Вот заклинанье восьмое — чтоб ночью
Был безопасен твой путь:
Ведьма тебе волшебством неживая
Не повредит никогда.

Он лежит не на подушках, а на высоком столе, беспокойно мечется во сне; стол в лекарской лачуге старый, но крепкий, накрытый пропитавшейся кровью и грязью простыней, которая передала часть цвета его коже. Мертвенная бледность разлилась мутной дождевой водой от висков до кончиков пальцев. Лицо, подернутое болью, словно невесомой вуалью, но глаза под нахмуренными толстыми бровями плотно закрыты. Будь он в сознании, давно бы взвыл от боли: ей достаточно знать, что спит.
Дождь идет слишком долго: Раджани не любит сизое хмурое небо, гремящее и волнующееся, не любит сырость, пробирающую до костей. Излишество воды рождает гниение, а гниение порождает заразу, недоступную солнцу: она рождается в углах домов, в шелесте влажной от дождя травы, в беспокойном мерцании наспех зажжённых огоньков.

Раджани не планирует оставаться тут надолго, потому что совсем не знает, что на самом деле ищет в этом Рагфиром забытом месте: пелена мутных кровавых видений никогда не отличается особой точностью. Откровения, нисходящие ей в пути, рисуют лишь редкие картины, места и образы, готовые в любой момент сожрать ее с потрохами и выплюнуть наружу изуродованный кожаный мешок из переломанных костей и лопнувших жил. Тем не менее Раджани двигается по старой пустынной привычке, пока не оказывается в хижине лекаря, на отшибе оживленной деревни.
В спертом воздухе пряных трав ощущается страх и ужас загнанного животного: в этих землях что-то происходит, у чего нет имени, но железистый привкус, горчащий на языке. Что-то происходит и все деревенские знают об этом, но, косясь на пришлую, помалкивают. Горе в этих землях делить не принято.

Не принято бескорыстно оказывать помощь. Нигде. Даже когда в лачугу вымоченная ливнем темная фигура вламывается, едва живая, выше низкого дверного косяка, да там же и на пол оседает: горячка переломанных костей и свежих сочащихся ран. Она готова заколоть его открытую шею одним точным ударом под испуганные крики старика лавочника, пока не осознает, что человек без сознания, остановив занесенную для точного удара руку. Кто она такая, чтобы резать без суда и следствия?

Акты безвозмездной помощи давно в прошлом: за гроши с чужого кошелька удается уговорить лекаря, клянущегося всеми богами разом, хотя бы попытаться бедолаге помочь — втащить нелегкую тушу на порог, оставив меч под соломенным навесом — ни один сельский все равно его не подымет. Раджани просто следует сиюминутному желанию быть лучше, чем есть на самом деле; может быть дело в том, что она привыкла доверять своим инстинктам, которые не дают ей бросить чужого человека в беде, как когда-то бросили ее.
«Бешеная девка Алвадская».

У нее есть полученное от лекаря масло, чтобы дотронуться до его ран не занося заразу. У незнакомца толстая крепкая шея, через нее легко почувствовать упрямый ритм его крови. Как журчание фонтана, как вращение веретена, как биение ее собственного сердца. Раджани старается попасть в такт чужого дыхания, но оно слишком слабое от каких-то недавних потрясений.
Один вдох на три его собственных.
Она погружается в чужую кровь.
Месиво из крови, костного мозга, костей и живучей первобытной ярости, которая еще соединяет все это воедино, которой не хочется касаться. Кровь вязка, телу тяжело ее нести: медленно растекается по венам, артериям и капиллярам, устремляя эту тяжесть к сердцу. Легкие слабо сопротивляются избыточной багровой жидкости, плещущейся в них как беспокойное море. Ноют сломанные кости и растянутые мышцы: Раджани вынуждена собирать все это воедино: ее руки двигаются медленно, ритмично, словно пара ленивых змей, откачивая кровь, соединяя и помогая там, где это возможно, оставляя остальное старику с кривой блестящей иглой.

Доспехи приходится снимать, словно листы у луковицы; они перетаскивают мужчину с угрюмым искаженным болью лицом на стол, накладывают повязки: шансов у него совсем немного. Ночь заступает неожиданно, с удушливым раскатом грома, и тянется за ними мокрым песком, когда приходится сидеть около больного, пытаясь угадать, насколько эта затея на самом деле получилась удачной. Вытягиваются тени от догорающих жиром свечей, смешивающих запахи — она кладет на горячий лоб мокрую тряпку — время тянется лениво, заставляя ее то и дело прикладывать свою руку, следить за настойчивым биением чужого сердца. Могла бы прекратить давно, да кто бы он ни был, мужчина на столе своей смерти сопротивляется, да так отчаянно, что этому можно только позавидовать.
Грубые черты в свете свечей кажутся смутно знакомыми, но знание, словно назло, ускользает, погружая в липкую полудрему на грани осознанности, ведущую ее по коридорам ее снов, словно по зыбучему песку, домой, домой.

Она клюет носом: приходится выспросить курильницу и чашку крепкого чая, способного прогнать сырость и согреть. Запах благовоний и травы щекочет ноздри, прогоняя тянущихся незримыми костлявыми руками из углов демонов, хотя бы ненадолго. До утра еще долго.

Отредактировано Раджани (2021-07-05 00:39:42)

Скупо пляшут на стенах теплые отблески часовой свечи: ее слабый свет не может прогнать сырость и не в состоянии изжечь гниль. Тени пляшут и вытягиваются, сгущаясь над потолком, сплетаются в замысловатые фигуры, дышат, совсем как они — вдох и длинный выдох, словно готовясь пролиться на них мазутным липким дождем. Тревога душит заново, как зыбучий песок, когда она ловит отблески света от влажной черной брони, от испещренного зубами и когтями меча, который и оружием назвать стыдно, настолько огромный. Это колышет в ней забытую за десять с лишнем лет кровавую панику, которую она пытается малодушно укутать в торопливый сон, как мать плачущее от голода дитя.

Солнце опускается ниже, окрашивает пустыню в нежно-оранжевый цвет, который сменяет глубокий красный. Оно уходит за горизонт, забирая все цвета, пока не остается белого песка под ногами и черного неба над головой. Пустая темнота ночи проглатывает ее лоском желтых зубов, кружит веером толченых костей, из которых состоит песок.
Разомни кость так мелко, чтобы она забыла тем, кем была, пока камень не высечет тонкую белую муку, лишайником растущую из каждой вены, через глаза и рот распуская красными цветами, обсыхая и вытягиваясь в ночь. Скорми себя высохшему черному псу, чья кожа обтянула кости ветхим пергаментом.
Слушай вой, вой, вой.
Просыпайся.

Грохот бьет по ушам, заставляя вскочить, пока не человек, не зверь и не калека — сгусток кровавых бинтов и рева — крушит все вокруг. Мечется загнанным в четыре стены животным, повязки в красный окрашивая и ползком почти добираясь до обрубка железа у стены. Если он его поднимет — он умрет, он знает?
Старый лекарь отчаянно жмется в стену, расплескав от ужаса недавно приготовленный чай — остатки по полу расплываются, вместе с побитой посудой. Запах тревоги и опасности вперемешку с травами щекочет ей ноздри: еще не забытая до конца привычка бывшего гладиатора. Ятаган рядом, но он не нужен, пока руки не связаны — их она предупреждающе выставляет вперед. Силы после часов работы еще не восстановились, тратить их на буйствующего нет никакого желания. Да и сам он скоро понимает, едва ли кровь на пол не выташнивая, что затея гнилая, но то ли виду не подает, то ли упрямый. Раджани не может сказать наверняка.

— Успокойся, — говорит она голосом, который не обещает ничего хорошего. Кивает на бинты, — Раны откроются.

Бешеной собаке семь верст не крюк: незнакомец все же, сквозь спазмы и боль зачем-то встает, приваливается к стене своим исполинским ростом; даже так выглядит внушительно. Раджани слышит его дыхание: сердце вот-вот из груди выпрыгнет, волосы темные от пота слиплись и спутались на лбу, здоровый глаз в кровавых подтеках — зрелище жалкое. Раджани не уверена, что испытывает сострадание теперь, когда человек проснулся и говорит низко и хрипло, смотрит с вызовом, который неуловимо будит в ней желание отчаянно схватиться за меч.

— Ляг.

Снаружи слышится гам и гомон; кому не спится посередь ночи? Мелькают беспокойные фонари за окном, где-то надрывно лает стая собак. Раджани ловит движение на периферии, когда кое-как приставленная в хату дверь, заботливо выбитая не так давно, снова на пол падает. Крупная женщина, такая же светловолосая как большинство местных, вымокла до нитки и зычно, с нотками истеричного беспокойства, зовет старика, сжавшегося у Раджаний за спиной, кричит что-то про убийство местного графа. Срывается на крик, живописуя ужасы резни в замке, да, кажется, про демона в графском дворе, размахивает руками, словно бешеная гусыня. От нее пахнет животным страхом и кислой капустой, и пока Раджани силится понять, что из всего этого следует в данную секунду, женщина, наконец, замечает где и с кем находится.
От ее визга звенит в ушах.

Сделать ничего не получается: пришлую как ветром сдувает обратно в мокрую ночь, пока Раджани густо ругается на родном, поминая всех предков вошедшей от нее и до седьмого колена — все это походит на странный фарс или ночной кошмар, от которого она в любой момент проснется под низкими каменными сводами арены. Молния взрезает небо, кидая на них тяжелые острые тени; осмыслить информацию кое-как удается, а шум деревенских снаружи не может никак поспособствовать спокойствию. Толпа глуха и слепа: если разойдется, подначенная чужим страхом, им несдобровать. Раджани с раздражением перекатывает это на языке. Мы в ответе за тех, кого спасли от верной смерти. Только вот надолго ли.
Когда она успела в няньки набиться?

— Твоих рук дело? — вопрос скорее риторический.
Она тянется взять прислоненный к стене ятаган: время расшаркиваний и попыток успокоить чужое бешенство неминуемо закончилось, как крупинки в песочных часах, оставив лишь инстинкт самосохранения и холодную голову. Заправляет привычным движением за пояс, кивает старику, сжавшемуся рядом.

— Прячься, — Раджани переводит взгляд на раненного незнакомца, — а лучше оба.

Отредактировано Раджани (2021-07-07 20:58:56)

Человеческая жизнь гроша выеденного не стоит: не тонкая восковая свечка даже, готовая потухнуть в любой момент, не дешевая грубая парусина, не тухлая рыба с рынка. Жизнь продается и покупается легко, будь то испуганный крестьянин, умелый воин или напыщенный аристократ — все люди заканчивают одинаково и торопиться на ту сторону лишено любого рационального зерна. Раджани слишком много жизней отнимала на потеху и слишком дружит со своей странной выборочной совестью, чтобы с грудью наголо кидаться в толпу крестьян, обступающую маленький лекарский домик плотным полукругом.

Стоять приходится неподвижно, словно дикая пустынная ящерица готовая к броску на любого случайного несчастливца.
Многие из крестьян в порезах, кровоподтеках и ссадинах не то от тяжелой работы, не то от тяжелой руки близких: у Раджани беспокойно трепещут ноздри, ее пальцы колет загнанное биение чужой крови, такое живое и близкое, что потеряешь контроль — попадешься на липкую удочку чужого первобытного страха. Люди боятся темноты и ее ужасов. Боятся пришлых, несущих смерть, боятся острых глубоких теней, которые чертит грозовое небо. Люди боятся того, чего не понимают, поэтому теряют свои самые главные инстинкты, поэтому сбиваются в ощерившуюся животную стаю, клокочущую воем и криками, мигающую глазами-фонарями, как исполинский песчаный червь, готовый заглотить ее целиком.
За ее спиной немощный старик, пытающийся выбраться из дома через окно с другой стороны дома — гремят ставни и какие-то склянки — и угрюмый искалеченный мужчина, звавший ее чужим именем но не назвавший своего. Раджани толком никого из них не знает, не знала до сегодняшнего дня, и десять лет назад наверняка не встала бы между молотом и наковальней; она чувствует, кровью, клокочущей в ответ на чужой ужас — выбора у нее нет.

Сзади копошатся: пыхтение и рычание за версту слышно, отчего люди приходят в движение. Чьи-то вилы приходится отбить на автомате, перерубив древко, и предупреждающе зашипеть, заставить толпу сделать шаг назад. Не сразу удается понять, что причина-то не в ней вовсе: женщину с мечом тут боятся меньше, чем дома — а в громадной шатающейся тени позади нее, металлическим лязгом тяжелого меча обозначающим свое присутствие. Раджани видит его краем глаза — ненавидит, когда хоть одна живая душа заходит ей в тыл — но не двигается, раздраженно цокнув языком.
— मैंने तुमसे झूठ बोलने को कहा था, - бормочет она сама себе.
Зачем он только вылез?
С такими ранами и в подобном истерзанном состоянии у него лопнет сердце, если попытается хотя бы поднять эту неотесанную железную махину. Спасет от разрыва сосудов его либо чудо, либо она сама. От накатывающего волнами раздражения хочется распекать это неотесанное чудовище как мальчишку, который ворует со стола финики, да только он ее, похоже, все равно не понимает. Может, просто не хочет понимать. Она ведь сделала ему огромное одолжение, не оставив сдохнуть у порога — люди в Вайроне отличаются отсутствием базовой человеческой благодарности и инстинкта самосохранения.

Раджани может заставить его шагнуть обратно — ее ладонь почти готова сжаться в кулак, потому что не ей быть чужим мясным щитом, хватит — но замирает, почувствовав что-то еще, отчего волосы на шее встают дыбом.
Разве такое случается не только в песках ее снов но и наяву?
Едва заметный холодок, который разбегается от головы к пальцам, почти неуловимое покалывание где-то на затылке, сосущее ощущение пустоты, разверзающееся под ногами, совсем как в том месте, где ее достали из чрева матери. Совсем как в тех местах, куда ее гнали кровавые сонные видения день за днем.
— Завеса...

Мысль обрывается на полуслове, уносится суховеем, заставляя все тело напрячься, когда что-то приземляется прямо за ними, закрывая и без того малый свет, заливая все липкой тьмой, вязкой человеческой кровью и тянущим жилы страхом, который, наконец, позволяет крестьянам бросится врассыпную. Слишком поздно — Раджани отмечает это с несвойственным ей спокойствием. Незащищённые и не разбирающие дороги — эти люди все равно что дети на арене, которых порой загоняли и убивали ради забавы. Страх заставляет тебя думать опрометчиво. Опрометчивость тебя убивает.
Что-то пикирует сверху, пытается когтями подхватить их со спины: Раджани перехватывает ятаган и делает широкий замах над головой, чтобы ухватить стоящего позади мужчину за что придется и с силой дернуть вниз, пока его голова не превратилась в раздавленную тыкву. Слышится вой — отрубленная лапа падает рядом и отвратительно смердит, заставляя закрыть нос сгибом локтя.

Низшие демоны.
В голове непонятная мозаика начинает складываться воедино: она слышала, что угодья графства наводнили сумеречные создания — отчасти поэтому и она оказалась тут — но не ранее чем сегодня утром уже говорили, что наемники зачистили Мглые Утопья. Судя по ранам, он наверняка был в их числе, но что демоны забыли так далеко от болот? Взялись мстить? Для этого у нечисти слишком мало мозгов. Их что-то притянуло, словно сухой смерч, заставило вылезти из самых темных нор.
Что-то хватает ее за сапог, заставляя рубануть почти по наитию, воет дурниной, пытается отползти: Раджани свободной рукой сжимает кулак. Хлещущая черная кровь вскипает, обвивается вокруг существа удавкой, отталкивая его подальше; Раджани поднимается на ноги рывком.

— Сдохнуть решил? — она возвращается к его словам, несвоевременно и злобно, отбиваясь от тех, кто подлетает слишком быстро.
Раджани едва успевает стащить с руки перчатку, чтобы впечатать ладонь в открытое место его шеи, успокаивая бешеное сердцебиение, вливая немного магии, чтобы срастить и укрепить хотя бы что-то, бессистемно. У нее едва подгибаются колени и она пьяно пошатывается, когда, где-то в красном мороке вдруг интуитивно понимает, держа чужое сердце почти на ладони.

Он и есть воронка.

Отредактировано Раджани (2021-07-16 18:12:20)

Магия никогда не делает ничего задаром, это всегда равноценный обмен — все равно что вырвать из себя кровоточащий кусок мяса и вставить в кого-то другого. Это куцее слепое целительство совсем не по ее части, не в ее духе; протестующе ноет подкошенный слабостью организм. Она не знахарка, не спасительница — ее руки привыкли к оплетке меча, а рот — к металлическому привкусу: когда тебя слишком долго учат убивать на потеху или нет, переучиваться практически не выходит. Нет предрасположенности.
Там, где прибыло, там и убудет, и на мгновение её мир — мазутное пятно, наполненное какофонией голосов. Один из них, низкий и глубокий настолько, что вибрирует каждая клетка крови, что-то говорит ей на языке, который ее разум не в силах понять.

Контакт разорван как раз вовремя: еще немного, и она перешла бы доступный лимит, потеряв опору и превратившись в легкую мишень для любой голодной твари. Раджани старается не мотать головой, с силой давит на середину открытой ладони, через боль и накатившую тошноту возвращая миру четкость, а звукам — громкость; с силой морщится от болезненного скрежещущего визга где-то над головой. Слышит короткую фразу — неожиданно четко почти у самого уха, словно эта незнакомая детина разговаривает с ребенком, и ребенок этот она — и неверяще провожает глазами рвущуюся в гущу сражения темную фигуру в заботливо завязанных бинтах. На какой-то момент сознание отказывается воспринимать происходящее серьезно: не может быть, чтобы ее магия могла совершить чудо. Не может быть, чтобы инстинкт самосохранения — первый, которому обучается любой воин — у этого рослого мужчины, воющего не хуже любого демона, напрочь отсутствовал?
Но мужчина бросается в бой очертя голову, и происходящее из стылой картинки вновь оживает, превращаясь в действие. Раджани моргает, рассеяно почти, понимает, что бездействие для нее сейчас смерть, а никто из них: приходится предположить, что теперь уж они в одной лодке — никто из них не собирается умирать.

Раджани раздраженно рычит, оставшись позади: какой прок сейчас от старика в лачуге у которой нет крыши? Но поднимается на ноги, упрямо осматриваясь и не выпуская из рук ятаган — слава Рагфиру, что он легок и прочен, и те твари, что хотят уцепиться ей за плечи или схватить за ногу подозрительно неповоротливы, словно не решаются себе лакомый кусок оторвать. Отбившись, она дергается к оконному косяку, чтобы понять, что тот перемазан густой темной кровью и кишками. Не будь чужая растерзанная плоть и внутренности зрелищем привычным, с которым на арене приходилось сталкиваться каждый раз — ее бы стошнило. Хорошо, что попроситься из нее наружу может только чай.
Густой запах страха и смерти давит удавкой — их осталось только двое.
Или полтора. Как посчитать.

Будь у нее чуть больше времени подумать, план, наверное, сам собой бы родился, но максимум, что она может сейчас: вслепую шарить в темной избе, отбиваясь от демонов. Один, второй, пятый — в перерывах между атаками она шарит по столу, где старик готовил для нее парочку отваров, мнет травы наощупь, пытаясь понять, какую бы быстрее сунуть в рот, чтобы унять дрожь в руках и проклятую слабость. На осторожность в итоге приходится плюнуть: пробовать все подряд, отплевываясь, пока желудок не желает принимать в себя что попало. Раджани, впрочем, удачливая — что бы не попало к ней в полутьме, это работает. Электричество по телу проходится, словно она залпом выпила крепчайшего кофе — сердце бешено стучит, а каждый волос на теле дыбом встает — в секунду она чувствует себя всемогущей как джинн, настолько, что не глядя сносит какому-то черту голову на тонкой шее ятаганом, и дикой кошкой выпрыгивает во тьму, туда где живые и немертвые ведут отчаянный последний бой.
Ей незачем кричать куда-то в недружелюбную тьму, что старик отдал концы: в жаре битвы это все отвлекает, а потеря концентрации — это смертельный приговор. На нее демоны реагируют с гораздо меньшей охотой, но это не страшно: из их крови Раджани лепит тонкие черные иглы, отправляет их шипами куда-то наугад, вызывая вой, писк и скрежет. Эйфория от дедовых трав лишает её запоздалого страха, заставляя свой путь вырубать шаг за шагом, вдох за вдохом. Огромное черное лезвие аляпистой тенью свистит рядом, и Раджани не подходит ближе, остается на почтительной дистанции и не лезет под руку. Уворачивается, ныряя вниз, от тяжелых размашистых ударов, стараясь не поскользнуться в крови и грязи — если подумать, это задачка не из легких.
Как он держится вообще?

Что-то в этих замахах, тянущих жилы и нечеловеческом злобном вое кажется ей до боли знакомым: она уже стояла поодаль, не в силах подойти ближе. Что-то в этом клинке, который больше похож на грубую гномью шутку, будоражит в ней спящие воспоминания, пропитанные криком, кровью и единственной болью, которая не отпускает даже когда арена в песках ее памяти остается глубоко позади. Это вина выжившего. Невыносимая саднящая рана, которую невозможно убаюкать, как не старайся. Воспоминания кроваво-красной тряпкой маячат перед глазами и , кажется, выхватывают у нее землю из-под ног — тварь хватает ее за лодыжку, силясь когтями вспороть толстую кожу сапог и сломать кость — услужливо подносят огниво к пороху ее памяти.
Искра. Взрыв.

Она не сразу понимает, что прекратился дождь, пока лунный луч не касается замызганной щеки, возвращая ей видимость. Из груди вырывается воинственный низкий крик, когда она чужую кровь обращает себе на пользу: то, что в тенях казалось неисчислимым воинством, уступает свету, уменьшается до того размера, чтобы оказаться на ее ладони, и она обрушивает свой гнев на них. Плюхается снова на землю спиной, хватает воздух разбитыми губами, загребает руками и махает мечом. Словно хочет немедленно прорубиться туда, к этому мечнику, которого она сама же и вылечила, которому отдала частицу своей магии, чтобы все до капли забрать обратно.
Он слишком далеко — поэтому вместо того, чтобы заставить кровь его ран, щедро сочившуюся сквозь бинты, свернуться и убить на месте заставив остановиться сердце, Раджани кричит и отбивается, вымещая злобу и горечь на уродливых ночных созданиях. Она хочет жить, они все хотят, и собственное малодушие придает ей сил снова встать на ноги, снова броситься вперед.
Чужие подачки ей больше не нужны.

Что бы она не съела в лавке лекаря впотьмах — помогает ей не умереть. Злоба и клокочущая внутри нее энергия — временны, это эйфория от стимулятора, но они придают ей достаточно сил здесь и сейчас, чтобы снова и снова поднимать меч, словно он перестал весить, рубить себе путь в самую гущу, потому что ее загнанная ярость, чужой отзываясь, требует возмездия. Здесь и сейчас.

Раджани теряет свой ориентир, окунаясь головой в старый гнев; как много он может дать ей сейчас, даже после стольких лет, как сильно может ныть незалеченная, обманутая временем рана? Словно откликаясь на ее крики, демоны стонут, воют и охают, сжимая вокруг них кольцо. Мужчина не думает убегать и сдаваться: у Раджани желваки по лицу ходят? Почему?
Почему бы ему просто не умереть? Почему бы ему просто ее не бросить, зачем он вообще велел ей убегать?
Ей не хочется признавать проблески его человечности, потому что это заставляет ее колебаться, потому что сразить ублюдка и чудовище проще. Понятнее. Это то, с чем может жить ее совесть. Чужой крик, неразличимый — она просто знает, что он зовет — не забыл, не бросил; чужой крик иррационально и нехотя заставляет ее увидеть не черного мечника, преследовавшего ее кошмары, а замученного боем мужчину, что держится из последних сил.

Мечник протягивает к ней руку: взгляд затравленно мечется, а ее промедление, ее сомнение, прежде чем собственная рука, против воли к чужой тянется — промедление наказывает их обоих. Черная тень вырастает сверху, а потом слышится отвратительный хруст.
Нутро скручивает от собственного малодушия — желание убить и помочь в ней смешиваются, как огонь с порохом, оставляя на месте выжженного почерневшего песка новые рытвины, бурлят и выворачивают ее нутро наружу, и она ненавидит себя еще больше. Если бы ее сердце могло от этого лопнуть, Раджани без сомнения выбрала бы это. Все вокруг нее замирает, скрадывая влажной тьмой ревущих созданий, жаждущих их крови. Что-то царапает ей плечо, пронзая немертвым жаром, но Раджани не в состоянии уделить этому внимание, не в силах отвести взгляд.
Мир сужается, фокусируется в луч, чтобы она, наконец, услышала.

Дыхание болезненно вспарывает легкие, когда луч фокуса рассеивается, возвращая миру его уродливую гротескность, возвращая какофонию криков и лая, и Раджани с чужой убийственной решимостью бежит наперегонки. Она может оставить его здесь, убравшись восвояси, позволить исчадиям Пустоты сожрать его с потрохами, не оставив даже костей — часть ее говорит, что это правильно, что жизнь берется за жизнь; они оба отняли столько, что просто так не расплатиться.
Это — тоже цена. Кровь за кровь. Кость за кость.
«Не безгрешная», думается ей, когда ее пальцы смыкаются на чужой протянутой ладони, захватывают, покалывая, мечущееся сердце. Ему будет больно, а ей — вместе с ним, и эта мысль успокаивает ее на мгновение, придавая решимости, замедляя чужой пульс перед ослепляющей вспышкой боли.
Замах.
В темноте, пока очередная тварь пытается достать их, примериваться нет смысла, но Раджани все равно пытается, сама не понимая почему. Чавкающий звук разрубленного мяса, рассечённых сосудов и связок сводит ее с ума: это все равно что отрезать руку себе. Металл гудит, встречая кость.
Замах.
Раджани чувствует горячие вязкие брызги на своем лице и старается не кричать.
Замах.
Плохой план. Очень плохой.

Она сознает это, стоит ей переместить открытую руку, чтобы зажать кровоточащий обрубок ладонью: кровь слушается ее, оставаясь в теле, но болевой шок она унять не в силах. Мечник теперь бесполезен — он не сможет махать своим оружием одной рукой, не в таком состоянии, а это значит, что они вполне могут лечь и дать нежити себя пожрать, раз уж позволили получить аперитив. Раджани остатки сил собирает в самом своем центре; она не собирается просто так подохнуть посреди ничего, не собирается просить о помощи и лепетать в луже крови и собственных слез. Злость и уверенность придают ей сил, поэтому она чужую отрубленную руку подцепляет ятаганом, отпихивает безобразную черную пасть сапогом, бормоча слова заклинания. Запускает обрубок куда-то вглубь ревущего черного месива, которое разражается победными воплями, кидаясь на свежее мясо, как голодные псы на кость.
Раджани не знает, сколько у них времени, но видит алеющий где-то вдали горизонт.

— Идем, — бормочет она, пытаясь вытянуть их подальше.
Ей не унести всех за раз, и ноги предательски дрожат, еле передвигаясь, сопротивляясь желанию хозяйки. Приходится ударить себя ручкой ятагана по бедру, еще, еще, пока боль не заставит ее двигаться, словно раненное животное. Они оба уязвимы, но лучше быть жалким, дрожащим и живым, чем валяться в луже собственных испражнений и крови.

— Пошли.
Приходится тащить волоком, на себе, уговаривая и молясь Рагфиру, чтобы им хватило сил добрести хоть куда-то, а главное подальше отсюда, на свет, на свет. Перед глазами пляшут черные точки: от тяжести и истощения впору опорожнить желудок и щеки блестят, но она не остановится, пока они не окажутся в относительной безопасности.
А что делать с ним? Потом. Она решит потом.
— Ну же, давай!