В горле Петры встает ком, когда она слышит сюжет новой театральной постановки.
Театр ей нравился: интересно. Она не бывала в них часто, но старалась выбираться и более-менее активно изучала новые творения.
Не можешь сходить - попроси рассказать. Достань программку, в конце концов. Чаепития, среди дам высшего общества распространенные, этому очень способствуют.
Несчастная история любви, произошедшая в безымянной деревне, давшая жизнь ребенку, так и не узнавшему правды - так мило, так очаровательно, так захватывает дух. Слезы на глазах!
Но в горле Петры встает ком.

В разные театры билеты получить по-разному сложно. Новые постановки особенно популярны. Постановки Ремедиос - тем более.
Все, что знает Петра о Ремедиос, это то, что у нее изумрудные глаза и родом она не из Аслейва.
В апреле боги не слишком благосклонны к Калисте: ей удается заполучить билет только в середине месяца, и то - на самый его конец.

Она почти что молится на двадцать восьмое апреля. Ком в горле преследует ее, возникая каждый раз, когда появлялась брешь в беспорядочных мыслях. Простое желание увидеть постановку своими глазами, узнать, в чем кроется правда, мутирует в что-то жестокое, жадное, мстительное. Руки бьет мелкая дрожь, и утром служанке приходится размешать чай за хозяйку.
От корсета приходится отказаться: у Петры начинается паника, стоит затянуть верхнюю ленточку - кажется, что дышать просто невозможно. Она, впрочем, успокаивается, когда они выбирают другой наряд, будто сделала, наконец, правильный выбор.

Чем ближе к вечеру, тем сильнее становилась паранойя Петры; интуиция ли, проснувшееся ли внезапно шестое чувство - неизвестно, тем не менее, ощущение, что произойдет что-то, не ужасное, но неожиданное, невидимым взглядом сверлило затылок.
Смешиваясь с ожиданием вечернего представления, оно заставляло сердце биться быстрее, и Петра, без того погруженная в ностальгическое настроение, чувствовала себя ребенком, которому обещали что-то подарить.
Предсказуемо закончив собираться задолго до того, как ей нужно было отправляться в путь, Каллиста сначала убила немного времени, пощебетав со служанками на кухне, а затем бесцельно постояв у каждого окна на первом этаже.

Впрочем, ей очень скоро потребовалось подняться на второй этаж и осторожно зайти в свою комнату.
Петре не было свойственно ощущать себя в опасности; вот и сейчас она подбиралась к своей кровати только лишь для того, чтобы опуститься перед ней на колени с почти мечтательным выражением лица. Правая рука скользнула под кровать в попытке нащупать тайник.

- Здесь кто-то есть? - Она обращалась к темным углам просторной спальной; к шкафу, к двери, ведущей в комнату с платьями, к балкону, укрытому шторами. Обращалась, конечно, со счастливой улыбкой.
Механизм тайника щелкнул, и в ладонь Петры, которую она не спешила вытаскивать обратно, мягко упала рукоять чужого меча. Лезвие уперлось в кровать - ждало, когда Каллиста потянет его на себя, чтобы высвободить окончательно.

Отредактировано Петра (2023-02-12 22:36:47)

Собственный хриплый голос слышать несомненно странно, но все еще не пугающе.
Петра удивленно вертит головой, прислушиваясь; та самая интуиция, что весь день трезвонила ей в уши, вновь принялась за свое, мягкой хваткой ожидания удерживая сердце.
Не найдя ничего, что могло бы повторить ее голос, неопрятно раскидав по комнате, Петра обернулась обратно и тут же радостно улыбнулась, вытягивая вперед свободную руку.

- Ворона!

Она перехватила рукоять меча покрепче.
Все это не мешает ей улыбку сменить на кокетливую, повертевшись перед вайста настолько, насколько позволяла ей не совсем подходящая для того позиция; сплошное показушничество, конечно - она сомневается, что он даже успел рассмотреть, как она выглядит.
Свой восторг, от которого даже губы пересохли, ей скрыть удалось с легкостью - только сердце шумно и быстро забилось. Она ждала? Нет. Думала о нем? Периодически - образ был яркий, да и вороны продолжали существовать, легко вызывая тревожные ассоциации. Это была не сладкая нега, полная романтической жажды - звезды подтвердят, что вздыхала Петра по совсем другим фантазиям; но иногда она вспоминала, улыбалась даже - улыбалась зло и надменно.

- Не догадывалась, но та-ак надеялась, - веселый смех, лишенный и серьезности, и страха. Рука, указывавшая на ворона, уже опустилась, и Петра накручивала на палец волосы. - Сегодня платье не рви, хорошо?

Мало того, что оно слишком много стоило, так еще и времени на это достаточно не было. Планы на вечер у нее давно уже расписаны!
Ворон, впрочем, не позволяет ей погрузиться в раздумья - снова он за свое. Пара месяцев разлуки умнее его не сделали.
Петра поднимается, когда он шагает вперед.  Меч выскальзывает из тайника; лезвие, за которым так явно ухаживали, поблескивает в последних лучах солнца.
Она улыбается, на вайста наставляя меч; стойка пренебрежительная, ленивая, что насмешливая.

- Узнаешь? Ну же, - от хитрости отказаться если - Петра не знает, как ей поступить сейчас. Она, допустим, прекрасно понимает, что не сможет мечом даже просто коснуться его; никакой увлекательной схватки их не ждет. Это несомненно немного раздражает, но проблемой не является. - Ты забыл его тогда, - разделяющая их кровать реальным укрытием тоже не является. Можно закричать, побежать прочь - слуги быстро придут на помощь; от удара не уберегут, но от летальной атаки должны.
Но Петра не убегает.

Она не контролирует следующий раз, когда улыбка вздрагивает, вновь изменившись - заискивающий взгляд и елейность на губах ей симулировать почти никогда не удавалось.
Очень слабое, очень отдаленное - ворон может быть полезен в театре.
Возможно, но румянцу, вспыхнувшему на щеках, вы этого не объясните.

- Оставим последние слова на потом, ладно?

- Но это так глупо! "Тень"... Фу! - Совершенно не вдохновленная подобным прозвищем, заменившим имя, с веселым возмущением восклицает девушка. - Меня зовут Петра. Теперь ты должен дать мне свое имя в ответ.

Раз он вернулся, раз она видит его вновь, значит, он должен быть чем-то большим, чем абстрактной фигурой, прятавшейся в тенях второго этажа библиотеки.
В самом деле - он должен быть благодарен тому, что Петра заинтересовалась его личностью. Это честь! Подарок судьбы, можно сказать.

Чем дольше она смотрит на вайста, тем откровеннее становится ее радость; Петре даже не хочется его съесть: мысль о почти человеческой плоти не может пробиться сквозь восторженное бесформенное ощущение, заполнившее голову. Она с пристальным интересом наблюдает за каждым его действием; запоминает, внимает, пытается предугадать.

Допустим, Петра догадывается, что ворон может вдруг резко сократить дистанцию - он всегда так себя ведет.
Это отражается и в лезвии, стучащему по лезвии, и по навалившейся вдруг на плечи сосредоточенной паузе.
Тем не менее, ее сложно назвать готовой к этому, и от рукояти меча по всему телу проходит неприятная напряженная боль, заставляющая сжать зубы. В глазах, тем не менее, яркое ликование.
И ведь какая незадача: когда ее пытались обучить чему-то большему, чем бессмысленному размахиванию мечом, мысли у нее были совершенно о другом; а теперь, когда оба меча угрожают ее собственной шее, мысли... снова не о клинках!
Он играет в поддавки - не может быть, чтобы Петре сил или умения хватило действительно свою шею держать в сравнительной безопасности. И взгляд его утопает не в глазах ее - с губ Каллисты срывается смешок, издевательский настолько же, насколько стыдливый.

- Знаю, - от его голоса по телу разбегаются приятные мурашки, и яростное желание в театр отправиться становится все более расплывчатым, дрожа под когтями, мучительно неполно чувствовавшимися через ткань. - Поэтому убежать хочется особенно сильно, - ее голос затихает почти до шепота, хриплый и исступленно натянутый.

Кровавые капризы - мило.
Петра меч отпускает, как только мягкая кровать с готовностью ловит хозяйку. Каллиста ожидает, моргнув, ворона увидеть над собой, но он, такой дурак, почему-то остается стоять, опять рассыпая перед ней пустые угрозы.
Она знает, что он и без того заинтригован; уверена, что заинтригован самим ее существованием.

- Конечно-конечно, господин страшный ворон, - но как можно отказаться от игривого притворства, столь лживого, что в него и на секунду поверить нельзя?

Главное ведь, чтобы весело было. Чтобы сердце продолжало куда-то спешить, и никак не получалось справиться с улыбкой.
Она мурлычет какую-то мелодию под нос, когда задирает ноги и пальцы запускает под легкую ткань белья; оно приятно скользит по ногам наверх, к коленям, которые Петра сгибает - и ради удобства, и ради того, чтобы на вайста посмотреть.
Она снимает их медленно, без каких-то кокетливых обещаний - ей кажется, ему на это смотреть так же тяжко, как ей было чувствовать когти через платье.
Петра замирает ненадолго, когда шелковистая ткань падает на пол, а потом вдруг выпрямляется, садится на краешке кровати, с интересом глядя на ворона снизу вверх.
Улыбается.

- Но это тебе, конечно, не очень интересно. Тогда-а-а... - Она делает вид, что думает, даже брови хмурит, даже стучит указательным пальцем по подбородку. О! Кажется, придумала. - Я хочу, чтобы сегодня умер или хотя бы серьезно пострадал один человек. Может, два. Хочешь мне помочь?

Стихи и правда ее не трогают - в какой-то момент Петра поняла, что поэзия обесценилась для нее. Облеченные в слова, чужие эмоции казались лживыми, созданными только для красоты; глупость, правда, ведь к иному искусству она так не относилась.
Глупостью зато не были реакции ворона, так яростно скрывавшего свое имя.
А откуда он знал ее имя?
Следил? Подслушивал? Очень нагло.
Пока Петра не видела, он разбирал на части доступные чужому глазу моменты ее жизни; теперь, под ее пристальным взглядом, показательно отворачивается.
Это глупо. Это мило. В улыбке Каллисты прячется что-то темное и некрасивое.

- Просто стараюсь тебе угодить, - пропевает, снова уложенная на кровать.
Другое дело. Так сразу и надо было.
Это все уже так знакомо: коготь по коже, она вздрагивает, на секунду расставшись с улыбкой. Зато испуг искренний; тревожится, правда, за платье, не за себя, тут же царапину исцеляя. Ее нога прижимается к чужому пальцу - прикосновение слишком быстрое, оборванное, а она, кажется, и правда ужасно похотлива.

- Могу снять ночью, - тихое обещание. Таким бы голосом, да что-нибудь более нежное произнести. - Неужели я тебе интересна только в рваной одежде? Ах~! Ты разбиваешь мне сердце, птичка.

Шаловливый бунт против "Тени Сосны".

Два зелья - вот и вся цена жизням неизвестных людей. Забота ворона заканчивалась на том, что он послушно не рвал ее платье. Какой жестокий зверолюд! Не боится, что под мечом может оказаться кто-то, чье лицо он помнил? Кто знал, что шло после случайно оброненной буквы Г?
Не Петре его судить, конечно. Она приговор вынесла еще до того, как ознакомилась с деталями преступления, доверившись обрывистому пересказу, за чашкой чая переданного - если судья не вдается в подробности, то о чем должен беспокоиться палач?
Понимая, что может руками шевелить, тут же одну высвобождает, затем только, чтобы клюв потрогать - как оказалось, по этому ощущению немного соскучилась.

- В кого оборотиться хочешь? - Это в кои-то веки не праздный вопрос: пытается понять, во сколько ей обойдутся услуги вайста. Рука пробирается вниз, уходит под клюв, пальцы зарываются в перья. Петра осторожна, почти что нежна. - Давай сейчас я совру, что смогу его достать, а потом ложь превращу в правду?

Уклончивые обещания - своего рода конек, хотя на этот раз она знает точно, что да, сможет, и не пытается увильнуть от прямого ответа; зато ей нравится дразнить ворона, и она радостно за такую возможность хватается.
Щекочущие пальцы перья отвлекают и от хулиганского, и от мстительного настроения; она поднимает руку чуть выше, проводит пальцем по птичьей щеке.

- Ты не один, кто знает обо мне больше, чем нужно, - улыбка тускнет от мыслей не грустных, но по-противному тяжелых. - Ты знал, что место, откуда я родом, скорее всего даже не существует больше? - И снова палец вниз, к горлу, к груди - рука падает, и Петра снова улыбается так же ласково, как раньше. - Я убила человека, который знал обо мне то, что знает теперь кто-то другой. Жутко, да? - Вздыхает. - Не будь у тебя клюва, я бы предложила хотя бы поцеловаться, - глаза убегают в сторону, замирают на потолке. - Просто так я тебя в театр с собой взять не смогу. Ты говорил, что можешь вороном стать. Наверно, есть способы попроще, но я очень хочу посмотреть, какой ты, когда совсем маленький.

Она сочтет это за комплимент.

Его слова о том, чтобы в человека обратиться, звучат так абсурдно, что Петра не воспринимает их всерьез - улыбается, как забавной шутке. Сегодня ее, судя по всему, сплошные глупости преследуют. Ничего, она даже рада этому - помогает отвлечься от чего-то гадкого, склизкого, скребущего мысли.

- Хватит тебе, - она переворачивается набок, смешливо щуря глаза. - Та-ак неинтересно, что знаешь, как меня зовут и где я живу, - получив возможность снова пальцами перебирать перья на горле, она самозабвенно за нее хватается. - Буду нервировать тебя историями о своем прошлом, пока ты мне свое настоящее имя не дашь, - пальцы подбираются к клюву, пока Петра задумчиво замолкает. Ненадолго, конечно - могла она разве молчать дольше минуты? - Это жутко, потому что не должно было остаться живых людей, которые бы знали обо мне столько.

Она закрывает глаза, и перед ней появляются распахнутые глаза Старосты, тут же скрытые подушкой.
Хм.
Петра останавливается на воспоминании, осторожно пробует его - что она чувствовала?
Ей не хотелось повтора точно. Не появилось дикого голода, не возникла жажда умертвить еще одного человека.

- Не понравилось, - погружать вайста в детали она тоже не хотела. - Ну, он убил моих родителей, так что... Наверно, я получила удовольствие от мести? Хм, - строго говоря, Петра не знала их достаточно, чтобы действительно то действо считать местью. Ее веселое лицо становится вдруг серьезным - дикость какая. - Он был очень сильным менталистом. Все время, что пыталась его убить, пытался ко мне в голову забраться. Показывал... вещи. Неважно, - она морщится, а потом возвращается к улыбке, как ни в чем не бывало. - Но он это всю жизнь со мной делал, и я случайно развила у себя блок от подобного влияния. Убил сам себя, получается.

Резко подводит черту, почувствовав, что начала отдаляться от бессмысленных баек о жизни и стала чудовищно близка к описанию своих чувств. Ее нежное эго совершенно не было готово к отсутствию всякого интереса птицы к эмоциям Каллисты.

...А зверолюд о клюве не шутил.
От возмущения Петра чуть не задыхается, хватаясь за клюв, как за рычаг, и яростно заглядывает в черные глаза.

- Сущая ерунда! Как, как можно, - еще немного, и к охам и ахам добавится пыхчение. Петра оглушительно фыркает, поднимаясь на кровати, и бьет по перинам кулаком. - Сдались тебе эти губы? Ха! Хо! Ну поцелуешь ты кого-нибудь раз-другой, и что? Только на это они и сдались! Хмпф, - другим тоже бьет. - Мне нравится, что у тебя клюв, и другим, значит, тоже, а без перьев и клюва ты просто обычным маньяком будешь! - Она резво забирается на него, не в сравнение аккуратнее, чем когда-то в библиотеке; нависает над ним, молнии глазами пуская. - Кто-то тебе какие-то бредни романтические внушил, а ты ведешься, как дурак последний! - Почти рычит. Зажмурившись, нежно губами касается кончика клюва, спускается ниже-ниже-ниже, пока легкий чмок не достается перьям. Петра падает обратно на кровать, напоследок взволнованно взмахнув ногой. - С клювом ты намного интереснее. Кошмар какой-то. Если ты не можешь кого-то поцеловать, значит, они тебя целовать должны.

В общем и целом, сама Каллиста точно не знала, почему ей так важен был вайстов клюв, но невероятную важность она в нем определенно видела и потому считала собственностью. Полное право имела, конечно. Кто он такой, чтобы ей в клюве отказывать?
Хорошо, что снова начал убийствами угрожать. Бедняга, а что ему остается? Пытками Петру не проймешь.

Обращение было несомненно эффектным; Каллиста пару раз добродушно хлопает в ладоши и прощает птице неловкие движения.
Она садится, подхватывая ворона, будто птицу дикую нашла, умиленно рассматривает со всех сторон, бережно гладит по голове пальцем, устроив на коленях.

- Хороший мальчик, - хочется потеребить его еще немного, но придется потерпеть. Нетерпеливые пальцы, впрочем, забираются под вороньи крылья - можно немного, пока говорит. - Уже видел, откуда отъезжает карета? Полетишь за ней. Моя ложа на третьем этаже, я выйду и открою тебе окно. Хорошо? - Под клювом чесать привычнее всего. - Хорошо. Вот и умница.


Ей не удается сразу выйти из дома - возмущена теперь была служанка, бросившаяся поправлять волосы. Петра самодовольно улыбается: успела ловким движением ноги спрятать трусы под кроватью. Главное, чтобы сегодня никто не начинал позднюю уборку.
Оказавшись в карете, Каллиста снова напрягается. Осознание собственного бессилия заставляет кусать губы и беспокойно ерзать - она слабо представляла, с чем может столкнуться. С кем. Не может же быть, чтобы Староста жив был. Он не дал бы ей спокойно жить в столице, нашел бы раньше, понял бы, как убедить ее снова говорить то, во что она не верит.
В худшем случае - убил.
Но староста мертв, и бесполезно тратить нервы на него.
И что тогда?
Тогда можно выйти, наконец, из кареты, хватаясь за дверцу, согнувшись пополам. [indent] ей немного страшно [indent] Вдыхает, выдыхает. Ветер морозит спину. Руки липнут от пота.
Она думает о подушке.
Прежде всего, необходимо выпрямиться. Проверочно улыбнуться встревоженной служанке - она, бледная, кивает. Петра, такая же бледная, откашливается и вытирает руки о поданный платок. Все в порядке. Бесполезная сумочка, билет - и уже уверенно по дороге ступает, мягкой улыбкой приветствуя редкие знакомые лица. Уже не в первый раз смеется рассказанным наспех шуткам, отчаянно, будто разрываясь, прощается с подругой, которая страдает от того, что не может рассказать о новом возлюбленном.
Театр большой, и Петра стремится в нем потеряться.

Двухместная ложа сегодня предоставлена одной Петре - какая жалость, что ей не удастся воспользоваться подобной роскошью. Она бросает на одно из изумрудных кресел сумку, бросает оценивающий взгляд вниз: море людей, и никто из них не Ремедиос.
Первый звонок.
Петра выходит в коридор, воровато по сторонам смотрит - с ее стороны все ложи уже заняты, но случайные гости на то и случайны, что их не ждешь никогда. Убедившись в одиночестве, она раскрывает, наконец, окно.

Ровно на пять секунд
Ровно на пять секунд, может, даже меньше, она сдается теплу чужого тела. Дыхание перехватывает - от неожиданности, от предвкушения. Ее рука держится за окно отчаянно, крепко, как за круг спасительный; сдаться его руке, лежащей на ее животе, сдаться когтям, мягко царапающим кожу, прижаться к вайста. Петра не дышит, зато сердце ее бьется сразу за двоих.
Она касается вороньего клюва. Прикосновение мягкое, почти нежное - не в первый раз уже.
Оно длится всего мгновение.

Он наглел на глазах.

Петра недобро улыбается, и ее пальцы обхватывают его клюв; грубое прикосновение могло бы перечеркнуть всю ее прежнюю аккуратность, но Каллиста опаслива - не боится причинить боль ему, но опасается за собственные ощущения. Свою кровь она сегодня наблюдать не планировала.

- Придется, - она нехотя шепчет, и пальцы ее сжимаются сильнее. - А если терпения не хватает, учись просить лучше.

Очень жаль, что на колени птица опуститься не может, потому что, вдруг понимает Петра, она с большим удовольствием бы на это посмотрела.
Из его рук, впрочем, выпутываться не спешит - это все еще приятно; в отличие от ветра, неприятно морозившего - Петра закрывает окно, сетуя, что ворон не стал придерживаться ее... не плана, но просьбы.

- Я надеялась еще посмотреть на тебя в виде птички.

Ей хочется печально вздохнуть, может, ресницами умоляюще похлопать, но все воздушно-похотливое настроение разрушается, когда Петра чувствует на себе чей-то взгляд, от которого волосы встают дыбом.
Она оглядывается на ворона - чувствует ли он это тоже?
Чувствует ли он, что они не одни?
На Каллисту вдруг обрушается миллион вопросов: был ли уже второй, а то и третий звонок, началось ли представление, сколько людей могло оказаться в коридоре незамеченными, всегда ли здесь было так темно?
А потом в ее голову попытались забраться
Увы и ах, чувство довольно знакомое, и даже не так сильно связанное только с Макондо - каждый второй маг разума считал своим долгом в голову к собеседнику залезть. Увы и ах уже для них - Петра преступника определяла без проблем, и сейчас резко повернула голову направо, встретившись глазами с пустым коридором.
Никого. Нет, серьезно. Никого.

- Кто-то здесь точно ждал моего визита, - увлеченно, не панически, бормочет Петра, обращаясь то ли к темноте коридора, то ли к ворону.


Шаг Ремедиос спокоен и тяжел.
Она неторопливо уходит со сцены, когда приближается время первого звонка - взгляд изумрудных глаз подмечает быстрые движения в ложе, но увиденное не вызывает на ее лице никаких эмоций.
Ремедиос проверяет часы, пока поднимается на третий этаж. Ловушка, на которую никто не надеялся, сработала - приманка, по крайней мере. Кто-то засмеется, кто-то заплачет, но Ремедиос безмолвно пересчитывает каблуками ступени.
У двери она прячет часы в карман, спрятанный в складках юбки; заботливо, осторожно. Драгоценность.
Шаг Ремедиос спокоен и тяжел.

Они не могли не слышать ее приближения, но Петра стоит, замеревшая, вся внимание и случайный слуга ее, должно быть, тоже, как и следует послушным чудакам, в чужую переделку ввязавшимся.

— Всегда приятно, когда твое творчество отзывается в душе зрителя, однако, сдается мне, вы ведете себя подобным образом далеко не из-за постановки, - Ремедиос улыбается слабо, почти незаметно, и смотрит только на Петру. Руку протягивает вперед - подойди, дитя, но сама с места не сходит, так и застыв у поворота. - Пойдемте, леди Каллиста. Вас действительно ожидают.

Этого стоило ожидать - Петра только диковато улыбается. Ремедиос подобный исход не смущает, напротив, руку опускает с чувством победным.
Тьма в коридоре с другой стороны определенно сгущается. Женщина переводит взгляд на зверолюда.

— Назови свою цену. Задание простое - помочь непослушную девицу поймать, - Ремедиос почти не моргает.

Она на статую похожа, так мало в ней движения, так пуст ее голос, так выразительны глаза; даже не вздрагивает, когда из пустоты у ложи вылетает кинжал, врезавшись в стену прямо над головой Петры.

Каллиста требовательно хватает ворона за рукав.

- Если собираешься продаться, хотя бы не продешеви, - шепчет, хотя догадывается, что это бесполезно.

Отредактировано Петра (2023-02-27 21:48:33)

Ремедиос наблюдает за ними со все тем же неумолимым спокойствием - она ждет. Легкая улыбка тенью ложится на губы, когда зверолюд прижимает к себе Петру, глаза которой горят неуместным азартом.

Как и ожидалось? Как и ожидалось.
Часы в кармане тикают.
Тик-так.
Тик-так.
Тик.
Так.
Ремедиос тихо вздыхает.

— Осторожнее с ней, - она явно хочет добавить что-то еще, но замолкает прежде, чем бойкая мысль вырвется наружу. - Настоящего вреда ты ей все равно причинить не сможешь, но... Не убей ее ненароком, в общем.

Кинжала, застрявшего в стене, уже не было.
Ремедиос смотрит за зверолюда и Петру, вглядывается в темноту, беззвучно шевелит губами. Рассчитывает ли на какой-то отклик, или просто задумалась, пытается следующий свой шаг увидеть?
Когда она вновь смотрит на зверолюда, ее взгляд вновь холоден и пуст.

— Давайте обойдемся без маленьких хитрых планов и сговоров, хорошо? Ночь коротка, и многое нужно успеть, - она не удерживается, достает из кармана часы. Крышка открывается с успокаивающим щелчком, и Ремедиос отсчитывает несколько секунд. Щелчок закрытия уже не так мил сердцу. - — Рискую показаться предсказуемой, но, если все будут вести себя хорошо, никто не пострадает.

Тьма по ту сторону коридора спадает, когда Ремедиос поворачивается к ней спиной.

Петра не может не схватиться за когтистую лапу - это почти слишком больно, и боль эта не дает ей сосредоточиться на ситуации.
Двадцать золотых - вот и вся ей цена. Каллиста неприязненно поджимает губы, оскорбленная тем, что, во-первых, даже во лжи ворон все же продешевил, и, во-вторых, явно и правда мог побежать на звон денег.
Потому что, да, он ужасно похож был на продажного дурочка.

Не была смысла сопротивляться и пытаться убежать - в конце концов, она пришла сюда за Ремедиос, за абстрактными ответами на не менее абстрактными вопросами, за тем, чтобы увидеть кровь театрального режиссера.
Другое дело, что женщина вела себя... не так, как Петра ожидала. Каллиста думала, что встретится с градом насмешек и издевок, вместо этого - холод зеленых глаз и клинок, из стены исчезнувший.
Тьма в коридоре за ее спиной напрягала не меньше - не пытались ли их спрятать?

У Петры получается свою руку просунуть под руку ворона, чтобы хоть как-то ослабить хватку, и воздух она тратит на единственное действие, которое ей всегда давалось без труда - болтовню.

- Откуда Вы знаете про Макондо?

Ремедиос, только шагнувшая вперед, останавливается. Пауза поистине театральная: женщина не двигалась, будто бы дышать перестала.
Статуя, статуя.

— Ты узнаешь, - не оглядывается, даже чуть-чуть голову не поворачивает.

Никакого лишнего внимания.

Шаг Ремедиос быстр, но все еще тяжел.
Права была ***, стоило взять другую обувь, другое платье.
Другое место.
Она оглядывается периодически назад через плечо, чтобы проверить, с ней ли еще ее так называемые пленники, но путь слишком короток и прям, чтобы они успели сбежать.

Ремедиос останавливается у лестницы, ведущей вниз, но не удостаивает ее взглядом. Ей интереснее стена напротив, на которую она осторожно надавливает пальцами.
Чуть морщится, когда маленькая иголочка врезается в палец.
Получив свою кровь, руна на стене подсвечивается; механизм в стене приходит в движение, открывая в ней узкий проход.

Там была лишь тьма. Искусственная, магическая, а потому - непроглядная.

Под пристальным взглядом Ремедиос тьма рассеивается, не показывая, впрочем, ничего выдающегося - только лишь другую лестницу вниз.

Петра, однако, преисполняется восторженного возбуждения. Она косится на ворона, плохо пряча улыбку: видит ли он это? Чувствует ли холод, тянувшийся наверх? Чувствует ли на удивление чистый, почти умиротворяющий запах?
Она ни в коем случае не будет моргать или подмигивать - как можно?

- Только не убегай, - вместо восторга, впрочем, она тихо озвучивает вайста странную просьбу.

Потому что лестница, только что манившая ее, являлась теперь источником кошмарного предчувствия.
Даже Ремедиос как будто разделяла эти мысли - ее самообладание дрогнуло, позволило единственной капле пота выступить на лбу.

В голову Петры вновь пытаются безуспешно забраться.

Как и в голову ворона.

Им повезло.

....Везение длилось недолго.
Что поделать?
Невозможно ускользнуть от второго кинжала, вылетевшего из пустоты.
Петра всхлипывает, инстинктивно отступая назад, когда клинок вонзается ей в бок; нога спотыкается об другую, и Каллиста падает.

Ремедиос предупредительно указывает на зверолюда пальцем, преграждая собой проход в стене.

— Не двигайся.

А Петре это нравится невероятно.
Загадки она, может, и не любила (в силу нетерпеливости и оттого - неумения их решать), но происходящее для нее настолько необычно, что не может не вызвать детского восторга.
Одновременно с этим она чувствует глубинный, удивительно спокойный ужас. Все, что в театре происходило, включая постановку, на которую она купила билеты, было каким-то омерзительно продуманным планом - последний раз она сталкивалась с этим в Макондо, и до сих пор не могла целиком осознать произошедшего.
В конце концов, разве не за этим она здесь?
Ответы, точки, перечеркивание детских страхов?
Она хочет вцепиться в рукав ворона, когда страх проникает в руки, морозя пальцы, но прилетевший в нее кинжал спешит согреть жаром ее же крови, обрывая неловкое движение.

Тьма проглатывает и нож, и перья - только тихий звон откуда-то раздается снизу. Тишина подозрительная, натянутая, неестественная.
За спиной зверолюда кто-то смеется; ледяной девичий смех полон насмешки и яда, которые могли посоревноваться с Петрой в самые язвительные ее дни; но смех короток, заканчивается еще до того, как его смогли бы просто осознать.

Петре кажется, что она успевает увидеть кого-то позади ворона - показалось?
А хотя, погодите.
Ее в полет отправили.
Боль все еще вызывает по-смутному приятные ощущения, которые раздражают так же, как если бы в серьезной ситуации ей вдруг принялись щекотать - ну не до того же совершенно!
Возникшая суматоха выводит Петру из себя.
Ярость белеет перед глазами, затыкает на время рот: Каллиста словно безвольно дожидается, пока неприятным активностям придет конец. Пространная паника из-за алого пятна, расползавшегося по платью, почти перекрывает ноющую боль - Петра вырывает из себя кинжал в тот же момент, когда ворон бьет Ремедиос.
От злости она сжимает зубы.

Строго говоря, в себя Петра не приходит; нахлынувший адреналин, от которого кровь что не пенилась, выдергивает ее из потерянного состояния, не дает мыслям затормозить. Глядя на отключившуюся Ремедиос, Каллиста достигает точки кипения.

- Ебаная ты ворона!! - Она повышает голос только на последнем слове и бьет кулаком по стене; из руки выпадает окровавленный кинжал. Макондовский говор сложно описать, но речь Петры меняется заметно - и голос выше, и гласные более тягучие, и скорость, с которой она говорила, резко повысилась. Благодарности, конечно, нисколько. - Ты ее не убил? Ты точно ее убил! О-о-о, какая прекрасная идея, ногами бить тех, кто даже на тебя не нападал... Ах, да, тебе же такое нравится, - хилый, но полный злости кулак врезается в вороново плечо, после чего Петра склоняется над Ремедиос. - Не она в голову к тебе забраться пыталась, дебил пернатый.

Скудный грязный лексикон Петры отграничивался тем, что она слышала в детстве, поэтому восторга вызвать не мог - не для того, впрочем, старалась.
И всего-то ему надо было быть немного аккуратнее.
Девушка прячет покрасневшее от злости лицо в ладонях; единственное, чего они добились, вырубив Ремедиос - тьма отступила. Магия света, может? Непонятно, к чему вообще были эти фокусы, но женщина продолжала валяться на полу, выглядя не слишком умиротворенно.

- Я же даже не мигнула, - остыв, тон ее теперь был полон поражения и усталости.

Серьезных увечий в Ремедиос Петра приметь не могла, но и в чувство приводить не собиралась; ее никак не отпускал мимолетный, возможно привидевшийся образ за спиной ворона, который она прочно с режиссером связала. Петра вздыхает и поднимает голову: они хотя бы там, куда собиралась отвести их Ремедиос. Следующий поворот позволяет оценить повреждение платья - не так и плохо, дырки почти не видно, а кровь, наверно, можно вывести?
Пожалуйста-пожалуйста.
В общем и целом, пора подниматься на ноги.

Узкая лестница, скрывавшаяся за стеной, на поверку ничего интересного из себя не представляла: более того, выглядела настолько обжитой, что больше не на секретную похожа была, а на основную.

- Зачем она вообще тогда кровью руну активировала...

Петра спускается на пару скрипучих ступеней вниз, всматриваясь в площадку, на которой посредственность подчеркивала пара поломанных стульев, поставленных друг на друга, и ворох потрепанных временем дешевых бумажных декораций.
Задумчиво прядку поправляет - будто полуразрушенную прическу так спасти можно.

- Помоги, пожалуйста, - ей, кажется, стыдно? Чуточку. Ровно настолько, чтобы глаз не поднимать, пока возвращается к Ремедиос. - Хотя бы туда ее спустим. К стульям.

Ей хотелось, чтобы Ремедиос пришла в себя по собственной, так сказать, воле.
Мысли назойливыми мухами жужжали в голове; допустим, показалось ей, или в зеленых глазах женщины и правда был испуг, к ужасу близкий? Это подкармливало скупую жалость, из-за которой Петра несколько минут непослушную Ремедиос пыталась усадить, облокотив на стулья - та так и норовила упасть на пол, бесстыдница.

Она молча спускается на следующий пролет, обращая внимание на потертые ступени. Ниже, ниже - за стену держится, вглядываясь в темноту вполне реальную, а потому доступную даже ее глазу.
Чем ниже, тем сильнее становился навязчивый запах свежей выпечки. Глупости какие - буфет был в совершенно другой части здания, не могли же они так далеко от него еду хранить!
Да и не был запах настолько сильным - так, будто парфюм разлитый.
Петра разочарованно оглядывается на ворона.

- Я больше чувствую себя ребенком, который забрался, куда не надо.

Поразглагольствовать на тему несбывшихся ожиданий ей не дает тихий, но все еще отчетливый болезненный женский всхлип: Ремедиос. Разочарование Каллисты сменяется паникой, на поверку оказавшейся невероятно уместной - очевидно, заскучав от одиночества, она решила внимание привлечь, начав истекать кровью.
Знакомого вида кинжал торчал из груди - очень меткий удар в сердце.

- Я не смогу его вытащить, - голос чуть подрагивает. Исцелить успеет точно, но хватит ли сил на загнанный по самую рукоять кинжал высвободить из холодеющего тела? Точно нет.

На соседней стене поблескивала кровавая стрелка, указывая на что-то едва различимое, нацарапанное на стене.

— Эм... Здесь кто-то есть? - Женский голос молодой, но уверенный. Скрипнула половица чуть ближе к проходу - кто бы ни стоял сейчас наверху, он об этом проходе точно знал. — Реми, это ты там?

Петра застывает, чувствуя, как липнут ладони. Взгляд ее, тем не менее, совершенно спокоен, когда она смотрит на ворона.

- Наверх хочешь, или здесь останешься?

Ненависть, пожалуй, была словом слишком резким, однако враждебность, по отношению к птице испытываемая, вернулась на свое законное место вместе с выбитым из легких воздухом.
Насмешливый оскал - вот и весь ее ответ на его призыв замолчать. Ей смешно, и беззвучный смех трясет плечи, пока Петра прикрывает рот, глядя на ворона снизу, но с такой высокомерностью, будто он под ней - да, это ей мозги промыли. Она ему сколько часов назад рассказала, что для нее не было проблем с отражением ментальной магии?
Тупое, бесполезное ничтожество, только когтистыми лапами размахивать умеющее; очаровательно.

- Мне двенадцать, - бросает в ответ, даже глазом не моргнув. Если ему и правда четырнадцать, это многое объяснит, потянув за собой, правда, цепочку новых вопросов.

Она не знает, почему, но не может оставить Ремедиос здесь.
...
Кого обмануть пытается? Знает, конечно. В Ремедиос правда скрыта, и нужда в этой правде каждый день Петру преследовала на протяжении последнего месяца, всколыхнув давно заброшенные воспоминания.
Жаждала ли Каллиста узнать про свое детство больше? Была ли одержима этим? Нисколько. Макондо осталось позади, превратилось в размытую мозаику, из которой Петра если и выбирала кусочки, то только красивые, греющие, воодушевляющие. Другие, бывало, вонзались, подобно занозе, нервировали, но их можно было просто выдернуть и забыть до следующего неприятного столкновения.
Но сейчас, глядя на Ремедиос, истекавшую кровью, наблюдая за вороном, пытавшимся вырвать кинжал, Петра почувствовала в Макондо огромную необходимость.
Она, нагнетая, тяжело ложилась на плечи.

- Но... - сумрак секретной лестницы вдруг стал для Петры непреодолимо черным. Она растерянно уставилась на ворона, теребя гладкую ткань платья. - Я так...

Он был прав.
Конечно, Петра могла сказать ему просто убить девушку, стоявшую сейчас в коридоре - быть может, он бы даже согласился. В конце концов, на что еще он годился?
Каллиста переводит встревоженный взгляд на Ремедиос, пытаясь уловить в ней нотки жизни.
Рана затягивается, но восполнить кровь Петра не может. Будем считать, что сделала все, что в ее силах было?

Часы в кармане женщины неумолимо тикали.

Петра поворачивается к кровавой стрелке, присматривается к рисунку на стене.

- Такая же руна, как сверху была.

Собственную кровь девушка использовать все же не решается - забирает из руки ворона окровавленный кинжал, подбирает с него пальцами кровь. Еще горячая. Палец оставляет на руне неровную, быстро оборвавшуюся линию.
Достаточно, чтобы начала открываться новая дверь.

- С тобой они не обманули. А он трусливее оказался.

Резкий голос такой же, как смех, что за спиной ворона раздался.
Петра отступает, как только видит мерцающий в глаз темноте - бесполезно; из щели, образовавшейся в стене, резко появляется рука, движением до безобразного отточенным схватившая Петру за горло.
И они обе пропали.
Щель так ей и осталась - тонкой, сквозь которую невозможно пройти, сквозь которую даже не разглядишь ничего толком, только очередной длинный, укрытый темнотой коридор. Разве что несло оттуда чем-то затхлым.

- Не благодари, - смеется голос, снова за спиной зверолюда; кто-то мягко стучит пальцем по его затылку, но крутись, сколько угодно - источника не найдешь.

Возможно, фраза незнакомки была посвящена Ремедиос, веселой компании которой зверолюд оказался лишен.


Несса не торопилась - хотя бы поначалу, пока чувствовала, что времени достаточно было.
Но прошла, кажется, минута подозрительной тишины, и чувствовать Несса начала... пожалуй, это можно было назвать волнением.

- Реми?

Последняя попытка дозваться до человека, которого в этом проходе могло и не быть.
Несса аккуратно приподнимает юбку, спускаясь на пару ступеней вниз. От ее спокойствия очень явно не осталась и следа - впрочем, также явно было и то, что она не представляла никакой опасности.
Любой наметанный глаз определил бы в ней уровень опасности, близкий к детскому - позор, конечно, и Несса вряд ли бы обрадовалась такой оценке.

Заметив ворона, девушка сначала вздрагивает, а потом расслабленно выдыхает.

- Ну и напугали же Вы меня! - Она смеется - будто колокольчики зазвенели. - Если вы гость, то Вам сюда ни в коем случае нельзя! А если работаете здесь... - Несса неловко улыбается. - Т-то простите, что отвлекла.

Она выдерживает паузу, прячет руки за спину. Рассматривает птицу с беззаботным любопытством - улыбка такая же мягкая, как у Петры.

- Хотя не нравится мне это притворство. Ты же не один здесь, да? С тобой должна быть леди Каллиста, - Несса впервые отводит от ворона взгляд, чтобы изучить узкое пространство. - Где она?

Гёкка не хотел причинять Нессе вред.
Что-то будто оберегало ее, укрывало от негативных чувств - по крайней мере ярких, действительно опасных для нее; словно ему надо было очень сильно захотеть убить ее.
Осторожная улыбка Нессы об одном говорила - она об этой защите вряд ли догадывалась.

Нессу, каежтся, подобное поведение не смущало и даже не вызывало вопросов - будто, коль драгоценный посетитель театра туалета найти не смог, действительно, нет ничего разумнее, чем в ближайший уголок приткнуться.
Она склоняет голову набок, смешливо щуря глаза; светлые волосы поблескивают в свете, пробивавшемся из коридора, заполнившегося вдруг привычным светом.

- Можно и так сказать. Только она на вас не нападала, - взгляд Нессы фиксируется на клинке.

Ненадолго. Правда, не больше пары мгновений - почти сразу ее глаза возвращаются к его.
Ее пристальный, но мягкий взгляд несет с собой легкую тревогу. Привязывает эмоции опасливые, неуловимые к клинку; плетут ассоциации, которые должны дрожью по когтистым пальцам пробежать, как только он еще раз попробует к клинку потянуться.
Несса мимолетно хмурится.

- Нравятся же мечи тебе...

Сорвалось, видимо.
Парочке негативных мыслей в голове вороновой, может, и удалось отложиться, но далеко не весь абзац, который так кропотливо передать хотелось.

- Нет, постой, пожалуйста, - Нессе только чуть-чуть голову поднять надо, чтобы снова в глаза его посмотреть; трудов еще меньше прикладывает, чтобы хотя бы на пару мгновений уничтожить его ярое желание уйти. - Неужели бросаешь леди Каллисту в беде?.. Пусть. Это забавнее, хотя дельной легенды об этом не сложить.

Одно желание на другое заменить, в корне своем схожее, что может быть легче? Когда Несса разворачивается и поднимается обратно в коридор, Гёкке за ней следовать хочется.
Надо
Она манит его рукой, укрепляя свое наглое, совершенно беззастенчивое внедрение в чужую голову, продолжая улыбаться так невинно, словно не делает ничего ужасного, словно зверолюд не чувствует, как копошится в его мыслях что-то чуждое, червями не ворочается, жуками не переползает, лапками многоножки по дальним стенкам не бежит.
Несса входит в ложу, предназначавшуюся Петре, присаживается, многозначительно на зверолюда смотрит, потом - на соседнее кресло.

На сцене юная девушка в белоснежном наряде успокоение находит в объятиях загорелого юнца.

- Обыкновенно я эту роль играю, но сегодня поменялись. Удачное совпадение! - Несса какое-то время заинтересованно наблюдает за молодыми любовниками; стальная хватка в голове Гёкки расслабляется, уползает прочь. Единственная назойливая мысль не дает театр покинуть. - Мы знали, что отношения у вас не очень-то и крепкие, но не рассчитывали, что они настолько натянутые, - Несса резко возвращает свое внимание зверолюду. Выпрямив спину, складывает руки на коленях, заинтересованно птицу рассматривает. - Я не буду проверять, правда ли ты планируешь ее бросить здесь, но ты взамен должен будешь удивить меня в конце.

Она наклоняется вперед; чуть ли не робко, чуть ли не кокетливо, улыбаясь все так же мягко, и, если и погрузилась обратно в вороновы мысли, то действовала на сей раз поразительно аккуратно.
Нежно-зеленые глаза переливаются в голубой, волосы светлеют - иллюзия существует не больше нескольких секунд. Разочарованно закатив глаза, Несса отстраняется.

На сцене юная девушка в небесно-голубом наряде успокоение находит в объятиях загорелого юнца.

- Сколько денег она тебе обещала?

— Они не трахаются, - Несса невероятно довольна, когда снова смотрит на сцену. Нет, все еще просто объятья. Долгие, правда. Фигуры приходят в движение. — Так что, нет, обычно меня на сцене не ебут. Но роль матери леди Каллисты я играла часто.

Несса наклоняется вперед, охочая до вороньего взгляда. Его нежелание смотреть в ее глаза забавляет его, и Несса смеется, пряча звук в ладони.
Что-то ухватывается за грусть, мелькнувшую в мыслях Гёкки; это что-то настаивало на ее невероятной важности, обволакивало все прочие мысли, чтобы казались они блеклыми и ненужными. Несса не перетягивала внимание на себя, но сосредотачивала его в другой точке, болезненной, терпкой, и неуловимый бесформенный шепот обещал зверолюду еще больше сладкой печали.

Петра с вызовом смотрит на ворона; эмоция, привычная для нее, но выглядящая тем не менее чуждо, неловко даже. Картинка дрожит по углам, не дает как следует за себя зацепиться. Развеяв иллюзию, Несса удовлетворенно расслабляет плечи.

— И правда хочешь. Большое сердце большого вайста, - в ней нет осуждения, напротив, одобрение даже - несомненно надменное, как будто бы она столкнулась с ожидаемым результатом. — Ты, впрочем, не сказать, чтобы был интересной личностью. Предсказуемые поступки большим сердцам в принципе присущи, - Несса поднимается с кресла, и ее улыбка меркнет. Печаль отпускает Гёкку, освобождая место для единственного беспрекословного выполнения приказа. — Сидеть, - он знает, что у него нет иного выбора, кроме как подчиниться. Может, ему страшно? Может, он невыносимо сильно хочет ей угодить? Может, это вдруг стало казаться ему забавным? Несса склоняется над севшим обратно зверолюдом, и нет в ней больше той безопасности, что окружала у лестницы. — Хотела бы с тобой на мечах сразиться, да навыками не обладаю. Я бы тебя, правда, непременно захотела бы убить тогда, но это же твоя территория? А теперь слушай меня.

Но Несса молчала.

Позади, за тяжелыми шторами, ведущими в ложу, кто-то стоял.
Скрипнувшая половица, встрепенувшаяся ткань.
Несса хитро улыбается и подмигивает Гёкке.
Из ее носа медленно начинает сочиться кровь; скромная капля прочерчивает неровную линию по улыбающимся губам.

— Времени у меня пока не очень много, - большая часть установок, заставлявших зверолюда сидеть и не рыпаться, внимая ее словам, рухнула. Несса предусмотрительно отходит, без особого, впрочем, волнения: ассоциации, к мечу привязанные, остались на месте. — Ишраель беспринципна, поэтому тебе стоит избежать драки с ней. Хотя бы постарайся.

Девушка переводит помутневший взгляд к сцене: вечер сменился днем, и взрослый мужчина объяснял что-то загорелому юнцу. Взмахнет рукой один - взмахивает и другой. Старший, несомненно, вел.
Младший лишь послушно следовал.

Несса вздыхает, прежде чем продолжить говорить.
Это дается ей с трудом: кровь продолжает течь, безнаказанно капая на платье, уродливым пятном расползаясь по ткани.
Что-то острое на мгновение упирается в спину ворона; абсолютно реальное, потому, быть может, чуждое. Холодное, заточенное, оно покидает спину сразу же, не успев даже оставить следа.

Кровь останавливается.
Несса разводит руки в стороны.

— Я могу показать тебе выход отсюда, который обезопасит тебя ото всех проблем.

Несса необычайно вежлива, и на монетку действительно смотрит; быть может, ничего иного ей и не оставалось.
Она слабела на глазах.
Кожа бледная, белая, чуть не прозрачная. [indent]  [indent] прозрачная?
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] прозрачная

Несса так и продолжает за монеткой смотреть, когда он бьет ее - глаза будто прикованы к подлетевшей, замершей в воздухе на секунду, падающей монетке.
Из глаз ее брызжут слезы - едва ли столь же яркие, как кровь, скромными каплями окрасившая кожу на шее.

— Удивительно, правда? - Она обращается хриплым шепотом к пустоте, не глядя ни вперед, ни в сторону; голос, направленный куда-то внутрь себя. Ее рука с удивительной живостью поднимается наверх, теплым и одновременно совершенно неощущаемым прикосновением ложась на воронову щеку. — Чувствуешь мой вес? Тепло мое?

Бормочет еще что-то, совершенно неуловимое. Выпрямляется настолько, насколько может, чтобы повторить, но момент признания бесцеремонно нарушается смехом. Несса замирает, хмурится, снова торопится что-то Гёкке сказать - снова не успевает.


Фирис распахивает штору резким движением руки; насмешливо, с фырканьем усмехнувшись, бросает на пол перья и нож. Она наступает на них, пока идет вперед, даже без открытого презрения, и взглядом не удостоив.

— Как будто чего лишнего сболтнуть хотела, так что я вынуждена была припереться. Сама понимаешь, - почему-то смотрит она не на птицелюда или Нессу, но на пустой стул. Несса в руках Гёкки всем телом напрягается - и становятся еще менее осязаемой. — Кьяха-ха! Глянь на него. Чего он там думает сейчас, м-м? Наверняка-а забавное что-нибудь.

— Фирис, - в холодном голосе Нессы не угроза, но мольба.

— М? Да забей. Че строишь-то из себя? Зацени, пернатый, - Фирис резво подпрыгивает к птицелюду и движением слишком быстрым, чтобы увернуться можно было, отвешивает ему пощечину. Царапается об клюв, но улыбается все равно довольно. — Только не блевни, - гогочет.

Гёкка стоял один.
Несса сидела там, где сидела с самого начала - и ни капли крови ни на шее, ни на лице; поджав губы, Несса отводит взгляд, убегая то ли от глаз Гёкки, то ли от широкой улыбки Фирис.
Вздохнув, она трет пальцами переносицу.

— Я-

— Не-не-не, - оборотень грозит указательным пальцем. — Тебя сейчас убить легче-легкого. Че с ним в итоге? - Но Несса молчит. Фирис пожимает плечами - не очень-то и хотелось. Что ей, сложно птицелюда за ворот схватить? Несложно, конечно, она и хватает.
Улыбается ему, гаденько, не сказать, чтобы дружелюбно, да лапы подсекает.

Воротник она отпускает уже в совсем другом помещении.
Окон нет. Дверь есть, одна, заваленная театральным хламом, наверняка заперта; света мало, пыли много. Желтые глаза мерцают в полутьме, несколько свечей, воткнутых в поломанные стулья и столы, зажигаются.

— Допрашивать тебя буду, получается, - Фирис скрещивает руки на груди. — А то она совсем зеленая, да и поехавшая какая-то, если по-честному, - из рукава в ее руку соскальзывает кинжал. — Не, в принципе, можем как-нибудь цивильно договориться. Типа, вопросом на вопрос. Но ты мне сначала вот, что скажи, - она подбрасывает кинжал в воздух, ловит: ужасно сосредоточенная, аж брови нахмурила. — Откуда ты тупой такой взялся-то?

Отредактировано Петра (2023-03-11 12:40:56)

Фирис морщится, не скрывая отвращения. По сторонам смотрит, будто в поисках воды какой, но быстро сдается - конечно, здесь ничего нет. Даже если бы было...
Просила же не блевать!
Кинжал снова подлетает в воздух, - Фирис недовольно цыкает языком - падает обратно в руку.

— Ты свою мать в своей дебилизме не вини, - ухмыляется, вроде как дружелюбно, но иных попыток перемирие устроить не делает.

Глаза закатывает, когда его снова тошнить начинает: нет, ну это уже просто позор какой-то. Фирис отступает - недалеко, брезгливо скорчив губы.

— Да ладно тебе, - в ее голосе - вселенская усталость. —Вот же врун нашелся. Че тогда с Каллистой якшаешься? - Сомнение в голосе быстро дает о себе знать, и девушка замолкает, призадумавшись. —Ух ты, - успевает пробормотать, когда чувствует отсутствие земли под ногами.

Подсечка - это подло, она бы так никогда не сделала.

Удивленная Фирис правда падает, просто в какой-то момент она исчезает, чтобы в ту же секунду на пол рухнуть у противоположной стены. Моментально подскакивает, неряшливо швыряет в птицелюда кинжал - так, в отместку, даже не целясь особо; все равно обидно немного, что кинжалом в глаз не попадает.

— На деньги мы с тобой падкие, - печально вздыхает Фирис, на сей раз вытаскивая из рукава меч. — Застрял, зараза... - Возникшая заминка легко решается очередным прыжком вперед с помощью пространственной магии; удар возникшей прямо перед зверолюдом Фирис настолько очевидно приходился именно на его меч, столь откровенно хозяина игнорировал, что цель его была понятна сразу. — Мой меч ты точно не сломаешь, - это факт, о котором вопят руны, высеченные на тонком клинке. Знает он, что это такое, не знает - какая разница? Фирис весело улыбается: не настолько же он тупой и неопытный? — А что насчет твоего?

У кого ноги сильнее будут, у ворона или кролика?
Ворон мухлюет - вон, какие у него когти!
Смех ее полон не азарта, но издевки, когда Фирис снова бьет по мечу, налегая на него всем своим весом.

— В самое вонючее дерьмо в своей жизни ты вляпался, пернатый, - она резко отступает, лениво взмахивая мечом. — Боюсь, на меня сейчас обед свой выплеснешь, - в ней было удивительно мало агрессии - почти поверить можно в безопасность, если бы не сохраненная стойка. — Каллиста рядом, если что, живая, получишь ты с нее свою плату... Если выживешь, конечно. Ты мне скажи лучше, зачем вы, придурки, из Ремедиос кинжал вытащили.

Фирис скалится, когда его клинок распадается на жалкие останки.

— А меча получше у тебя не было? - Кажется, нет, за язык она не боялась. — Хороший мечник на мече скупиться н-

В общем-то, а чего ей за язык бояться, когда боль рассекает бок?
Фирис всхлипывает в неуклюжей попытке вздохнуть и роняет свое оружие - то ли от боли, то ли от неожиданности; она телепортируется назад с той же легкостью, что и прежде, однако глаза ее заметно темнеют.

Умирать она не планировала.
Вспыхнувший огнем кулак врезается в стену за спиной - удар слабый, неловкий, но подрагивающее волшебное пламя помогает оставить на стене заметный, обугленный след.

— Не забудь, - хрипит, обращаясь к кому-то за спиной.
Поднимает взгляд (поднимает отчетливо тяжело, но все еще с глубинным осознанием победы) на птицелюда, улыбается...сплевывает кровь.
В щели за тонкой стеной мерцает чей-то красный глаз. Вздох, полный раздраженной усталости, слышно на всю комнату.

- Да-да.

Кровь останавливается, но рана не исцеляется: куда ей, пока кинжал все еще внутри? Фирис держится за него, как за драгоценность какую-то, и холодеющим пальцем не двигает, не пытается вытянуть орудие.

— Дебил, - прощается.

Фирис телепортировалась - скорее всего, чтобы выжить. Оставила на память капли крови и собственный меч: очевидно, хорошие мечники свои орудия сбрасывали, как ненужную ношу.

Петра выпрямляется, после чего снова наклоняется, чтобы в щель заглянуть - ничего не видно. Она оглядывается назад так, будто в пустой и темной комнатушке, за спиной спрятанной, можно найти что-то, кроме затхлой пыли и паутины.
Но нет - только гнетущее чувство одиночества.

- Ворон?.. - Опять к щели прижимается, пытается заглянуть в сумрак комнаты; сумрак недружелюбен, полон секретов и жаден, будто сгущаясь у дыры в стене. - Ты живой там?

В первую очередь ее интересует, конечно, собственная безопасность. Если он умер, то, что ж... Навеки она здесь не застряла, мучительная смерть тоже не грозит, но голодать не хотелось. Петра была почти уверена, что стену можно было доломать, но точно так же не сомневалась в том, что по ту сторону на стене могли быть какие-нибудь руны. А догадается зверолюд на них кровь пускать, или нет - другой вопрос. Даже если и догадается, то не будет.
Петра недовольно хмурится.
На ее шее и щеках - запекшаяся кровь. Платье на удивление цело, если не считать совершенно убогого, лишенного какого-либо очарования состояния подола; закусив губу, Каллиста сминает юбку платья - придется заказывать копию.

- Я из-за тебя проспорила, - тишина комнатушки звоном раздается в ушах, и Петра борется с этим, как может. - Другой спор, правда, выиграла, и все равно, - молчит - встревоженно, с чуть сбитым дыханием. - Вытаскивай меня отсюда, вороненок.