Иногда Петра весь день деньги тратит - потому что может, вам не понять, вы в маленькой деревушке не жили, у вас больше двух нарядов было. У нее всегда один и тот же маршрут, из-за которого под вечер от нее пахнет каким-то неуловимо-сладким парфюмом, выданным на пробу и выпечкой, потому что леди Каллиста изволит перекусывать каждые пару часов.

Иногда, как сегодня, например, пока Петра увлеченно разрезает яблочный пирог, напротив нее сидит тучный, приятный мужчина средних лет. Она не знает, чем он занимается в иные часы, иные дни, но раз в месяц-другой они встречаются, и он передает ей какую-нибудь старую книгу.
Старость шершава, приятно шуршит под пальцами.
Этот экземпляр останется у библиотеки, останется в ней навсегда, а щедрому толстяку достанется хрустяще-свежая копия.

К вечеру бесцельная прогулка заканчивается в библиотеке. Дворецкий и служанка уезжают в перегруженной коробками карете, и Петра прощается с библиотекарем.

Тишина.

Петра ступает по владениям, которые никак не может начать считать собственными. Заглядывает за стеллажи, выглядывает в окна - на улице уже темно.
Пока новой книге не суждено спуститься на первый этаж, ее нужно спрятать на втором, куда никому хода нет.
Каллиста забирает пару нужных документов и поднимается на второй этаж, даже не зажигая там свечи - а толку? Она здесь ненадолго; хватит и компании лампы.

Работать несомненно скучно. Да, даже когда надо просто заполнить несколько пустых граф; от этого, между прочим, только сложнее сосредоточиться.
Хотелось бы сказать, что, если бы не скука, Петра хотя бы краем глаза заметила движение; если бы не скука, услышала бы мольбу интуиции обернуться.
Увы и ах, дело вовсе не в скуке.

Волосы встают дыбом.

Петра вздрагивает.
Холодок металла - кажется, или правда?
Рука на шее - точно правда. Оторвать, пальцы отрезать.
Рука на ощупь странная. Когти - неожиданные. Пускай тоже будут странными.
Она вздрагивает снова, когда раздается его голос.

- Обычно сюда простые люди вламываются, - удивленное сердце постепенно замедляет ход.

В самом деле. Спокойно.

Петра коротко улыбается - может, она и не против поделиться с ночью своей кровью? Черное чудесно сочетается с красным!
Притвориться, может, несчастной испуганной овечкой?

Не увидев в этом никакого веселья, она медленно, аккуратно наклоняет голову назад, но слишком далеко не получается. Ей приходит в голову чудесная мысль обрушиться на оружие, угрожавшее сейчас шее, испугать потоком крови, изобразить смерть.

- Библиотекарь, к сожалению, уже ушел домой, но я постараюсь Вам помочь, - без толку голову держать в дурацком положении, если все равно ничего не видно. Она выпрямляется обратно, чувствует, как когти царапают шею; будет ли кровь?

Петра редко боится за свою жизнь, а сейчас не боится вовсе.
Хотел бы - убил. И была бы у него вся ночь на то, чтобы достать нужную книгу.

- Как Вы сюда попали, господин разбойник? Взломали замок? Разбили окно? - Ей не просто не страшно - она хочет, чтобы он почувствовал себя униженно. Дразнит, чуть ли не насмехается. Правая рука поднимается, чтобы с интересом ткнуть пальцем в один из когтей. Твердо! - А Вы так и будете меня за горло держать? - Вряд ли ему нужна книга, которую она заполучила сегодня. Почти надеется, что он и названия того, что ищет, не знает. - Хотя, конечно, легче будет, если Вы зайдете утром.

Отредактировано Петра (2023-01-24 14:53:27)

Если подождать еще немного, то удается почувствовать, как из следов на шее начинает сочиться кровь. Петра прикрывает глаза, прислушиваясь к боли. Как удачно, что сегодня она в черном - ей все же больше были по душе светлые платья.
Но белое расстается с красным неохотно, и Каллиста ценит такое удачное стечение обстоятельств.
Когда когти освобождают шею (ах, куда! - совсем тихое, невнятное, затоптанное неуместностью), Петра исцеляет себя. Жалко, конечно, но ситуация не позволяла радостно порхать по второму этажу и просить добавки.
Она смирно и послушно сидит, ужасно, кошмарно ножа боясь; даже руки на коленках сложила, подобно ученице послушной. Говор вора забавляет - звук гортанный, лишенный фальши. Оборотень или зверолюд, наверно? Такие в библиотеку редко захаживали! Жаль, что этот решил в ночи ворваться.

Тишина библиотеки позволяет слушать.
Движения за ее спиной такие же странные, каким был весь вечер. Она смутно догадывается, что произошло, но не хочет в это верить почти из-за детской обиды - как так, только она так может! Страдает чувство индивидуальности.
С другой стороны, не знает же она точно, что он там сделал! Мог просто руку вытереть.

- Ах, какие неосведомленные нынче пошли грабители. Предыдущие хотя бы имя мое знали, - Петра улыбается, вздрогнув от усилившегося ощущения металла на коже. - Я всего лишь хозяйка этого скромного заведения.

Он, может, решил, что она храбрость просто изображает?
Его можно понять, но все равно - глупость почти очаровательная. Ехидничает, когти к шее возвращает: ее сердце и правда стучать быстрее начинает. Запоздалая догадка о том, что, возможно, глупость незваного гостя распространялась и на его решение, когда людей убивать, на секунду тревожит.
Но, пока он болтает, можно не беспокоиться. Поболтать все любят. Болтуны очень в этом плане удобные.

- Ну, держите, все равно Вы сейчас главный, - Петра кивает. - Мне, если мы друг с другом честны, тоже понравилось.

Хотя к тому, что когти в движение придут, она все же не готова. Прикусывает губу, чтобы боль не озвучить, и замирает ненадолго - выжидает. Он ее смертью затыкать планировал? Или кляп с собой таскает? Петра тут же морщится - кто знает, какую противную ткань он ей в лицо пихать начнет, так и сблевать недолго же.
Петра задумчиво прикрывает глаза, будто в нее со всех сторон не упираются острые предметы; где могут эти заметки лежать? Снизу она их не видела. Амарантовый лес? Тут уже брови приходится нахмурить. Знакомо, но разве что отдаленно.
Скорее всего, со второго этажа им спускаться не придется.

Убранный нож прихватить бы себе, жаль, что по карманам она шарить не умеет.
И вообще, ей любопытно.
Рассудив, что ничего страшнее ран от когтей она не получит, Петра голову поворачивает, чтобы грабителя рассмотреть.
Он почти сливается с темнотой, но ее глаза привыкли, а настольная лампа, отойти от которой они не успели, помогает изо всех тщедушных сил. Сначала Каллиста прищуривается, а потом восторженно распахивает глаза; того и гляди, в ладоши хлопать начнет.

- Ворон! - Насмотревшись, спешит голову отвернуть, довольно улыбаясь.

Она его съест.

Надо сначала его обезоружить, а потом понять еще, как он быстрее убивается, но, в целом, план понятен.
В мыслях что-то неприятно свербит, будто ей надо ворону соединить с тем, что ворона ищет. Ну же, теребит Петра Петру, вспоминай. Без толку! Даже цыкает раздраженно, будто не улыбалась только что.

Зная, чьи когти у нее на плече, угрозу ощущает совсем иначе. Все еще не страшно, но в разы ярче, отчетливее. Сердце захватывает.
Петра неуверенно подходит к ближайшему стеллажу и застывает перед ним. И время тянет, и искренне пытается вспомнить, где этот дурацкий сборник может лежать. Будь проклята запутанная система Аристократа, в ней же и демон ногу сломит!

- А часто Вы людей убиваете? - Спрашивает будничным тоном, пока ее пальцы бродят по старым корешкам. Нет, здесь много сборников, но это мемуары, и старые они слишком.

Стеллаж Г вполне подойдет для проверки, но если этот его лес - настоящая диковинка, то тогда лучше к Б, а то и побегать между ними, чтобы время сэкономить.

- Вы все же отпустите меня. Сами посмотрите - книг полно, я их всех и не упомню, а выискивать, пока Вы за меня хватаетесь, ужас, как неудобно, - Петра на всякий случай обращает на ворона полные жалостливой мольбы глаза - диво, как хорошо она умела это изображать. - Я никуда не убегу.

Вайста. Вайста?
А! Ну, точно! Вайста!
...
...
...Нет, все равно не помнит. Хоть убей (а лучше просто поправимо покалечь), не знает она таких слов. Может, это ее и не спасет сейчас?
Ах, к слову о покалечить! Когтями грабитель пользоваться любил, и Петра тихо всхлипывает сквозь сжатые губы, когда они забираются в нее поглубже. Как всхлипнула - так и выдохнула. Бывало и хуже. Платью, правда, конец.
Платье жалко.

- Обещаете? - Вдохновленная разодранной спиной, Петра притворяется, что сейчас вот побежит, но тут же рукой машет, мол, не злись, ворона, шутит она.

Унижаться он будто и не планирует, но зато начинает на ситуацию смотреть иначе; прогресс. Каллиста ведет окровавленным плечом, следы от когтей стягивая помедленнее, а потом вдруг прищуривается. То ли правда оскорбилась, то ли продолжает над птицей издеваться.

- Какие грубые слова, - Петра обиженно вздыхает. - Вот уж не думала, что убийца тысяч будет других людей осуждать за вещи, которые даже не правда, а оскорбление ради оскорбления, - но глаза отводит. Всем сердцем и душой с такими гадкими словами она не согласна, но где-то в самом нутре понимает, что, вообще-то, все так и есть.

Очередная диковатая реакция на то, что Петра всего-навсего излечилась, заставляла вспомнить о Старосте и его фальшивом боге.
Петра - это Петра, просто магия исцеления любит ее, и наоборот, и живут они счастливо, и люди вокруг Петры собранные - тоже. По крайней мере целые и здоровые.
Но ее это забавляет.
А меч - это уже не какой-то нож. Когти, впрочем, вызывали куда больше эмоций на уровне низинном; в конце концов, обычные люди ножами вооружались, потому что у них своих когтей не было.
Ах, кажется, когти эти очень ей понравились!
Очень жалко, что воришка был настроен крайне недружелюбно и Петра все еще раздумывала, каким на вкус окажется мясо зверолюда.

Когда несуразная волна горячего ожидания отпускает, Каллисте удается вспомнить, что людям свойственно не только выковывать оружие, но и умирать от него. Инстинкты реагировали и на бессердечный металл.
Петра отступает, больно ударяясь головой о стеллаж; слышит, как падает на пол несколько книг, но, как зачарованная, смотрит только на меч, упирающийся в ее живот.
Пожалуй, ей немного страшно.
Пока ворон следовал своим привычкам, у нее был шанс отделаться только парой ярких воспоминаний; но теперь он взволнован, возможно, немного испуган. Неприятно испуган. Прекрасное удобрение для этих самых проклятых инстинктов.

- Человек, - горло сдавило. Приходиться сделать паузу. - Кто-то мог бы назвать волшебницей. На мой вкус, для этого моя направленность слишком узка, - а вот теперь получается снова улыбнуться.

Но улыбка ядовитая, ранней игривости лишенная напрочь. О том, как грабителя убить, придется подумать посерьезнее.
Постаравшись еще немного, она даже выпрямляется; смотрит на ворону, голову набок склоняет - открыто изучает. Клюв определенно хочется потрогать - схватить, как любопытный малолетний ребенок, проверить, сможет ли рукой сломать.
А кровь у него какая на вкус будет?
Кровь зверолюдов она еще пробовала, а он же, к тому же, не просто какой-то там человек-ворон, а вайста, и будьте, кстати, прокляты все вайста.
Петра вдруг стучит по мечу ногтем.

- Ты только не пугайся больше, а то совсем, как маленький, - Каллиста сглатывает и опускает глаза. Самой себе она боль не причиняла никогда по довольно определенным причинам. Руки холодеют. Поднимает голову обратно. - Если хочешь вставить, так не надо медлить, - а то все ей самой!

Медленно или сразу разом, со всей силы?
Решает найти золотую середину.
Она прячет громкий болезненный возглас в ладони, когда подается вперед, позволяя холоду разрезать кожу, проникнуть внутрь, пустить на волю кровь.
Осторожно!
Еще немного - и кровь изо рта потечет. Опасно.
Петра не спускает с вайста глаз. Надеется только на то, что он не ожидал, что не попытается ее добить, а на себя потянет меч. Ей всего-то и надо, что отступить по диагонали, словно в вальсе, в сторону, пока в глазах не потемнело, а голова не пошла кругом.
Шажок в одну сторону, а потом резко - в другую, назад, сорваться с меча, тут же руки к ране прижимая, позорно голову склонив.

Она чувствует себя живой

И поэтому ее губы украшает на мгновение улыбка, прежде чем Петра бросается так далеко, как может - по ту сторону стеллажа.
Ей бы только кровь ему пустить!
Хватает с полки томик поувесистее, готовится швырнуть в грабителя, как только тот появится (гордость отказывается принять, что томик, который в птицу отправится, не пролетит и десяти сантиметров); на животе уже только кровь, края дыры в ткани пропитавшая.
Пустяки же.
Где там эта гадкая ворона?

Хорошие девочки, наверно, на мечи не насаживаются, и не смакуют в затаенных частях души вспышку боли, не слышат эхо хлюпающей плоти.
Впрочем, для грабителя она хорошей девочкой быть и не планировала.
Комплиментами его не подкупишь, симпатичным лицом - тоже не выйдет, получается, придется руками работать? Она перехватывает томик получше, затаивает дыхание, пытается прислушаться своим бесполезным, ограниченным человеческим слухом. Он идет - его так и не видно.
Где!
Когда!
Петра изнывает от тягучего, сосущего под ложечкой страха, изнемогает от ожидания, с одной стороны сухого, с другого - влажного, к пальцам липнущего.

Знаете, как это бывает, когда опасность чувствуешь в самый последний момент, вроде бы и заранее, а вроде бы и прямо в момент столкновения. Петра поднимает голову одновременно с тем, как каркает птица.
Книга, которая так и не успела пригодиться, выпадает из рук, и следом за ней обрушается сама Петра, на этот раз крика не сдержав.
Когти на руках - это забавно и по-своему очаровательно.
На ногах - что-то позорное. Гадкое.
Боль наполняет ее ненавистью; ей хочется уже не сожрать его, а увидеть, как он падает ниц, услышать, как молит о пощаде, взять в руки голову, не являвшуюся больше единым целым с телом.
Боль заставляет слезы бесконтрольно бежать по щекам; Петра плакать не любит, уж особенно не под зверьем, ее унижающим. Стыд ярость разжигает сильнее, но все, что она может - валяться на полу, не двигаться, только отчаянно ждать, когда ему надоест.
Ее зубы погружаются в собственную ладонь - лишь бы больше ни звука не издать, ни единого куплета не спеть, но разве можно проглотить такую боль? Каждое глухое всхлипывание - украденный секрет.
Другой рукой упирается в пол, царапает ногтями доски - один ноготь лопается, и Петра завороженно смотрит, как теряет кровь еще и там.

Становится тихо.
Она не чувствует ничего - ни боли, ни жара на спине, ни пола под собой.
Только сгущающаяся тьма вокруг.
Петра собирает разбежавшиеся мысли в куску - не дать себе провалиться в ничто. Не проигрывать.

Плюнуть ему в глаз, может?
Каллиста выжидает немного, прежде чем спустить магию с цепи; она действует аккуратно и медленно, разбираясь сначала с местами, по ощущениям кровоточащим сильнее остальных. Это сложно - незнакомая боль подбивает исцелить сразу все раны, одним махом избавляя себя от мучений, но Петре страшно, и она не рискует тратить ману.

- Лестью ты меня так просто не добьешься, - хватается за ярость, дает ей себя на поверхность вытянуть. Улыбается злобно - что скалится. Опирается на руки, где уже ни следа от укуса и сражения с деревом, подается вперед, пытается заглянуть в черные глаза. Она хрипит и говорит с заметным трудом, но горделивости в ней все равно в избытке. - Таких людей ты тысячу убил? Безоружных, на которых со спины напал?

Окровавленную спину обдает холодом - ветер.
Ее мысли не о том, как сбежать.
Ей хочется за слезы, продолжающие по щекам течь, отомстить.
Другая ее магия слабая, почти бесполезная, но сейчас надеяться только на нее и можно; Петра кладет руку поверх руки грабителя в умоляющем жесте, следом смягчая и улыбку.

- Вкуснее моего мяса ты вряд ли попробуешь еще что-то, уже одно это должно тебя остановить. Представь только - после меня тебе уже ничего так не понравится, - она слушает его кровь, подбирается к той, что в руке, и магия шепчет что-то алому, колдуя. - А уж как несладко тебе придется, когда о моей смерти узнает человек, который служит мне.

Рука птицы не попадает под полный ее контроль, но хотя бы на секунду кровь его принадлежит ей, и Петра высвобождает волосы из потяжелевшей, ослабшей, будто он на ней спал, руки.
Ленточка, державшая волосы, рвется, но это ни в какое сравнение с платьем не идет. Такое уже и на тряпки не пустишь - тревожно шутит сама себе, разве что немного опасаясь, что скоро нечему будет на ней держаться.
Ей показалось, что где-то кровь хотела вырваться из ворона наружу. Царапина? Зацепка? Слишком мало, не использовать.

- Он полжизни за демонами охотился, вороненок, - ноги дрожат, когда Петра пытается подняться, и ей приходится держаться за полку. - Когда отсюда пропадет редкая книга, думаешь, сложно ее будет найти? Сложно будет разыскать воришку, чьи перышки разлетелись по всей библиотеке? Он захочет смерти того, кто убил меня.

Она пятится.
Угрожать Кейлом - это легко, к тому же Петра не сомневается в реальности своих слов нисколько; надеется, что в окрепшем голосе это слышно.
Ей страшно, и это злит.
Ей страшно - и это полезно.
Девушка дает ему время заметить, как дрожат ее руки, прежде чем спрятать их за спиной.
А потом пускается наутек.
В первую очередь ее интересует разбитое окно; подбежать к нему, застыть. Нет, нет выхода для бедной леди Каллисты, и она обессиленно падает коленями прямо на разбитое стекло, пряча в ткани юбки лицо. Прячется в потайном кармашке осколок, поднимается Петра.
Она оглядывается, встречает ворона потемневшими глазами.

- Ладно, я буду послушной девочкой, - медлит. - Но я боюсь, что ты меня убьешь, поэтому дай мне свой нож и сними меч.

Останки разбитого окна опадают с черной ткани, и уставшие глаза Петры опускаются к ним.
Ее организм яростно просит помощи. Сейчас бы добраться до разноцветных скляночек, на всякий случай оставленных для нее на первом этаже, но броситься вниз - подписать смертный приговор. Мана еще не закончилась, но воспоминание, размытое, словно придуманное только что одурманенным разумом, говорит, что где-то поблизости должен быть кристалл с дополнительным зарядом - мелочь, которой хочется завладеть только ради укрепления своей позиции.

Попросить ворона сложить оружие - сыграть в рулетку. Она не получила того результата, на который рассчитывала.
Петра отступает, врезаясь спиной в стену; оставляет на ней красный след. На нем ее кровь, и в черных глазах беснуется бешенство - рука не дрогнула, когда пальцы сжались на ее горле.
Когти на руке это все еще забавно, и Петра разрешает себе расслабиться, чтобы не завести свое тело за грань; сейчас она как следует чувствует, как воздух заканчивается в груди, как следует чувствует, как рвется кожа под когтями. Как давно она сталкивалась с такой болью в последний раз (никогда?), и скоро ли почувствует вновь?
Глупой птице не понять, почему Петра улыбается и смотрит на него с ожиданием чуть ли не похотливым.

- А то что? - Хрипит, схватившись за убивающую руку. - Х-хотел бы... уже бы убил. Брось, - свободной рукой хватается за платье, теряется в складках. Наконец, нащупывает. - Тебе же... Тебе же нравится.

Она не получила того результата, на который рассчитывала, но вполне могла использовать и то, что имела в итоге.
Пальцы на правой руке обжигает боль, когда она перехватывает осколок покрепче. Ей хочется хохотать, но получается выдавить лишь сиплый смешок, когда стекло вонзается в воронову руку.

Кровь, оказавшаяся на свободе, принадлежит Петре. Она верна красным глазам, к ней прикованным, и спешит на зов новой хозяйки, вытекая из кожи быстрее, чем ей было положено.
Еще не успев упасть на пол, капли сбиваются вместе, меняют форму - тонкие и острые иглы врезаются в ладонь грабителя, и Петра, держась за горло, спешит отойти от стены.
Ею движет даже не желание сожрать - ей хочется, чтобы он хрипел, сипел и не мог промолвить и слова.
Поэтому кровь послушно покидает царапины, только что иглами созданные, чтобы сформировать иглы больше и толще. Куда их? На раздумья времени мало; кровь сочится из ран на горле, которые она исцелила ровно настолько, чтобы не умереть.
Голова кружится.
Фокусируется на лапах, бежит взглядом наверх. Как работают зверолюды? А вайста?
Во рту появляется привкус крови.
Времени почти нет.
Она действует наугад, отправляя одну иглу в его бедро - та до кости добраться не может, растекаясь по ноге, внутри плоти не имея возможность присоединиться к потоку, частью которого была всего несколько минут назад. А дальше? Петра прижимает ледяную руку к горячему лбу.
Вторая игла хлыстом проскальзывает по его спине - даже и десятой части боли Петры не передала. Наверно, и так больно будет?
Ноги подкашиваются.

Чуть не падает, за воздух удержаться пытается.
Ее шаг тяжелый и шумный. Она снова прямо рядом с вороном, держится за него, будто он не убийца, а друг, пришедший на помощь. Скользит руками по груди, уводит за спину - нащупывает рану, ногтями надавливает на края. Как будто бы не глубокая получилась.

- Я спущу всю твою кровь, - дышит с трудом, голову задирает, чтобы в лицо посмотреть - а толку? Ничего не видит. Только блеск собственной крови. Такой несчастный дурак. Она обнимает его, чтобы пальцами вжаться в рану. - Я умру, и ты следом. Или умру только я, и ты проживешь еще дня два, а потом тебя найдут, чтобы добить, пока ты фантазируешь о том, что не повторится больше никогда, - шепчет, сглатывает свою слюну вперемешку со своей же кровью. Петра закрывает глаза, сосредоточившись на повреждении его ноги - зовет кровь на луну посмотреть. За спину уже просто держится, чтобы не упасть. - Сдавайся, птичка. Или, хочешь, это будет временное перемирие? Потому что мне тоже ужасно хочется тебя убить.

Отредактировано Петра (2023-01-29 00:13:28)

Петра чувствует, как тепло стремительно покидает ее тело; кровь на горле, едва теплая, кажется горячей. Страшно тебе, Петра?
Она забирается пальцами глубже в рану на спине, крадет чужое тепло - совсем ей не страшно, она уже думает, как повторить ситуацию так, чтобы просто не стало холодно в конце.
Безумная женщина податлива в своем предсмертном состоянии и извращенном, глухом возбуждении; она послушно открывает рот, внимательно на грабителя уставившись, будто знает, что он сделает дальше.
Не знает, конечно, но смирно принимает нож, только раскрывая рот шире. Вздрагивает из-за очередной царапины, всхлипывает, когда лезвие царапает и щеку.

Петра закрывает глаза, слушая обещание о смерти через три дня. Гадкая птица, не может отстать от нее просто так. Ей хочется сказать, что романтично умерла бы с другим человеком, да и ворону бы советовала того же, но сил не хватает на звуки даже простейшие; взамен Каллиста вздыхает и скользит ногтями по облюбованной ране.
Она медленно кивает, прежде, чем совсем не знакомую боль почувствовать уже на мочке уха - тело хочет отреагировать по-своему, но вместо этого Петра только шумно вздыхает и зачарованно следит за ножом, блестящим от крови и слюны.
нож падает

И Петра предпринимает попытку подняться на ноги: безуспешно. С губ срывается сдавленный смешок - как по позорному смешно будет издохнуть на втором этаже после всех брошенных на ветер слов и угроз!
Надо собрать в кучу остатки маны и адреналина, собрать ровно настолько, чтобы встать, прижаться к стене, отдохнуть у лестницы.
Петре кажется, что сейчас ее стошнит.
Оглядывается на ворона, неловко взмахивает рукой. Жди, мол.
Спуск по лестнице по ощущениям занял не меньше часа; на самом деле она за минуту оказывается внизу, в дикой полудреме съехав по второй половине и очнувшись уже у кабинета.
Живой труп, думает Петра, пока дрожащими пальцами тянет на себя ручку верхнего ящика стола: звон пузырьков с зельями - что песнь звезд. Она присасывается к красной бутылочке с отчаянием алкоголика; плачет и смеется, когда тепло возвращается сначала в руки, а потом в ноги. Тепло - не жар, и Петра, которой хочется моментально почувствовать результат, опрокидывает в себя еще одно зелье. Голова теперь кружится от перенасыщения, но девушка знает, что на третьем этаже ей придется откупорить и третью бутылочку.

Голубое зелье пьет уже по пути наверх. Слезы остановились, но улыбка осталась - победная и злобная.
Ворона видит не сразу.
И ведь не убить его теперь. Подло себя обезопасил.

- Ложись, - голос ее все еще слабый и подрагивающий. Слушать противно.

Угрожать созданию, которое много крови потеряло, было бы неловко, но он первый начал. Игла из крови услужливо спешит на помощь, на всякий случай маяча прямо перед глазом ворона.
Тем не менее, когда Петра упирается в его грудь носком туфли, помогая принять положение поудобнее, он может почувствовать, как боль отступает от спины; Каллиста не исцеляет эту рану до конца, однако достаточно, чтобы она стала причиной не ужаса, а всего лишь дискомфорта.
Ее нога остается на его груди. Петра рассматривает мерзкую воронью морду; мысли кажутся тяжелым вязким потоком.
Нет.
Убивать его нельзя. Перемирие.
Она убирает ногу, только чтобы самой усесться на него - пытается начать весить раза в два больше, чем на самом деле. Сверлит холодным взглядом, пока зубами вырывает пробку из пузырька с красным зельем; делает глоток и бесцеремонно хватает нагревающимися пальцами клюв. Игла у его глаза вздрагивает, пока Петра клюв раскрывает, будто она - какой-то герой, а птица - не птица вовсе, а лев.
Наклонившись вперед, Каллиста сплевывает зелье в рот ворона, и тут же отпускает клюв. Игла кровавыми каплями падает на пол.

- Чувствуешь горечь? Это вкус жизни, которую я тебе даю, - она кисло улыбается и выпивает еще одно зелье маны. Не сводя с ворона глаз, заводит руку назад, хватается за раненное бедро, давит на него. - И я даже буду так добра, что исцелю все твои раны.

Мана восстанавливается куда быстрее крови; если глаза так и норовят расфокусироваться, а идеи, в голову приходящие, одна бешеннее другой, то магия уже стремилась наружу, бегала по всему телу, исцеляла все раны и царапины, до которых могла дотянуться.
Петра размазывает его кровь по губам, слизывает с большого пальца - ей кажется, или правда немного от человеческой отличается?
С места не двигается.

- Конечно, ни о каком перемирии и речи быть не может, пока во мне твой яд, - чуть приподнимается, только чтобы нависнуть над вороном, сверкая глазами. - Или о чести вайста не знают?

Ох, расстроенно думает Петра.
Она не может подняться.
Ситуация складывалась неловкая. Очевидным выходом было не подавать вида, что ноги решили временно и как-то запоздало отказать. Петра бросает быстрый взгляд на подрагивающие пальцы рук. Ага. Мана укрепляла ее, как могла, а теперь тело, пусть и исцеленное, решило обиженно весь испытанный стресс переработать.
Ох.

- И для меня, и для тебя найдется партнер для романтической смерти вдвоем получше, - ну, хотя бы улыбаться у нее получается без проблем. Горло, правда, никак не оставит мерзкое саднящее ощущение; голос нет-нет, да наполняется хрипотцой.

Ее бы, может, и удивило столь неблагодарное отношение к ее великой щедрости и чудесному дару, но она частично его понимала. Она сама не так давно готова была уже смириться с неприглядным концом - при том, что ее тело от боли и потери крови спасалось, как могло. У ворона такой поддержки не было.
Увы, сожаления к нему она испытывать не начинает.

Петра замирает, когда он поднимает руки; частично опасается, что он снова примется за свое, частично - ...не знает. Она раскрывает глаза шире, когда чувствует уже знакомые когти (прикосновение в сравнении с тем, что было раньше, кажется чуть ли не мягким) на бедрах, но молчит - ждет. С губ слетает едва слышимый разочарованный вздох, когда руки отступают; даже сама Петра, кажется, его не заметила.

- Условия? - смех Каллисты - как разбившийся хрусталь. Когда от смеха остается только едкая полуулыбка, девушка хватает ворона за клюв, опускаясь еще ближе к его лицу. - Его звезда все равно светила моему рождению. Будь хорошим мальчиком и не говори глупостей.

Поцарапалась, что ли? Выпрямляется и подносит к лицу обе руки.
Показалось.
Тем не менее, под ней все еще противный ворон, и он жаждет переговоров.
По спине Петры вдруг пробегается тот же ветерок, который предложил свою помощь ранее; теперь, правда, напоминал, что изорванное платье выходным больше не являлось. Она встревоженно оглядывает себя, снова о грабителе забыв, но быстро успокаивается, придя к выводу, что все, что нужно, все равно заботливо прикрыто.
Пальцы, правда, уже похолодеть успели.
Задумчивый взгляд устремляется к рукам вайста. Мысли услужливо накладывают одно на другое и припоминают, какое чувство Петра настойчиво игнорировала, пока притворялась, что убегает.
Аж тошно становится.

- Твоя кровь, - легонько щелкает по клюву, в ее крови перемазанному, и нежно, как ее учили, улыбается. - Не фигурально. Я просто хочу выпить твоей крови, - с великим любопытством водить по клюву пальцем, чуть не в замешательство ее ставившим, было занимательно, но Петру никак не оставляло ощущение, что вот-вот уже она поцарапается, поэтому со вздохом от клюва пришлось отстать. - В целом, с безумием ты угадал, хотя мне просто интересно, какой ты на вкус.

Вот как он противоядие принесет, тогда можно будет и о вороне на вертеле задуматься.
Действие яда, правда, до сих пор если и ощущалось, то как-то слабо. Обманом отравление, тем не менее, не казалось - и странный привкус был, и первые секунды после пореза вспоминались особенно болезненно. Если ворон наврал, то получит по заслугам.
Петра больше не склоняется над его лицом, побаиваясь немного, что в какой-то момент ноги решат не разгибаться; вместо этого настукивает по зверолюдовой груди какой-то популярный мотивчик.

- Если возражений не имеется, то я поднимаюсь. Можем, конечно, переговоры продолжить - ты сейчас как будто там, где тебе самое место, - насмешка в ее глазах сейчас была сияла особенно ярко.

- Ты же ворона. Вороны разве бывают некрасивыми? - Это даже не попытка сказать ему что-то приятное; просто, ну... Ворон же.

А, точно, не ворон, а вайста. Петра неприятно улыбается: ой, простите, не хотела.
Искусство владения мечом она даже не собиралась комментировать - все, что он им сделать успел, особого восхищения не вызывало. Ничего, нестрашно. На взгляд Петры, зверолюду его меч только мешал.

- Проклятья не так работают, - Каллиста вздыхает почти мечтательно, смотря на ворона с нескрываемым торжеством - какой трусишка. - Я бы скорее отравила тебя тем же ядом, что ты меня, - она тянется к последней бутылочке, которую принесла с собой; все эти разговоры о крови напомнили о собственной. Ей, наверно, не стоило так налегать на восстанавливающее кровь зелье, но остановиться у нее никак не получалось. Воспоминания о заполняющей голову и мир вокруг черноте манили в равной степени столько же, сколько и пугали.

- Ха-ха, - вежливо вторит Петра птице, сохраняя отвратительно умиротворенное выражение лица.

В самом-то деле! Он ее только что пытался убить. Был бы он человеком, ей совершенно разумным казалось бы, что теперь им нужно хотя бы раз поцеловаться - закрепить знакомство, удостовериться, что стороны пришли к одним и тем же выводам. Но он не человек, а что делать с клювом Петра не представляет совершенно; чувство незавершенности неприятно свербит где-то на задворках мыслей.
К тому, что он крайне невежливо решит позицию сменить, Каллиста была не готова; чуть не падает, едва заставив руки делать то, что они должны (например, не болтаться беспомощно, а на пол опираться) и удивленно хлопает глазами.
Но удивление - это такая глупость. Интереснее, склонив голову, рассматривать птицу, вдруг набравшуюся смелости. Его можно понять - он думает, что намного ее сильнее. Основания так полагать у его есть, это правда. Быть может, он также думает, что пугает ее?
Петра чуть морщится от слабой боли, чувствует, как смягчается взгляд, когда клюв оттягивает губу.
Большой и страшный черный ворон ее правда пугал: и когти у него, и искреннее желание Петру убить, и злобное карканье. Она краснеет разве что немного, больше от глупого восторга, чем от чего-то еще, потому что, ах, глупый ворон!

- Обещаешь? - Снова насмешка, потому что иначе ей двигать собственную фигуру по дурацкой их игральной доске нельзя.

За издевкой можно спрятаться и не думать лишних мыслей; можно - Петра подается вперед и, ядовито ухмыляясь, языком проводит по клюву до самого основания, смакуя кровь собственную и чужую - делать глупости, в иной атмосфере и компании вышибающие землю из-под ног. Сейчас только колени слабеют, но это можно свалить на избыток целебного зелья.

- Это, правда, обмен не совсем равноценный, - фальшивая уверенность в себе - главное оружие сейчас, хотя хотелось бы ту, которой Петра владела в обычное время.

Проблема в том что, задирая выше колен юбку многострадального платья, возвращая на свое бедро когтистую лапу, Каллиста не может не содрогнуться от ужаса, поселившегося в груди. Она убеждает и себя, и мир вокруг в том, что испытывает один лишь азарт, улыбаясь до безобразия радостно, но сердце учащает ход еще и от паники такой четкой и ясной, что становилось неловко.

- Но очень мило, что ты думаешь, что кровь разбойника стоит столько же, сколько тело аристократки, - или, например, можно попытаться его разозлить.

Тоже по-своему мило - Петра знает, что в ее глазах так и норовит всплыть идиотское послушание, а дыхание тяжелеет от каждой миллисекунды, что она чувствует чужое тепло на себе; тем не менее ведет себя с вызовом вооруженного до зубов закаленного десятками войн воина.
Но так получается, что его реакция - это то, чего она добивалась. А если ты чего-то хочешь, то не страшно. Вызывающе ноги раздвигать, правда, так и не получилось.

- Я же говорила. Если хочешь вставить, так не медли. Или, - Петра переходит на вкрадчивый шепот. - Можешь просто слить мне немного крови в рот, и закончим с этим.

Ох, снова возвращается к рикошетящему от пустых стенок в голове звуку Петра.
Неизвестно откуда взявшееся желание доказать, что она (по крайней мере, сейчас) не врет - это ох. Это что-то почти личное, а значит лишнее.

- На моих руках и так достаточно для проклятья, тебе так не кажется? - И все же, ох, пытается зачем-то доказать ему какой-то очень абстрактный факт. Ее по крайней мере успокаивает твердость, которая возвращается голосу.

Петра тоже смерти не боится. Хотя ей в голову, наверно, даже и не приходит мысль о том, что она однажды умрет. Ей слишком много всего попробовать надо; от чужих рук если и погибать, то точно не от тех, что царапали сейчас ее бедра - уже другой меч для этого присмотрела.

- Ох, - мягко слетает с губ Петры, когда когти находят цель чувствительнее, и тут же отводит взгляд, почувствовав его слабость.

И все - молчит. Послушно молчит. Ей хочется произнести что-то просто назло, напомнить ему, что он здесь нисколько не главный, наоборот - подхватывает ее только потому, что она позволила, что ей это просто интересно и весело, но язык не слушается, а мысль уходит вместе с воздухом из груди, когда Петра бьется спиной о пол.
Она смотрит на него взглядом, словно не ему предназначенным; неловкая смесь нежности, ожидания и страха. Но уже следующее его грубое прикосновение развеивает пляшущие перед глазами иллюзии и неуместные мысли: Петра плотоядно улыбается, тут же за ладонью пряча и улыбку, и звонкий восторженный вздох.

Его, может, подсознательно ее просьба о крови задела больше, чем показалось?
Или так он сильно ненавидит Петру, что никак не может на кровь ее налюбоваться?
Тело в жар бросает от уже хорошо знакомого ощущения; Каллиста покрывается мурашками и от боли, и от абсолютно ясного осознания того, что эта боль приносила ей искреннее удовольствие. Как догнать то, что никак не мог себе вернуть, а магия уже пытается исцелить каждый красный след на шее, стремится избавить тело от чувства, желать которого не положено.
Петра закрывает слезящиеся глаза, когда ее рот накрывает его рука.
Ей не по себе становится от того, что она не может удержать в себе ни единого звука; чуть не счастлива от того, что они теряются в грубой ладони; неловкость сковывает тело, когда она чувствует, что прижимает к ней язык.

- Ты прав, - Петра задыхается. Чуть раньше не могла раздвинуть ноги в попытке поставить его в тупик своей сговорчивостью, а сейчас с отчаянием понимала, что они с готовностью разъезжаются сами.

Он прав, но как ей это сделать?
Каллиста безучастно наблюдает за расходящейся на груди тканью. Запоздалое "а как же домой ей идти?", которое заставляет засмеяться. Как идти домой, как объяснять состояние второго этажа служанкам и библиотекарям. Как отмываться.
Она вдруг поднимает руку, не чтобы предотвратить полное уничтожение, а для того, чтобы подушечками пальцев коснуться клюва.

- А насколько он чувствительный? - Интерес совершенно искренний.

Это позволяет отвлечься... дает вспомнить о ноже.
Первая мысль совершенно хулиганская - забыть о ноже обратно, продолжить и дальше безымянному ворону делать все, что ему в голову приходило. Водить туда-сюда пальцем по клюву, придвигаться к зверолюду плотнее, с нетерпением ждать. Ноги давно уже изо всех сил сжимают птицу.
Весело. Немного страшно. От платья уже просто избавиться хочется.
С другой стороны, пальцы уже сомкнулись на ручке ножа, лезвие поблескивает, прижатое к кисти грабителя.

- Можем одновременно, - улыбка ужасно довольная. Очаровательно нелепо смотрелась с диким румянцем на щеках.

Ах, как рад, должно быть, Хилиат, глядя, как Петра благодарно принимает все, что может дать ей жизнь перед смертью; и боль, и прикосновения как будто по-случайному нежные приносят удовольствие совершенно одинаковое. Погоревать бы об этом еще раз, но для этого придется вынырнуть из приятного жара, а Петра слишком уже глубоко забралась.

У нее теперь не остается сомнений, что тогда, в самом начале (это, кажется, было сто лет назад), он попробовал ее кровь на вкус; нечестно. Она улыбается, наблюдая за затягивающимся укусом - глупая птица ведет себя совсем не так, как следует после того, как спросил у человека, что оно такое.
Быстро привык.

- Это, может, проклятье звезды Хилиата? - Петра праздно поднимает руку, рассматривая в слабом свете лампы засохшие следы, оставшиеся от их так называемой драки, пока ворон вступил в свое новое сражение, уже с ремнем. - Тебя к крови тянет едва ли меньше, чем меня, - она значительно преуменьшает собственную жажду. В конце концов, серьезного желания ее съесть он не проявлял, пусть сейчас глаза и говорили о другом. - Или это зверолюдское?

Нарастающее смущение, одного существования которого было достаточно для запуска какого-то фрактального смущения, вынуждало продолжать болтовню.
Но каждый раз, когда Каллиста собирается собирается что-то сказать, вместо "а, кстати" или "о, а вот" вылетают только «а» и «о». Ей с одной стороны кажется, что он движется слишком быстро, как будто она просто неуместно пошутила, а теперь все зашло слишком далеко, и, Петра всем телом вздрагивает, когда его рука (наконец-то) опускается вниз, уже поздно говорить «ха-ха, ты что, я же просто пошутила».
С другой стороны, - Петра приподнимается на локте, чтобы хотя бы какое-то представление иметь о том, с чем ей придется иметь дело - она не может взять в толк, почему он до сих пор только осторожно касается ее пальцами, а не выебал уже так, будто на рассвете их поджидает пресловутый Хилиат.

- Люд, - кивает Петра, глядя на вполне человеческий член, и ложится обратно на пол.

Удивительно, что нож в ее ладони до сих пор не расплавился; Каллиста уверена, что ее лихорадит.
Сначала - царапина, за ним - мягкое прикосновение; голова кружится, перед глазами все темнеет почти так же, как когда она истекала кровью. И обрывистое дыхание такое же, только вырывается из груди звуками куда более радостными.
Ворон кажется еще горячее.
Ее внимание разрывается, мечется в стороны, пока не сосредотачивается на крови; сначала так жадничал, а теперь без промедления только ухмыляется, хватаясь за лезвие - кровь стекает по руке, вызывая воспоминание уже чуть расплывшееся, но все еще даря моменту глубину совершенно лишнюю.
Если ей каждый раз теперь ноги перед ним раздвигать, когда она изволит зверолюдской крови испить, то... потом посмотрим.
Петра кричит; сначала от боли, особенно отчетливо разносящейся по разгоряченному телу, потом - от исступленного наслаждения, перехватывающего дыхание. Нож выскальзывает из пальцев, магия, будто спеша за ним, вырывается, не оставляя и следа ни от раны на его ладони, ни от следов когтей на ее руке.

- П-постой-

На что она, впрочем рассчитывает? Вайста не медлил, когда хотел ее убить, так с чего ему сейчас вдруг слушаться несчастную леди Каллисту, которая, бедняжка, запыхалась, и не была готова к тому, что звуки, каждым его толчком вызванные, будут звучать настолько похабно?
Поэтому Петра решает сдаться хотя бы на чуть-чуть. Так и быть, передать ему контроль над ситуацией (который правда-правда ей принадлежал все это время).
Она выгибается навстречу когтю, царапающему живот, и от очередной раны на своем теле, которой не суждено просуществовать и минуты, разбегаются по всему телу мурашки, заставляющие сжать грабителя особенно сильно; от неожиданно яркого удовольствия надрывно стонет; в попытке новые оттенки красного на своих щеках скрыть, прижимается к ворону, обнимая его куда искреннее, чем раньше. Вжимаясь в него всем телом, хватаясь за спину руками, боится, что сейчас просто вырвет из него перья.
Страх глупый, лишний - а как же то мстительное желание разодрать птицу в клочья?
Пока его найти не получается. У нее выходит только насаживаться на его член с завидной жадностью, думая о том лишь, как сделать приятнее себе.

- Ты... Т-ты раньше, - руки Петры соскальзывают с плечей вайста, и она снова прижимается спиной к полу, теперь кончиками пальца блуждая по клюву ворона будто в поисках чего-то. Даже заглядывает вниз, под клюв, водя указательным пальцем то по горлу, то поднимаясь обратно к клюву - словно какой-то механизм ищет. - Издал забавный звук, - надо отдать ей должное - говорить сложно, но у нее получается. Мысли, правда, ускользают от одурманенного разума, и никак не получается собрать их в цельное предложение. - Смож-... ха-а-х.... Я хочу еще раз п-послушать.

Отредактировано Петра (2023-02-04 13:35:57)

Инстинкты вызывают улыбку. Ими так много объяснить можно, что хоть голову отключай и следуй всему, что говорит делать древняя пустота.
В общем-то, этим они сейчас и занимаются? Без зазрения совести причинять боль и говорить мерзкие слова, но никто не оскорблен и оскорбить не пытается - инстинкты же.
Петра снова смеется.

Следы, которые он оставляет на ней когтями, в десятки раз слабее прежних, но их будто больше, и, чувствуя, как растворяется слабая навязчивая боль у пупка, Петра боится, что всю ману она растратит на эти мелкие починки.
Это, конечно, ни в коем случае не заставляет ее отстраниться; какая речь о нелепой попытке остановиться, а то и вовсе сбежать, если те мысли, которые Каллисте удается осознать, выдрав из возбужденный пелены, или вещают о том, как ей сейчас хорошо, или и вовсе просто отдают приказ с тупым блаженством за когтями наблюдать?
Каждое его прикосновение так или иначе ими заканчивается, и она послушно вытягивается к ним, и нет никакой леди Каллисты-жрицы из Макондо, есть только Петра, из неудачных событий собранная, которая за когти, грудь расцарапывающие, говорит спасибо пусть не словами, но реакцией постыдно честной и громкой.

Как чудесно почти умирать, а потом возрождаться!
Петра жадная.
Бедра нетерпеливо сжимаются, стоит ворону замедлить ход.
Рука, по клюву скользящая, давно уже устала, но не опускается, потому что звук, вороном изданный, забавный и, ладно, милый.
И чужой взгляд ей на себе ощущать хочется еще дольше.
Конечно, ей хочется, чтобы коготь вонзился в сонную артерию; страх перед смертью силен настолько, что она чувствует в нем что-то безудержно сладкое и манящее.
Но асфиксия - это асфиксия. Чем меньше воздуха она может вдохнуть, тем гуще становится темнота перед глазами, обращенными к потолку; но в этой темноте она отчего-то видит только отчетливее, чувствует особенно ярко соленый привкус на губах, слышит унизительно ясно собственное сдавленное дыхание и влажные звуки.

Дышать, несомненно, трудно.
Можно нежно прижиматься к клюву губами, но головокружение, нехваткой воздуха вызванное, над этой возможностью смеется; улыбается и Петра, которой намного больше по нраву снова вылизывать клюв - честное слово, это непозволительно удобно.
Больно
Теперь даже пальцами не пошевелить.
Петра начинает плакать, сама того не замечая; ее стоны и так давно уже на всхлипы стали похожи, а на слезы внимание обращать будто бы бессмысленно. Куда важнее проникнуться болью, в которой нет и капли желания сделать Петре приятно; чужой эгоизм, тело Каллисты использующий только ради себя, унижает, и она, чего и стоило ожидать, извлекает из этого особенное удовольствие.
В глазах Петры сияет обманчивая влюбленность. Воспаленный ее мозг, сдобренный нездоровой страстью, в вороне видит вещи несуществующие, и Петра вдруг становится совсем уж мягкой и податливой, услужливо двигающейся под ритм, ужасным, гадким грабителем заданный. Все равно она инициативу перехватить не может (сил не хватит буквально - дрожащие ноги свело, и ими просто обхватывать его не получалось уже, на него самого забираться - смертный приговор подписывать).
Каллиста отдает себе отчет в том, что то, что сейчас происходит - разовая акция, у нее такого не было и больше не будет, и его она видит в первый и последний раз, а, значит, надо ему позволить делать и дальше все, что захочется; в конце концов, удовольствие они получали совершенно одинаковое, даром, что Петру просто слышно лучше было.

Воздух, который она такими стараниями обратно в грудь себе набрала, выходит одним глухим выдохом - говорила же, что он противный. В общем-то, оно и неважно; какая разница, что будет немного неудобно и тяжело, если все еще приятно, да так, что лицо в окровавленных ладонях спрятать хочется - представить страшно, какое у нее сейчас недостойное леди выражение лица.
Перья ее гипнотизируют. Взгляд отвести не может.

- В-вайста... инт... интересные, - от Каллисты - щедрейший комплимент. В одно слово умудряется уместить десятки значений, прекрасно понимая, что половина по пути потеряется.

Пауза ей не нравится. Петра обхватывает воронью шею высвобожденной рукой, носом зарываясь в перья, и двигается сама - медленно, наслаждаясь ощущением горячей пульсации внутри. И можно пока не кричать, только влажно дыша в грабителя, имени которого до сих пор не знала и, если честно, уже не уверена была, что хотела бы.
Момент почти нежный, и Петра слушает, как в нее отдается биение чужого сердца, вжимаясь в тело вайста уже не ради того, чтобы поглубже загнать в себя его член, а чтобы полностью в его тепле оказаться.
Иллюзия коротка и обрывается грубо и резко.
Во вспыхнувших глазах снова появляются слезы боли, стекающие прямо на улыбку Каллисты. Ей приходится схватиться предплечья ворона - когда боль действительно настигает, пальцы стискивают руки, и Петра в который раз сипло вскрикивает.

- Ты и правда мог... мог убить тысячу человек, - выносит свой вердикт заплаканная Петра. Вердикт ее пропитан интонациями самыми сладкими, с ноткой восторга. - В-возможно, ты не врун.

И почему он никак не даст ей нормально поболтать?
Несмотря на легкое огорчение (как много могла бы сказать Петра, если бы ей не приходилось постоянно издавать звуки иного характера!), с подхватившими ноги руками она не спорит, только печально в мыслях прощаясь с платьем, которому теперь приходилось играть роль дорогой тряпочки.
Петра, впрочем, тоже дорогая тряпочка. Не волнует ее ни твердый пол, на который неудобно облокачиваться локтями, ни липкий холод, спину лижущий: поставил ее на колени, значит, так надо, значит, прогибаемся в спине, с радостными полустонами-полусмешками двигаясь навстречу чудесному и замечательному зверолюдскому члену.
Была гордая Каллиста, и нет ее. Вытрахали из нее всю гордость, вместе с кровью спустили.
Она с похотливым обожанием через плечо на ворона смотрит, пока шею не сводит и не приходится голову обратно опустить, безучастно наблюдая, как капает с языка на пол слюна - рот не закрывается.
Когти оставляют на ягодицах борозды - Петра их исцеляет.
Потом еще раз, и Петра, особенно увлеченная движениями ворона, это как-то упускает из виду. Кровь стекает вниз, и становится совсем мокро и липко - хотя, казалось бы, куда уже?
Приходиться исцелить снова.
Потом, ей показалось, или опять?
Замкнутый круг какой-то.

- У.. у меня, - Петра сгладывает горячую вязкую слюну. - У меня ск-коро опять мана закончится.. так...

Это, между прочим, предупреждение.
Она поднимается на руках, снова через плечо смотрит - на сей раз к обожанию присоединяется жадность.

- Т-ты, - Она судорожно хватает ртом воздух. А кто еще-то, Петрочка? Давай, собери в кучку те мысли, что из тебя еще не выпали. - М, можешь в меня-, - то ли вопрос, то ли услужливое предложение - уже не узнаем. Опять она обратно отвернулась, в который раз незаконченной мыслью ограничившись.

В какой-то момент Петра не чувствует уже ничего, потому что на нее обрушивается сразу все. Это немного пугает; недостаточно, чтобы выудить ее из неги.
Неописуемая радость - к боли нельзя привыкнуть. Оттуда вытекает страх перед самой с собой - он снова расцарапывает ее спину, и, да, от боли все вспыхивает перед глазами, и снова она сжимает пальцы в кулаки, снова изможденно вскрикивает, но это приятно, приятно так сильно, что стон застревает в горле, выходит звуком утробным, диким, и она насаживается на член с новообретенным усердием.
Но мана правда начинает истощаться.

Воздух покидает Петру следом за маной - ничего, привыкла уже.
В конце концов, ничего не поменялось: она все еще в полном его распоряжении, уже полностью себя убедив, что так и надо, и, если палец его на ее губах, значит, надо открыть рот.
От раны, на языке когтем оставленной, боли куда больше, чем от ножа, который он ей в рот засунул сравнительно аккуратно. Она смакует вкус своей крови, смутно негодует из-за того, что она стекает на подбородок. Мысли очень быстро размывает в бессвязное ничто - движения ворона становятся целенаправленнее, а тупая долбежка ради конкретной цели - по-своему искусство, отзывающееся в самых глубинах мозга и живота.

В конце концов Петра ворону чуть палец не откусывает.
Увы, собственный оргазм сопроводить возгласом особенно милым и сладким у нее не получается; выходит только какой-то девичий чуть-ли-не-рык, оборванный яростной попыткой вобрать в себя весь потерянный воздух. Это, впрочем, своего рода комплимент. Что поделаешь? Обычные у нее получались не очень. Можно подумать, изо всех сил вжимающаяся в вас девица, которая сейчас чуть не благодарить ваш же член будет, это хуже, чем "мне понравилось, книгу забирай бесплатно".
Подкосившиеся ноги тоже говорят больше, чем способны сообщить слова.

Остывает тело - остывает голова.
Петра поворачивается на спину, прикрывает глаза. Не совсем, наверно, вежливо, но сразу начинает сравнивать с тем, что у нее уже было. Мечтательно вздыхает. Выводы свои вслух не произносит; в конце концов, ворон не виноват, что она в него не влюблена по уши.
Перед Петрой сейчас стоит два выбора. Можно пристроиться сверху, магией крови что-нибудь начудив, проверить, насколько один опыт от другого отличается, и обеспечить себе буквальную смерть (силы свои грабитель под конец сдерживать явно даже не думал).
А можно попытаться победить нездоровую атмосферу ночи.

На второй вариант моральных сил больше: Петра не готова снова ложиться под ворона и томно ему на ухо дышать - и так от накатившего смущения и стыда сурово поджимает губы и ни слова не говорит.
Она сначала подняться пытается - не выходит. Приходится сидеть.
В такой позе особо ничем не займешься; Каллиста разворачивается к ворону, в который уже раз проводя пальцем по клюву.

- А вороной ты обратиться можешь? - Устраивается поудобнее, поджимая к себе колени; своей наготы только от усталости не стесняется. - Я никогда близко птиц-зверолюдов не видела, и

Только пальцем к шее подобралась, с вайста обращаясь, словно с кошкой, как замирает. Замирает восторженно, наклоняясь вдруг к ворону, радостно хлопая ладонями по его груди.

- Я вспомнила! Я знала, знала, что уже видела что-то про Амарантовый лес, - от радости даже губу прикусила. О, она надеется, что Аристократ смотрит на нее сейчас с небес и!.. Хотя... Нет, пусть лучше не смотрит.

Восторг заряжает энергией. Петра подскакивает с такой легкостью, будто только что проснулась, и убегает к одному из дальних стеллажей. Послушно загорается свеча рядом, поднимается в воздух несколько пылинок.
Петра раздраженно смахивает с лица мешающие волосы. Где же? Она должна быть
Где
то
тут
!
Ей приходится взять в руки платочек, заботливо госпожой фортуной оставленный на полке, чтобы вытащить рукопись - боится испачкать кровью.
Мигом возвращается обратно, от гордости сияя.

- Нашла, - и самодовольно усмехается. Насколько гармонично это выглядело с кровью, все тело покрывающей, решать было единственному зрителю. - Сразу я ее не отдам, сам понимаешь. К тому же! Ты еще не дал мне своей крови.

- Боюсь, что твой отзыв может принести больше проблем, чем пользы, - Петра чуть не пропевает - ей весело. Ей хочется смеяться.

Воронья наглость ее уже не удивляет. Она по-своему удобна: когда рядом кто-то ужасно наглый, можно чужую энергию украсть себе, и тогда неважно, что тело укрывает только кровь, что румянец на щеках, что взгляд то и дело начинает убегать куда-то в сторону - Петра как будто и не смущена и в общем-то так же нагла, как и грабитель.
Его, кстати, ничему жизнь не учит!

Петра смеется.
Щелк!
Пальцы мягко ударяются по кончику клюва, тут же его хватают: помолчи. Маны достаточно на мелкие шалости, например, снова в чужую кровь забраться, снова руку ослабить. Она без труда тянет книгу на себя, внимательно рассматривает в тусклом свете свечи - не попала ли на обложку кровь с новых царапин?

- Недостаточно, - Петра беспечно улыбается, когда ее пальцы уже так привычно отпускают кончик клюва и спешат вниз по клюву, ближе к шее. - Разве это честно? Тебе досталось все мое тело, а мне - всего пара капель, - Каллиста деланно вздыхает, перебирая черные перья. - Не жадничай, птичка.

Ей кажется, что стоит отойти - полный контроль над чужой рукой она и так держать не могла, а кровь уже "отпустила", так что, того и гляди, снова попробует сцапать книгу.
По пути наклоняется, чтобы подобрать пустую склянку из под зелья для магии. Поднимает, разглядывая так же, как книгу. Как удачно! Осторожно положив книгу на стол, Петра оборачивается к ворону; снова улыбается.
Она не может и предположить, насколько опасна сложившаяся ситуация; играет с огнем - это очевидно, но неопределенность азарт только подпитывает. Заинтересованность в том, чтобы вайста разозлить, совершенно детская, как кинуть в кого-то снежок и с визгом убегать от ответного удара.

- Кровь можешь сюда слить. Целиком заполнять не нужно, - раскачивает склянку перед своим лицом, уводит руку за спину - положила рядом с книгой. - А путеводитель тебе все равно не за это причитался.

Вообще-то, он ему не положен в принципе.
Но это Петра, и они в ее библиотеке, и правила искажаются и меняются под легкой рукой Каллисты каждые пару недель.
Она непринужденно опирается на стол, хотя одной рукой сжимает его край так сильно, что костяшки белеют. Смотрит на ворона внимательно, не мигая, будто боится упустить какое-то неожиданное движение с его стороны.
Продолжает улыбаться.

- Я ужасно заинтересована в противоядии.

Права была - трусишка.
Ей особенно легко так думать из-за того, как выглядит она сейчас; другим он так запросто кровь пускал, а себе ладонь боялся порезать (еще раз), стоило непонятному пылу от головы отойти. Петра смотрит на него унижающе умиленно.

- Немножко боли - это даже весело, - ее улыбка глумлива разве что немного - чувство превосходства как-то теряется, когда ворон нависает над ней. Что это в ее глазах, испуг? Нет, не похоже. Ожидание? Кажется, теплее. Но сегодняшняя ночь явно не для глубоких раздумий о том, что в голове творится, и Петра заботливо улыбается (до ужаса искренне, хорошо хоть, насмешка так и поблескивает в глазах). - Вряд ли у меня получится так же, как у тебя, но я постараюсь.

Мало того, что трусишка, еще и забывчивый дурачок.
Может, он бы и про книгу забыл, не напомни ему сама Петра о цели его позднего визита.
Хитрость его слов она, конечно, видит - совсем недавно точно такой же пользовалась; но настроение у Каллисты прекрасное, настолько, что ее пока даже не особо заботит вопрос пути домой и то, что ворон до сих пор не готовый на ее тарелке - в общем, можно глуповато хлопать глазами и понимающе кивать. Действительно, проблема! Как же им разделить противоядие?
Ах!

Ой.
Она так к клюву успела привыкнуть, что забыла, что это, в общем-то, клюв.
То есть, выбор вайста понятен - вы смотрите на Петру, которая ему зелье, кровь восстанавливающее, сплюнула в рот. Вы бы поступили иначе?
Покорно позволяя схватить себя за руки, Каллиста также обнаруживает, что, о, ужас, все еще голая, и в библиотеке все еще таинственный сумрак, и ворон какой-то теплый и вообще личность, и, кажется, самое время встревоженно потупить взгляд. Это знакомая ловушка: смутилась, разозлилась, смутилась еще сильнее, краской залилась.
Петра пытается саму себя контратаковать, вскидывая голову и на ворона глядя с вызовом, но совершенно теряется, когда рот раскрывается под напором клюва.
странно
Не может решить, что именно чувствует, и глаза закрывает, дабы скрыть встревоженность; сжавшиеся в кулаки руки как-то из виду упускает, да и сердце, снова разгоняющееся, не слышит.
Она смотрит на ворона обиженно, рот закрывая не сразу, будто демонстрируя ужасное ранение, которая сама, конечно же, самозабвенно смакует. Секунда, другая... Ладно, лучше исцелить.

Нож занимает все ее внимание моментально; Петра наблюдает за ним, полная вдохновения, вздрагивая от холодного прикосновения, покрываясь мурашками и от прохлады, и от наивного ожидания.
В руку ложится, как родной.

- Тебе нельзя передумывать, - завороженно шепчет Петра.

Но так, впрочем, неудобно.
Удобно самой сесть на стол, зажав склянку между коленей. Удобно за запястье подтянуть воронью руку поближе, пряча в уголках улыбки что-то недоброе, почти мстительное.
Она делает вид, что не выдохнула шумно, когда чужая рука как будто случайно скользит костяшками по ноге.
С другой стороны - может и правда не заметила. Во всяком случае, ладонь Петра рассматривала сосредоточенно, будто будущее пыталась по линиям прочитать.
она хочет сделать ему больно
Поэтому ножом сначала надавливает в основание мизинца. Больно - когда медленно, и Каллиста медленно прочерчивает красную линию до большого пальца. На сей раз ей не надо использовать магию: кровь спешит вырваться наружу и без чужой помощи, успевая капнуть на и без того грязную коленку; Петра, впрочем, действует так шустро, будто не в первый раз уже таким занимается, и поднимает ладонь над выдернутой склянкой.
До краев?
Размышляет.
Ладно, жадничать не будет.
Она сначала отставляет ее в сторону, и только потом действительно рассматривает рану.
Маленькая, безопасная. Совсем не то, что у Петры было, например, на спине. Ничего, потом сравняет счет.
Пока можно ладонь к губам поднести, языком по ране проводя с такой же тщательностью, с какой кожу рассекала; кровь горячая, как будто бы бесконечная. Петра прикрывает глаза с нескрываемым сожалением, и рана послушно затягивается.
Каллиста продолжает прижимать чужую руку к лицу; открыв глаза, на ворона смотрит снова весело, пряча улыбку в его ладони.

- Видишь? Совсем и не больно.