Примерно час тому назад двери лечебницы отворились, и темная тень в широкополой шляпе с вуалью скользнула внутрь, быстро захлопнув деревянную створку за собой, попутно щелкнув замком, стоило проходу закрыться, а затем медленно прильнула к ней спиной. Тень была молчалива. Не издавала ни звука, даже дыхание будто замерло в ней, и, в действительно, именно так и было. Карштайн не дышала. Она не смогла сделать ни вдоха с того момента, как ее ноги ступили на землю, донеся ее под звук копыт и скрипящих колес телеги до дверей ее дома, и только когда спина почувствовала жесткую поверхность, Лиза смогла приоткрыть рот. Губы дрожали. Легкие осторожно выпустили в коридорчик, ведущий к холлу, где была приемная, облачко углекислого газа. И спустя полторы секунды Карштайн, сомкнув изрезанные мечом храмовника губы, втянула носом воздух.
Она не гордилась собой. Так было надо. Уж лучше сейчас, уж лучше когда удобно, когда есть возможность, чем в безумии и кровавой ярости. Там она уже была. И там было намного сложнее. Но из двух вариантов выбирать приходилось не между успешным и не-успешным. Нет. Это был выбор между тихими муками совести и паническим бегством. Оба варианта были отвратительны. Оба варианта приходилось время от времени использовать. Но, учитывая обстоятельства, Карштайн все же пыталась выбрать первый чаще, чем второй. И сегодня, так уж вышло, удобнее всего и удачнее всего был первый.
Она медленно согнула руки в локтях. Кончики пальцев нащупали вуаль не глядя — взор был сосредоточен на невидимой точке перед Лизой. Со стороны казалось, будто она пристально смотрит в сторону холла, на деле же взгляд ее зрачков, сжавшихся до состояния точки, был направлен вникуда. Ладони, убрав сетку, с еле заметным вкраплением бисера для придания веса, задержались на какое-то время в воздухе. А затем прикоснулись к щекам. Там, где были шрамы, Лиза чувствовала огрубевшую плоть. Отличная метка. Логичная. И правильная. Только сейчас она позволила себе прикрыть глаза. Снова выдохнуть, выпуская ноздрями воздух, и снова вдохнуть. Ладошки скрыли ее лицо, закрывая его пальцами. Воздух же резко начал пахнуть. Знакомый запах. Который надо было убрать. Не такой явный, не вызывающий вопросов к Карштайн, но избавиться от него стоило, потому что чем быстрее это сделаешь, тем быстрее... Забудешь?
Нет, о забвении не было речи. Помнить она будет до конца своих дней. Просто надо избавиться от очередной детали. От лишнего. И поэтому она опускает руки. Чуть наклоняет голову. Стягивает шляпу с вуалью с головы и, отталкиваясь от запертой двери, идет. Сначала в приемную. Ей нужен спирт. Смыть запах с рук, заменить его на резкий и куда более привычной для той, кто копается во внутренностях. Затем можно будет отдохнуть.. Да. Отдохнуть. Дойти до второго этажа, засесть в незанятой палате.
Лечь на койку. Ровно. Сначала положив руки на поверхность, смотря в потолок. Думая о сегодняшнем дне. Еще раз вдохнуть. Она все же сделала все правильно. Это было хорошо. Это лучше. Ей еще придется за это ответить, еще придется свыкнуться, как и раньше приходилось, но она справится. В конце концов, вероятность, что что-то пойдет не так, крайне мала. В конце концов, всякое бывает. Всякое. Эти мысли успокаивали. Лиза наконец-то кладет обе руки на живот. Все еще в платье, в котором она провела весь день, вплоть до вечера. В котором была на у Паука. В котором тряслась в телеге. В котором говорила. В котором смотрела в глаза. В котором была на свиноферме. В котором возвращалась домой. Она закрывает глаза...
Она закрывает глаза...
День просто должен закончиться.
…
Вместо этого дверь слетает с петель. Не то чтобы действительно слетает, но у Лизы мгновенно появляется это ощущение, потому что именно такой образ возникает в голове у Карштайн каждый раз, когда она слышит этот стук. Отчаянный. Сильный. Стук, который сносит дверь только для того, чтобы пройти в лечебницу. Взять то, что поможет. То, что исправит глупую ошибку или несчастный случай. Ее глаза моментально распахиваются, как делали это сотню раз до этого. Как у матери, что слышит плачь своего ребенка в ночи. И с таким же выверенным рвением Лиза поднимается с койки. Она уже привыкла. Потому что так обычно стучат те, кому нужна помощь.
Ее помощь. Помощь чудовища, которое пытается забыть о том, что оно чудовище, пока ее туфли стучат торопливо по полу второго этажа, а затем и по лестнице.
Все в порядке. День закончился, начался новый. Эта смена не случается в тот момент, когда солнце заходит и встает, нет. Скорее, когда события переходят от одного эпизода к другому. Когда день, наполненный тишиной, а затем кашлем, рвотой и другими вещами, к которым Лиза уже привыкла, вдруг сменяется стуком и чьей-то больной дочкой. Старая история закончилась. Началась новая. Как всегда. И это единственное, что позволяет Лизе, спустившись на первый этаж, не дрожать, но спокойно, хоть и слегка устало, вымотанно — дневная усталость действительно никуда не ушла, уж точно не от часа отдыха на жесткой койке — подойти к входной двери.
Щелчок замка. Скрип. Она стоит в дверном проеме и смотрит на женщину. Высокую. Выше, чем Лиза. Крепче, чем Лиза. Одетую в мужской стиль, не как Лиза. С волосами рыжими и яркими, будто летний закат. Карштайн инстинктивно сглатывает, хочет поприветствовать, но слова вязнут на языке. Она все же очень устала. Черное платье, чуть измятое, выдает, что та явно была на ногах вплоть до вечера. Припущенные веки, хоть и явно куда менее заметные, чем рассеченная улыбка от уха до уха, намекает на то, что стук Асгард заставил женщину-монстра подняться с кровати. И все же, она была здесь. Стоит, держась за дверную ручку.
А затем женщина с рыжими волосами открывает рот. До того, как Карштайн успевает сказать «Добрый вечер».
Ее слова... Словно камни на цепи. Той самой, что оборачивается вокруг шеи, тянет вниз, заставляя Карштайн чуть приоткрыть рот, а тело не резко, но медленно и еле заметно попятиться. Не делая и шага, просто слегка выпрямляя спину. Зрачки сужаются. Снова до состояния точки, но снова расширяются, стоило губам сомкнуться. Она не знает, что сказать.
Слишком скоро. Слишком быстро. Она еще не готова. Но к этому надо было быть готовой. Нельзя все контролировать. Никогда нельзя. Поэтому ей надо будет ответить.
Карштайн кивает. Молча. Ее взгляд на мгновение уходит в сторону, но тут же возвращается к Асгард, стоит той спросить про то, впустят ли ее. Конечно впустят.
Карштайн сглатывает. Делает шаг в сторону. Ее рука все еще на дверной ручке, позволяет открыть дверь пошире, пропуская знакомую пациента. Дядюшка. Племянница, значит. Рыжая. Тот тоже был рыжим. Да, рыжим. Образ уже стерся из памяти достаточно, благодаря последующим событиям. Но у него были рыжие волосы. Взгляд уходит вниз, стоит Асгард войти внутрь, и только после этого Карштайн прикрывает дверь, не запирая ее в этот раз на замок, а затем, бросая робкий взгляд изподлобья на незнакомку, поджимая губы, сцепляет руки в замок на уровне живота.
И идет. К холлу. Поворачиваясь спиной к новопришедшей, дабы можно было начать...
- Д-да. Но б-боюсь он уже отправился в п-путь. - заикаясь, произносит черноволосая женщина, проходя к дверце, что была на противоположной от входа в лечебницу стене, рядом с оконцем, за которым проглядывались стеллажи с книгами и склянки — Я п-перевязала его раны и п-передала лекарство от к-кашля, но он отк-казался от постельного режима и... -
Заикается. Нервничает. Она должна была придумать историю. Уже должна была. Не успела, теперь приходится придумывать ее заново. Хворь. Хворь и бегство. Да. Он и так бежал. Он бежал, так почему бы ему не успеть сбежать? Его точно не должно быть здесь. И здесь его не надо искать. Пусть ищут дальше... Рука Карштайн опускается на дверную ручку, но та медлит, оборачиваясь к новопришедшей, и взгляд двух узких зрачков, с чуть приподнятыми бровями, упирается в рыжую.
- Если вы ищете его, то, б-боюсь, я не смогу вам п-помочь.
Уходи. Просто уходи.

Сказать, что Лиза была готова, означало соврать. К таким врываниям, в целом, можно быть готовой с точки зрения мыслей «Да, у меня подпольная клиника, и сюда могут врываться люди с оружием», но каждый раз подобное мероприятие захватывало девушку врасплох. Потому что подготовиться к тем моментам, когда к тебе врывается толпа, для Карштайн было уже невозможно. Точно так же, как и вовремя среагировать. Использовать какое-нибудь заклинание, или что-то в этом роде. Защитититься. Нет, вместо этого она чувствует резкий удар по щеке, как скула начинает наливаться кровью внутри, а крепкие руки тут же бросают ее на пол, лицом вниз, заставляя кожу в месте удара соприкасаться с холодным полом.
Они быстрые. Достаточно быстрые. Грубые. Лиза успевает зажмуриться, как снова распахивает глаза от рвотного позыва из-за ткани в глотке, мгновенно содрогается, а затем еще раз, теперь уже от остальных движений. Неприятных. Наглых, слишком наглых, но теперь... Ну, теперь уже было поздно, и по мере того, как шрамы на лице расходятся, обнажая зубы, а чужие ладони шарятся по ее телу, бедрам, спине, в глаза Карштайн появляются слезы. Пока лишь капельки. Инстинктивно. От омерзения. От страха. От тех эмоций, которые заглушить невозможно, и пока ее тело дергается от каждого движения, а глаза зажмуриваются, шаги вокруг нее не смолкают ни на мгновенье. Расходятся в разные стороны. Кричат какие-то команды.
Она дергается. Пытается выбраться, но веревки стягивают тело достаточно туго. Не потому, что была надежда на то, что все закончится, стоит Карштайн выпутаться. Скорее, потому что ей не хотелось оставаться в таком положении. Потому что нужно было сделать хоть что-то, пока эти люди пытались найти что-то или кого-то, связанного с рыжим аристократом, заявившимся со своим слугой вчера днем. Не в самый лучший момент. И уж точно не в самую лучшую лечебницу. Но не похоже, что у них был выбор. Приступы, один за другим, напряженные взгляды. Письма, что один передавал другому, отсылая молодого служку то туда, то сюда. В разные уголки Аслейва, оставаясь один. Пока слуга не был отослан еще дальше, а аристократ... Не остался совсем один.
Ее подбирают. Бесцеремонно, все так же грубо, заставляя дергаться и метаться по мере сил от каждого прикосновения, но все же оставаясь на плече, видя, как пол под ней проплывает мимо, а затем и лестница. Шаг за шагом, по знакомым местам, пока скрип двери не ознаменовывает конец пути, и с характерным скрипом Карштайн не оказывается спиной на одной из кушеток, что были не столько для сна, сколько для отдыха. Палата на две койки. Пара столешниц, окна и полумрак, окрашивающийся бледным светом, тянущимся сквозь стекло.
Пассивная роль, от начала и до конца, оставляющая Карштайн в положении на спине, где только и есть, что возможность упереться ногами в поверхность койки, чтобы можно было чуть отодвинуться. Но вместо этого рыжая наклоняется. Лиза замирает. Взгляд направлен прямо в эту алую бестию, чьи руки вытаскивают кусок ткани, позволяя губам плотно сомкнуться, а Карштайн наконец-то сглотнуть. Она молчит. Также молча смотрит на пленительницу, вжимаясь в кушетку, чувствуя легкую дрожь в ногах.
Просто надо дождаться. Они закончат. Они ничего не найдут. Они никого не найдут. Паук слишком хорошо умел заметать следы, когда его просили об этом. Неважно, нужен ли им был труп или живой беглец, неважно. Здесь его не было. Это было главное. Карштайн была в этом уверена и от того могла открыть рот.
- Я ник-когда не видела его раньше. - произносит она дрожащим голосом, чувствуя как дыхание слетает с губ рыжеволосой и падает на нее, словно хлопья снега. Она была уверена. Но это не отменяло страха. Не отменяло, что не было сил или возможности злобно, ехидно усмехнуться и съязвить, что рыжый «дядюшка» уже далеко. Нет, то был не тот случай.

Реакция на контакт последовала незамедлительно. Можно было кричать, можно было сыпать проклятьями, но Карштайн прекрасно понимала, что это бессмысленно. Она не была героем. Она тем более не была воином, способным выдержать любые нападки. Одной пощечины хватило, чтобы голова ее дернулась в сторону, а шея чуть вжалась в плечи. Всхлип, сопровождаемый слезами. Тихими, не навзрыд, но слезами отчаяния. Ей действительно никто не поможет. Слишком много происходит за этот промежуток времени, но важно даже не это, а то, что будет дальше.
Возможно, ее изнасилуют. Возможно, будут резать. Если она продержится, просто если продержится, то сможет выжить. Сможет жить. Она встанет на ноги, она  справится, она залечит все порезы, все синяки, все разрывы, что останутся после них, пока последняя капля следов этого дня не будет выскреблена из нее.
Сейчас — нужно держаться.
- Он... - она всхлипывает, чувствуя, как растекается тепло по щеке, чувствуя, как ноги пытаются найти опору, отползти, но заставляет себя выплюнуть ложь, - Он ушел, н-не сказал к-куда, т-только т-то, что на юг... -
Она заикается. Она заикалась с самого начала, еще до прихода Асгард, каждый день, когда сердце билось быстрее. Из-за волнения, из-за смущения, из-за страха. Сейчас из-за страха. Но еще и из-за другого ощущения.
Сердце схватывает в тиски железная пятерня, стоило безымянной женщине оказаться ближе. Дыхание, прерывистое, теперь уже замерло до состояния редких вздохов от ощущения чужих рук на бедрах, и только сейчас Карштайн позволяет своим губам сомкнуться. 
Выражение на лице меняется. Будто это было легче. Будто провокация, будто это вызывающее поведение рыжей было легче принять, чем угрозы и рукоприкладство. Щека все еще болела, скула тоже. Но если раньше в глазах Лизы был страх, нынешний взор был скорее уверенно-непонимающим.
- Чт-то ты... - тихо позволяет себе реплику лекарь, прежде чем ногти на руках рыжей впиваются в нежную часть бедра, заставляя Карштайн слегка дернуться и тут же опустить взгляд. На себя. На чужую руку там, куда как бы обычно никто не стремится.
Бледные ноги, шрам на левой, на внутренней стороне, шрам над правым коленом. Точка чуть подпаленной и уже давно зажившей кожи ближе к бедру, на границе платья и обнаженной части. Ей досталось. Некоторые до сих пор не заживали до конца. Как будто разрезанного рта было  мало. И ведь их было больше. Под платьем их было больше, и практически все — результат той встречи  с храмовниками, когда одна ученица мага стала вдруг кровожадным чудищем. Которое никуда не уходило.