Рагне это чувство знакомо — слишком долго живет с ним бок-о-бок, давным-давно принял и свыкся, определил как единственный инстинкт, который нет ни сил, ни желания подавлять. У него все равно ничего не получилось бы — за внешней каменной твердостью все еще чувствует и разочарование, и тоску, и боль.

Серьезно раненый, физически истощенный — он едва ли в состоянии держаться, даже оперевшись на меч, не говоря уже о том, чтобы этим мечом махать, пускай и не обращает на это внимание, обуреваемый первобытной злобы, приводящей его в состояние странной, извращенной, неправильной эйфории, повышающей скорость реакции, обостряющей инстинкты, разгоняющей по венам адреналин, услужливо подбрасывающей в горячую голову новые и новые образы, объединяемые в один простой приказ, противиться которому с одной стороны тяжело, а с другой — нет ни малейшего желания.

Рагна в этой жизни не обучен ничему, кроме убийства. С мечом с самого детства, с ранних лет привык к тому, что смерть всегда где-то поблизости и ждет, когда же он, наконец, снова выменяет очередную жизнь на свою собственную

Рагна за свою относительно недолгую жизнь повидал немало, и знавал многих — наивных, честных, гнилых, меркантильных, да всяких. Честных и бескорыстных, конечно, меньше — да и тех принимал за дураков, зная, что честным всегда быть невозможно, а если очень сильно пытаться, то можно очень плохо кончить. Хорошие люди всегда умирают первыми.

Агни хрипло смеется, шмыгая носом. Кровь алым ручьем затекает ей в рот, и за истеричным приступом смеха видны окровавленные зубы. Этот отвратительный низкий смех не может перекрыть даже звук металла, даже гром в горах. Это самая настоящая предсмертная агония, которую она отрицает всеми силами.

Мерзко ощущать себя такой маленькой, такой беспомощной и слабой; ей хочется верить, что, вот-вот прикрыв глаза лишь на секунду, это все окажется дурным сном. Но сколько бы Агни не пыталась моргать, закрывать глаза и жмурится, то становилось лишь хуже. Злость – ее единственная настоящая эмоция, она соткана из злости и темноты, рождена, чтобы ее нести. Так почему эта злость не спасает ее сейчас?

Ногти со страшных звуком смыкаются вместе, но внутри ничего нет. Пустота. Такая же как в ее собственном теле, тлеющая, гнилая. Ей хочется зареветь точно маленькое дитя, которому не отдали игрушку. Пушесным мясом воспитана, ним и осталась; без прошлого, без будущего, без детства. Еще не сдохла? Да как такое возможно?

Кто она такая? Кто ее учил?
Агни никогда не забудет.
Агни сдохнет с этим именем на губах, но отомстит.
Агни доберется до каждого, кто позволил душе ускользнуть.

Судьба издевается над Агни, как только может. За ней по пятам следуют те, кого она не хотела бы видеть, и вскоре становятся ей важны.

- Как в первый раз, не так ли? — довольная сука, демонически довольная. Улыбка ее уже не такая натянутая, как в тот злополучный день, а голос не дрожит. Странно видеть ее не в лужи собственной поганой крови, не с рассеченным напрочь лицом и без клинка под ключицей, так ведь? Должно быть, жалко, что не добила.

Некогда четкая граница между ними давно размылась в водах времен, давно потеряла свою определенную строгость. Агни было досадно принимать тот факт, что друг от друга их отличает слишком мало вещей, и что в конце концов итог один – нож в спине. Своей же или спине бывшей храмовницы – совсем не важно.

Их ненависть взаимна до страшного, многовековое пламя, которое не под силу потушить никому. И не надо. Пускай, мать его, горит. Горит и поджигает все на своем пути, как неминуемая казнь за все совершенные проступки.

Сдохни. У нее губы пересохли, чтобы сказать что-то едкое. Сдохни. Она принимает тяжелый удар плашмя плечом, чувствуя, как предательски сдается кольчуга, пуская кровь. Сдохни. Трещат сухожилия и кости, звенит плотно вошедший в древко меч.

Сквозь звук рвущейся плоти, сквозь отвратительный слезливый рев, сквозь булькающий скалящий смех, выходящий из ее горла со свистом, она еще не понимает. Ее душа, человеческая ее часть, не в силах вынести столько чистого, неразбавленного гнева, не в силах совладать с божественной яростью, которую способно вместить ее тело.

Юра предела не чувствует. Не хочет понимать, принимать. Наполненная чистым и божественным, демоническим и чужеродным в равной степени, Юра свою реальность отрицает, как невинный ребенок. Кровавый морок бережет ее перегруженные нервы, ярость, которой демоница ее наделила, действует как наркотик: она не купается в отнятом у другого существа превосходстве, но в самом ощущении разрушения.

Она изрежет эту тварь в лоскуты.
Она вырвет слабо теплящуюся гордую искру жизни из нее, даже если придется грызть.
Даже если разобьют висок. Если сердце вырвут.
Юра ее с о ж р е т.

Пускай он и взрослел на улицах, и получше многих знает цену как словам, так и молчанию, все же считает, что она слишком уж осторожничает. Ах, если бы он только обладал способностью идти туда, не знаю куда, и резать того, не знаю кого, и при этом всегда попадать точно в цель... ох и озолотился бы. Тогда все остальные ассасины и вовсе по миру пошли бы за ненадобностью.

— Если ты обратилась лично ко мне, — начинает он, закидывая ногу на ногу, и подпирая голову кулаком, — То должна была что-то про меня раскопать — как минимум то, что я свой хлеб жру не зря. Будь уверена — я себе цену знаю, а еще знаю, что могу выследить кого угодно, и кому угодно снести башку — за твои деньги любой каприз, если он будет касаться того, в чем я знаю толк. Я принесу тебе голову любого человека, и не совсем человека, на которого ты покажешь пальцем, и тут тебе придется вспомнить, что тебе про меня рассказывали, и поверить на слово, потому что либо так, и мы работаем, либо тебя этот вариант не устраивает, и мы расходимся.

Пускай смеются – Оттилия улыбается нежно и заботливо. Пускай смотрят – Оттилия скоро не сможет отличить одного от другого. Пускай тянут руки – Оттилия не позволит им коснуться даже испорченного платья.
Стоит лишь потянуть время.
Дикая собака уже должна почуять неладное.
И тогда.
Никто не спасётся.

У его кровавого шествия наконец-то появился маяк.

Не потянись одна маленькая нахальная крыса за чужим куском, даже духу Оттилии здесь не было. Но, кажется, она слишком долго терпела назойливое клацанье маленьких зубок, пока укрепляла позиции. Мальчишка переоценивает свою ценность для Медичи. И должен поплатиться.

Сердце мага забилось сильнее, в груди заполыхал болезненный жар, заметавшийся в теле, словно зверь в клетке — метнулся вверх, заставив рот наполнится слюной, подался вниз, породив напряжение, а затем погрузился в кончиках пальцев, превратившись в почти болезненный зуд.

Но чу! Что это? Что это за тонкий, едва уловимый прелестный аромат? Он явно доносится откуда-то из ближайших окон. И Жан-Пьер трижды не будет самим собой, если не поддастся этому возникшему вдруг влечению.
Запахло весной...

Будто бы волшебник, владеющий ранее неизвестной стихией – стихией людского потока – Мурза ловко обтекал купцов, мягко, дабы не повредить, пинал рабов, и громко ругался с простыми зеваками.

Название неприятно обожгло губы — Гальбы предпочел что-нибудь более звучное (например «Катастрофу» или «Трагедию»), но общественное мнение не считалось с его желаниями — оставалось только радоваться, что слово «фиаско» показалось толпе чересчур заумным.

Их осторожное знакомство засквозило несуразицей еще когда южанин только представился. Даже после трех озадаченных «как-как?»  Лютая так и не смогла повторить его имя целиком, постоянно то коверкая его, то стараясь сократить до первых трех букв. В конечном итоге ей надоело, и Вай стала кликать Фатхали просто – начальник. Она не знала закадычного друга своего нанимателя, а может просто забыла, но если пресловутый Пузур-Бел хотел позлить своего коллегу и искренне позаботиться о его сохранности – он попал в точку.

Беззаботно, словно ребенок, проехавшись на пятках, а потом и на заднице, Вай по голень зарывается в песок и, кашляя, отмахивается от того. Падать одно удовольствие, совсем нет отдачи. Одно раздражает, теперь что сапоги, что задница полны песка.  – Ух, жарит!

Медленно, очень медленно, подобно ленивому льву, солнце приподняло свою голову. Его состоящая из обжигающих кожу лучей грива осветила пока что еще холодную, но быстро нагревающуюся пустыню. Фатхали не ошибся (а у кого-то были сомнения на этот счет?) – Эйра действительно надел маску безумца.

Точно маленький щенок, отбившийся от своей стаи.  Решивший доказать всем, что он уже волк, но, вместо этого, безнадежно потерявшийся в снегах, однако отказывающийся признавать свое поражение.

— Это не моя стая, — уточнила волчица, — но это моя кровь.

Одни алые глаза встретились с другими и, вздрогнув, Оливия поспешно начала рассматривать свои изодранные ладони.

— Всем молчать! — умение отдавать приказы уже не первое поколение передавалось по крови в роду Кэйлумов, вот и перекричать толпу у девушки получилось неожиданно легко.
А дальше... Вместо гневной тирады от пышущей гневом инквизитора последовал лишь сдавленный хрип. Заливаясь краской, стоя посреди целой толпы, девушка зажала себе рот и зашлась надрывным сухим кашлем.

Знания – они были его любовью, его страстью, его смыслом. Это они, одаривая ученого кокетливым поцелуем, тут же сбегали, оставив после себя лишь слабый, еле уловимый аромат приоткрытой тайны. Это они, окутанные в тонкие, полупрозрачные шали из моральных догм и запретов, танцевали свои танцы, одним своим видом вызывая в мудреце непреодолимое желание сорвать эти шали прямо здесь и сейчас. Это они, уподобившись мифическим сиренам, призывно манили его за собой, завлекая в глубины океана мирового гнозиса. И мудрейший не находил в себе сил сопротивляться этому влечению. Что мог простой смертный противопоставить той, кого считал своей богиней?
Но сегодня… сегодня он не позволит своей богине сбежать. Нет, сегодня он до крови прокусит ее губу, до хруста костей ухватиться за запястье, сорвет с нее эти ненавистные шали… Он познает ее. И это будет пик его существования. Долгие годы весь Янтарь будет говорить о хетматтском мудреце, что смог постичь высшее знание, вознестись, стать равным всеведущим богам. Да… такова его судьба.