальные. Сейчас, когда первый жребий брошен, решается исход сегодняшнего вечера, решается, в какой-то степени судьба, которая потом в вехах времени песчинкой затеряется. Юра смотрит на девушку-демоницу без страха, без злобы, без утайки: сейчас она действительно просто хочет прыгнуть через костер, сейчас отвар в ее жилах заставит ее смеяться и трясти головой, вытворяя несусветные глупости. Сейчас, в пляшущем отражении чужих глаз, она посмотрит себе в лицо.

«Эмбер» ей улыбается, и Юра улыбается в ответ, весело перебирая ногами, подпрыгивая и кружась. Пятки одновременно ударяют оземь, звонко звенят вплетенными монетами косы; от вдоха к выдоху рвется девичий смех — все они звенья в руках Лайис, непрерывная цепь поколений и зеленый колосок, который, кажется, прорастает у нее в руках и ногах, раздирает вены и заливает клейким зеленым соком, когда новая подружка резво выводит ее к высокому костру. Тут уж нет времени отвечать, будут они целоваться или нет — все и без слов понятно. Вихрастый паренек, что к ним подлетает, опоздал, видимо — невдомек Юре кто это и зачем к ним пожаловал — высунутого языка удостаивается, даром не раздвоен что. Не разевай роток, малой.

Издревле народ сквозь огонь Рагфиров прыгал: очищался перед жатвой, да духов нечистых отпугивал. Перепрыгнуть его под силу только самым смелым да сильным — летним королю да королеве. Коли прыгнут, рук не разомкнув — вместе останутся, а расцепят — быть беде. Ноги — сыра земля, руки — пара журавлей в ясном небе, грудь с сердцем — огонь животворящий, так у них всегда поговаривали. Восторг, эта заспанная потаскуха, в ней какой-то детский поднимается, рвется наружу когда они разбегаются, придерживая юбки; сзади пляшет и улюлюкает хоровод, превращается в одно месиво из белого и красного. Юра крепко за чужую руку держится, когда обе они ввысь взмывают, загребает пятками, задирая намотанный на кулак подол, чувствует, как икры колют искры-малыши, тянутся по пяткам вверх языки пламени. Огонь вырывает их из ночи на мгновение яркой вспышкой, чтобы разбить ногами об темную прохладную землю.

Хоровод ревет нестройными веселыми голосами; Эмбер размыкает красные уста, и Юра читает по губам то, что не может услышать за шумом крови в ушах. Высвобождает пальцы, чтобы чужое ладное лицо ладонями обхватить, прохладные белые щеки обняв — не говорили девице что ли, как Нуави развлекается — склоняется порывисто, губ чужих касаясь. Целоваться — так целоваться. У демоницы —не демоницы губы полные, мягкие и податливые, хочешь — целуй размазанно, легко, словно знакомишься; хочешь — забудь, что на вас весь хутор смотрит и дыхание кончается, целуй настойчивее и крепче, чтобы кололо, да и нужно ли думать, если на пару мгновений, просто по-человечески хорошо?

Оторваться приходится с неохотой и тихим влажным охом, не успев даже губы утереть толком, когда подружки откуда-то сзади налетают: по имени зовут да хихикают, за пояс почти оттаскивают да извиняются — на речку проклятую тащат. Нашептали что ли парни с зависти? Приходится их за зад ущипнуть да кулаком погрозить — те знай смеются, проказницы, да только Юра все голову на новую подружку сворачивает. Облизывается.

— Как звать тебя? — кричит зычно, а иначе как коров то звать в поле? — Я тебя на реке найду!

Сердце колотится как бешеное, а кровь грибным отваром по телу переливается: Юра вообще слабо помнит, как на высоком илистом берегу оказалась. Подружки ее уже с визгом в воду холодную попрыгали, кое-где и мальчишки голыми плечами да спинами крепкими светят, кто-то вон уже девку себе отхватил, вода хоть и холодная, да делу не помеха. Знай улюлюкают да брызгаются. Кушак и юбка с передником на траве оказываются: благо цепь так в пояс вшита, что и не заприметить — складывает знай себе на траве, да расплетает косу тугую, пусть волосы плечи крепкие скроют.

— Юрка! — кричат откуда-то снизу сквозь плеск, — Иди до нас!

Пальцы в песке речном утопают, а брызги мочат тонкую сорочку — липнет к телу, набирается водой, когда она забегает в воду, собирает волосы темным полотном водорослей — только венок торчит. Холодит водица, морская царица, обнимает руки да ноги, да только ищет Юра глазами одну макушку светлую, которая ей покоя не дает.
Али ищи свищи теперь красавицу?

Отредактировано Крыса (2021-06-25 17:44:32)

шабаш.

Вода приятно холодит: вспомнит ли Юра, когда она в последний раз в реку лезла не чтобы кровь и грязь с себя умыть, а вот так, весело, с прибаутками? Чтобы тело не в шрамах и ожогах — спутниках нелегкой работы — а максимум с грубыми от коровьего вымя да кухонных забот руками. Чтобы в голове ветер тревожит ковыль и звенит бубенцами, вторит девичьим смехом?
Она разводит белыми руками темную гладь: хочется поодаль заплыть, благо ростом вышла, хочется жар, настойкой усиленный, немного остудить, вскрыть, да пусть течет у нее из рук огнем и золотом прямо в занявшуюся ночь. Можно закинуть голову наверх, закрыть уши, смотря на звезды, а потом, выбежать и обсыхать на траве, чувствуя жизнь в каждом вдохе, в стрекоте кузнечиков, в том, как трава колет кожу, как от нее пахнет речной водой. Юра умывается, касаясь горячих щек, приседает, окунаясь, растирает плечи да грудь, что гусиной кожей покрылись — хорошо, что мочи нет, хоть бери да утопай в самом расцвете сил.

Общее празднество не дает расслабиться, подсылая к ней то гоготливых подружек-ласточек, то крепких парней, которые не прочь с пришлой в воде побороться, покуражиться, крепкими руками за бока да ноги хватая. Любят мальчишки таких: крепких да строптивых, кровь с молоком, которые в поле работают да могут если что влепить затрещину да за словом в карман не лезут. Не меньше чем волооких девиц с вышиванием. Юра отшучивается да водой поливает, хохочет низко — глаза два темных омута с водой с редкими янтарными всполохами недалеких гуляний.
Вторая волна купающихся залетает в реку с пригорка снопом брызг и разгоряченным визгом, сменяя тех, кто уже остудился да пошел траву мокрыми сорочками приминать — кто один, а кто в компании. Юра головой мотает с интересом, да с давешней своей подругой глазами встречается; выстилается перед ней белым мороком, мавкой полночной.

— Эмбер! — перекатывается на языке чужое имя.
Купальница, платина и корица.
Юра губами слегка причмокивает, пробует; знает, конечно, что подставное, человечье имя — какое у нее настоящее, интересно? К объектам своей работы она интереса никогда — почти никогда — не проявляла, таков хороший тон. Но глядит Юра на белые узкие плечи, на глаза эти большие, детские, на макушку посеребренную, и что-то ворочается, отваром разбуженное, кровью по венам разогранное. Заставляет тянуть руки к чужому хрупкому лицу: она могла бы сжать их на ее шее, заставив пойти на дно и биться, как выброшенному на берег угрю — но вокруг люди, вокруг смех и неуловимый аромат вседозволенности. У Эмбер влажные волосы, липнущие к пальцам, мокрые полные губы, едва приоткрытые и отражающие луну — это совсем не адреналиновая горячка костра, нет. Что-то тягучее, сладкое, почти запретное, что нужно распробовать как следует, как хорошее вино. Даром, что подруженька и не против вовсе. Ей бы, наверное, стоило поубедительнее изображать из себя молодую девицу, которая верещит, когда ее щипают за мягкое, которая кроме родительской опочивальни да подружкиных тайн ничего не знает толком, но так не хочется. Ночью ведь все совсем иначе происходит, чем при свете Цейновом, так чего время терять?

— Юра, — выдыхает резко и шумно в приоткрытые зацелованные губы, — Можешь Юркой звать.
Приходится девицу с превеликой неохотой отпустить, да той и так на месте не сидится, кружит вокруг нее знай, вертится, ногами в воде перебирая, а сама Юра, знай подыгрывает, то отплывет, то дернется следом поймать, брызги поднимая. То ли мало ей поцелуев дразнящих — шутка ли, когда она последний раз за лаской гналась — то ли хочется скорее дело свое исполнить, пока с угаром борется. Знай тянет руки, знай плывет следом: хорош ли розыгрыш, коли ты сама в него не веришь?

— С хутора, что за лесом, — она фырчит в ответ, прищуриваясь довольной кошкой, — только на заработки приехала, у хозяина рук лишних нет за коровами последить.
Не врала даже, умолчала только, что за то лишнюю плату брала у мужичка подставного, ему же на радость, а то слегла доярка. Юра бы привычнее к мехам кузнечным встала, да подозрительно бы было.
Она руки свои тянет, выжидая, когда демоница к ней подплывет поближе, хватает чужие узкие ладони да на себя дергает — а как она, проказница, думала — да за талию обнимает некрепко, коли вырваться удумает, смотрит сверху вниз внимательно да насмешливо.

— А я идти не хотела, девки позвали, — смеется низко, — Вот дура, а.